О Красной Шапочке и о радости встретить на войне кошку

 

"Я долго к войне привыкала...

Пошли в наступление. И когда у раненого пошла артериальная кровь, а

раньше я никогда не видела, бьет фонтаном, то я бросилась за врачом. А сам

раненый кричит: "Куда? Ты куда? Перевязывай ремнем!" И только тогда я пришла

в чувство...

О чем жалею? Одного мальчика... Семилетний хлопчик без мамки остался.

Мамку убили. Мальчик сидел на дороге возле мертвой матери. Он не понимал,

что ее уже нет, он ждал, когда она проснется, и просил есть...

Командир наш не отпустил этого мальчика, взял к себе: "У тебя нет мамы,

сынок, но будет много пап". Так он с нами и рос. Как сын полка. С семи лет.

Набивал патроны к диску автомата ППШ.

Вот вы уйдете, а мой муж будет ругаться. Он не любит таких разговоров.

Войну не любит. Но он на войне не был, молодой, моложе меня. У нас детей

нет. Я все вспоминаю того хлопчика. Мог бы быть мой сын...

Мне после войны всех было жалко. И человека... И петуха, и собаку... Я

и сейчас не могу чужой боли переносить. Работала в больнице, больные меня

любили, что ласковая. У нас сад большой. Ни одного яблока ни разу не

продала, ни одной ягодки. Так раздам - раздам людям... Так с войны это и

осталось... Такое сердце..."

Любовь Захаровна Новик, медсестра

 

"Тогда я не плакала...

Я боялась одного... Схватят товарищей - несколько дней невыносимого

ожидания: выдержат пытки или нет? Если не выдержат, начнутся новые аресты.

Через какое-то время становится известно, что их будут казнить. Дают

задание: идти посмотреть, кого сегодня будут вешать. Идешь по улице, видишь:

уже готовят веревку... Плакать нельзя, задержаться лишнюю секунду нельзя,

потому что везде шпики. И сколько надо было, нехорошее тут слово - мужества,

сколько надо сил душевных, чтобы молчать. Без слез пройти мимо.

Тогда я не плакала...

Я знала, на что иду, но поняла, почувствовала все, когда меня

арестовали. Забрали в тюрьму. Били и сапогами, и плетками. Узнала, что такое

фашистский "маникюр". Руки твои кладут на стол и какая-то такая машинка

втыкает тебе под ногти иголки... Одномоментно под каждый ноготь... Адская

боль! Сразу теряешь сознание. Даже не помню, знаю, что боль страшная, а что

потом, не помню. Меня растягивали на бревнах. Может, это не точно, может,

неправильно. Но я помню вот что: тут такое бревно и тут, а тебя между ними

кладут... И какая-то машинка начинает работать... И ты слышишь, как у тебя

хрустят-выворачиваются кости... Долго ли это? Тоже не помню... Меня пытали

на электрическом стуле... Это когда я плюнула одному из палачей в лицо...

Молодой, старый - ничего не помню . Они раздели меня догола, и этот подошел

и взял меня за грудь... Я могла только плюнуть... Я больше ничего не могла.

И я плюнула ему в лицо. Они посадили меня на электрический стул...

Я с тех пор очень плохо переношу электричество. Помню, что вот тебя

начинает бросать... И теперь даже белье гладить не могу... На всю жизнь это

у меня - начинаю гладить, и по всему телу чувствую ток. Ничего делать не

могу, что связано с электричеством. Может, нужна была какая-то психотерапия

после войны? Не знаю. Но уже прожила жизнь так...

Не знаю, чего это я сегодня расплакалась. Тогда я не плакала...

Приговорили меня к смертной казни через повешение. Поместили в камеру

смертников. Там были еще две женщины. Знаете, мы не плакали, не бросались в

панику: мы ведь знали, идя в подполье, что нас ждет, и поэтому держались

спокойно. Говорили о поэзии, вспоминали любимые оперы... Много говорили об

Анне Карениной... О любви... Мы даже не вспоминали о своих детях, мы о них

боялись вспоминать. Даже улыбались, друг друга подбадривали. Так мы провели

двое с половиной суток... Утром на третьи сутки меня вызвали. Мы

попрощались, расцеловались без слез. Страха не было: по-видимому, я

настолько привыкла к мысли о смерти, что страх уже исчез. И слезы тоже.

Какая-то пустота была. Уже ни о ком не думалось...

Долго мы ехали, я даже не помню сколько, ведь я прощалась с жизнью...

Но машина остановилась, и мы, нас было человек двадцать, не могли слезть с

машины, настолько были истерзаны. Нас, как мешки, сбросили на землю, и

комендант приказал ползти к баракам. Подгонял плеткой... Стоит возле одного

барака женщина и кормит грудью ребенка. И как-то знаете... И собаки здесь, и

охрана, все остолбенели, стоят и не трогают. Комендант увидел эту картину...

Подскочил. Выхватил из рук матери ребенка... И, знаете, там была колонка,

колонка воду качать, он этого ребенка бьет об это железо. Мозги потекли...

Молоко... И я вижу: мать падает, я вижу, понимаю, я ведь врач... Я понимаю,

что у нее разорвалось сердце...

...Нас ведут на работу. Ведут по городу, по знакомым улицам. Только

стали спускаться, в одном месте был большой подъем, и вдруг я услышала

голос: "Мама, мамочка!" И вижу: стоит моя тетя Даша, а с тротуара бежит моя

дочка. Они случайно шли по улице и увидели меня. Дочка как бежала, так сразу

бросилась мне на шею. И вы вообразите, там собаки, они специально выучены

бросаться на людей, но ни одна собака не двинулась с места. Подойдешь, она

же разрывает, они для этого выдрессированы, а тут ни одна не тронулась с

места. Дочка бросилась ко мне, я не плакала, только говорила: "Доченька!

Наташенька, не плачь. Я скоро буду дома". И охрана стояла, и собаки. И никто

ее не тронул...

И тогда я не плакала...

Моя дочь в пять лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как

надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы.

В сорок четвертом, тринадцатого февраля, меня отправили на фашистскую

каторгу... Попала в концлагерь Кроазет на берегу Ла-Манша.

Весной... В день Парижской Коммуны французы устроили нам побег. Я ушла

в "маки".

Награждена французским орденом "Боевой крест"...

После Победы возвращаюсь домой... Я помню... Первая остановка на нашей

земле... Мы все выскочили из вагонов, мы целовали землю, обнимали... Помню:

я была в белом халате, упала на землю, целую ее , и за пазуху горстями

кладу. Неужели, думаю, я еще когда-нибудь с ней расстанусь, с такой

родной...

Приехала в Минск, а мужа дома нет. Дочь у тети Даши. Мужа арестовало

энкаведе, он - в тюрьме. Я иду туда... И что я там слышу... Мне говорят:

"Ваш муж " предатель". А мы вместе с мужем работали в подполье. Вдвоем. Это

мужественный, честный человек. Я понимаю, что на него донос... Клевета...

"Нет, " говорю, " мой муж не может быть предателем. Я верю ему. Он "

настоящий коммунист". Его следователь... Он как заорет на меня: "Молчать,

французская проститутка! Молчать!" Жил в оккупации, попал в плен, увезли в

Германию, сидел в фашистском концлагере - ко всем было подозрение. Один

вопрос: как живой остался? Почему не погиб? Даже мертвые были под

подозрением... И они тоже... И во внимание не брали, что мы боролись, всем

жертвовали ради победы. Победили... Народ победил!! А Сталин все равно

народу не доверял. Вот так нас отблагодарила родина. За нашу любовь, за нашу

кровь...

Я ходила... Писала во все инстанции. Мужа освободили через полгода. Ему

сломали одно ребро, отбили почку... Фашисты, когда он попал к ним в тюрьму,

разбили ему голову, сломали руку, он там поседел, а в сорок пятом в энкаведе

его окончательно сделали инвалидом. Я выхаживала его годами, вытаскивала из

болезней. Но я ничего не могла сказать против, он слушать не хотел... "Это

была ошибка", " и все. Главное, считал он, мы победили. Все " точка. И я ему

верила.

Не плакала. Тогда я не плакала..."

Людмила Михайловна Кашечкина, подпольщица

 

"Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть...

Я иду с сыном по улице, а лежат убитые - и по одну сторону и по другую.

Я ему по Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые. Это когда мы из

беженцев возвращались. Приходим к матери, и с ним неладно: залазит под

кровать и сидит там целыми днями. Пять лет ему было, на улицу его не

выгнать...

Год я с ним мучилась. Никак не могла добиться: в чем же дело? А мы жили

в подвале, а когда кто идет по улице, то видны только сапоги. И вот он

как-то вылез из-под кровати, увидел чьи-то сапоги в окне и как закричит...

Потом я вспомнила, что фашист ударил его сапогом...

Ну, как-то это у него прошло. Играет во дворе с детьми, придет вечером

домой и спрашивает:

- Мама, что такое - папа?

Я ему объясняю:

- Он беленький, красивый, он воюет в армии.

А когда Минск освобождали, то первыми в город ворвались танки. И вот

мой сын прибегает в дом с плачем:

- Моего папы нет! Там все черные, нет белых...

Это был июль, танкисты все молодые, загорелые.

Муж пришел с войны инвалидом. Пришел не молодой, а старый, и у меня

беда: сын привык думать, что отец - беленький, красивый, а пришел больной

старый человек. И сын долго не признавал его за отца. Не знал, как называть.

Мне пришлось их приучать друг к другу.

Муж приходит поздно с работы, я его встречаю:

- Что же ты так поздно? Дима волновался: "Где мой папка?"

Он ведь тоже за шесть лет войны (он был еще на японской) отвык от сына.

От дома.

А когда что-нибудь куплю сыну, тогда говорю:

- Это папка купил, он о тебе заботится...

Скоро они подружились..."

Надежда Викентьевна Хатченко, подпольщица

 

"Моя биография...

С двадцать девятого года я работала на железной дороге. Помощником

машиниста. В то время женщины-мащиниста не было нигде в Советском Союзе. А я

мечтала. Начальник паровозного депо руками разводил: "От, девчонка,

обязательно ей нужна мужская профессия". А я добивалась. И в тридцать первом

году стала первой... Я была первая женщина-машинист. Вы не поверите, когда я

ехала на паровозе, на станциях собирались люди: "Девочка ведет паровоз".

У нас паровоз стоял как раз на продувке, то есть в ремонте. Мы с мужем

ездили по очереди, потому что у нас уже был ребенок, и мы устроились так:

если он поехал - то я с ребенком, я поехала - он дома сидит. Как раз в тот

день муж вернулся, а я должна была ехать. Утром проснулась, слышу: что-то

ненормальное на улице, шумно. Включила приемник: "Война!"

Я к мужу:

- Леня, вставай! Война! Вставай, война!!

Он побежал в депо, приходит весь в слезах:

- Война! Война! Ты знаешь, что такое " война?

Как быть? Куда девать ребенка?

Эвакуировали меня с сыном в Ульяновск, в тыл. Дали двухкомнатную

квартиру, квартира была хорошая, у меня такой и сейчас нет. Сына определили

в детский садик. Все хорошо. Любили все меня. Как же! Женщина-машинист, да

еще первая... Вы не поверите, пожила я там немного, полгода не пожила. И

больше не могу: как же, все защищают Родину, а я дома сижу!

Приехал муж:

- Что, Маруся, будешь в тылу сидеть?

- Нет, - говорю, - поедем.

В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания

фронта. Мы с мужем попросились туда. Муж был старшим машинистом, а я

машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за

всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав

страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая,

как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я

тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со

словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом". Такое не

сочинишь, не придумаешь... Ты не пропусти... Обязательно запиши про кошку...

Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по

паровозу, им главное - убить машиниста, уничтожить паровоз. Самолеты

опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын

сидит. Я больше всего боялась за сына. Не описать... Когда бомбили, брала

его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: "Пусть

убьет одним осколком". Но разве так убьет? Поэтому, видно, и живы остались.

И это запиши...

Паровоз - моя жизнь, моя молодость, мое самое красивое в жизни. Я бы и

сейчас хотела водить поезда, но меня не пускают - старая...

Как страшно иметь одного ребенка. Как глупо... Вот мы сейчас живем... Я

живу с семьей сына. Он " врач, заведующий отделением. У нас небольшая

квартира. Но я никуда не уезжаю в отпуск, никогда путевок не беру... Не

описать... Я не хочу расставаться с сыном, с внуками. Мне на один день

страшно с ними расстаться. И сын у меня никуда не ездит. Скоро двадцать пять

лет, как он работает, и ни разу никуда не ездил по путевке. На работе все

удивлены, что он ни разу не попросил путевки. "Мамочка, я лучше побуду с

тобой", - вот что он говорит. И невестка у меня такая. Не описать... Мы дачи

не имеем только из-за того, что не можем расстаться даже на несколько дней.

Я не могу жить без них ни минуты.

Кто был на войне, тот знает, что это такое - расстаться на день. На

один всего день..."

Мария Александровна Арестова, машинист

 

О шепоте и крике

 

"Я и сейчас говорю шепотом... Про...Это... Шепотом. Через сорок с

лишним лет...

Войну забыла... Потому что и после войны я жила в страхе. Я жила в аду.

Уже- Победа, уже - радость. Мы уже кирпичи собирали, железо. начали

чистить город. Работали днем, работали ночью, я не помню, когда мы спали и

что мы ели. Работали и работали.

Сентябрь... Сентябрь был теплый, я помню много солнца. Помню фрукты.

Много фруктов. На базаре ведрами продавали антоновку. И этот день... Я

развешивала белье на балконе... Запомнила все до мелочей, потому что с этого

дня в моей жизни все изменилось. Все треснуло. Перевернулось. Развешиваю

белье... Белое постельное белье - оно всегда у меня было белое. Мама

научила, как песком вместо мыла стирать. За песком ходили к речке, я там

место одно знала. И вот... Белье... Соседка снизу зовет, кричит не своим

голосом: "Валя!! Валя!!" Я скорее - вниз, первая мысль: а где сын? А тогда,

знаете, мальчишки бегали среди развалин, играли "в войну" и находили

настоящие гранаты, настоящие мины. Подрывались... Оставались без рук, без

ног... Я помню, как мы не отпускали их от себя, а это - мальчишки, им

интересно. Накричишь: сиди дома - а через пять минут его уже нет. Их тянуло

к оружию... После войны особенно... Я - скорее вниз. Спускаюсь во двор, а во

дворе мой муж... Мой Иван... Муженек мой любимый... Ванечка!! Вернулся...

Вернулся с фронта! Живой! Я его целую, я его трогаю. Глажу гимнастерку, руки

его. Вернулся... У меня ноги подкашиваюттся... А он... Стоит, как каменный,

ну, картонный стоит. Не улыбнется, не обнимет меня. Замороженный какой-то. Я

испугалась: наверное, думаю, контуженный. Может, глухой. Ну, ничего, главное

- вернулся. Выхожу его, вынянчу. Уже насмотрелась, как другие женщины живут

с такими мужьями, но им все равно все завидовали. Все это мигом в моей

голове пронеслось, в одну секунду. Ноги у меня от счастья подкашиваются.

Дрожат. Живой! Ах, миленькая моя, наша женская доля...

Соседи тут же собрались. Все рады, все обнимаются. А он - каменный.

Молчит. Все заметили.

Я:

- Ваня... Ванечка...

- Пойдем в дом.

Хорошо, пойдем. На его плече повисла... Счастливая! Вся я в радости и в

счастье. Гордая! Сел он дома на табуретку и молчит.

- Ваня... Ванечка...

- Понимаешь... - и не может говорить. Заплакал.

- Ваня...

У нас была одна ночь. Всего одна ночь.

На следующий день за ним пришли, постучали в дверь утром. Он курил и

ждал, уже знал, что придут. Мне рассказывал мало... Не успел... Прошел он

Румынию, Чехию, награды привез, а возвращался в страхе. Его уже допрашивали,

уже было две госпроверки. Поставили клеймо - находился в плену. В первые

недели войны... Под Смоленском попал в плен, а обязан был застрелиться. Он

хотел, я знаю, он хотел... У них патроны быстро кончились, не то что

воевать, застрелиться было нечем. Его ранило в ногу, он раненый попал в

плен. На его глазах комиссар разбил себе голову камнем... Последний патрон

дал осечку... На его глазах... Советский офицер в плен не сдается, у нас нет

пленных, у нас есть предатели. Так говорил товарищ Сталин, он от родного

сына отказался, который был в плену. Мой муж... Мой... Следователи ему

кричали: "Почему живой? Почему живой остался?" Из плена он бежал... Бежал в

лес к украинским партизанам, когда освободили Украину, попросился на фронт.

В Чехии встретил день Победы. Представили к награде...

У нас была одна ночь... Если бы я знала... Я еще хотела родить, девочку

хотела...

Утром его увели... Подняли с постели... Я села за стол на кухне и

ждала, когда проснется наш сын. Сыну исполнилось одиннадцать лет. Я знала,

что он проснется и спросит, первое, о чем он спросит: "Где наш папка?" Что я

ему отвечу? Как объяснить соседям? Маме?

Муж вернулся через семь лет... Мы ждали его с сыном четыре года с

войны, а после Победы еще семь лет с Колымы. Из лагеря. Одиннадцать лет

ждали. Сын вырос...

Научилась молчать... Где ваш муж? Кто твой отец? В любой анкете вопрос:

был ли кто-нибудь из родственников в плену? Меня в школу техничкой не взяли,

когда я написала, полы не доверили мыть. Я стала врагом народа, женой врага

народа. Предателя. Вся моя жизнь даром... Была до войны учительница,

педучилище окончила, а после войны кирпичи на стройке таскала. Эх, моя

жизнь... Простите, что несвязно, сбивчиво у меня получается. Я тороплюсь...

Я, бывало, ночью... Сколько ночей я лежала одна и кому-то свою жизнь

рассказывала и рассказывала. А днем молчала.

Сейчас можно обо всем говорить. Я хочу... Спросить: кто виноват, что в

первые месяцы войны миллионы солдат и офицеров попали в плен? Я хочу

узнать... Кто обезглавил армию перед войной, расстреляв и оклеветав -

немецкий шпион, японский шпион - красных командиров? Я хочу... Кто верил в

конницу Буденного в то время, когда Гитлер вооружался танками и самолетами?

Кто нас уверял: "Наша граница на замке..." А в первые дни армия уже считала

патроны...

Я хочу... Могу уже спросить... Где моя жизнь? Наша жизнь? Но я молчу, и

мой муж молчит. Нам и сегодня страшно. Мы боимся... Так и умрем в страхе.

Горько и стыдно..."

Валентина Евдокимовна М-ва, партизанская связная

 

 

"И она прикладывает руку туда, где сердце..."

 

 

И наконец - Победа...

Если раньше жизнь была разделена для них на мир и войну, то теперь - на

войну и Победу.

Снова - два разных мира, две разные жизни. После того, как научились

ненавидеть, надо было снова научиться любить. Вспомнить забытые чувства.

Забытые слова.

Человек войны должен был стать человеком не войны...