О мужских сапогах и женских шляпках

 

"Жили мы в земле... Как кроты... Но какие-то безделушечки у нас

сохранялись. Весной веточку принесешь, поставишь. Радуешься. А ведь завтра

тебя может и не быть, - об этом про себя думали. И

запоминаешь-запоминаешь... Девочке одной прислали из дому платьице

шерстяное. Мы завидовали, хотя носить свое платье не разрешалось. А

старшина, это же мужчина, ворчал: "Лучше бы тебе простынку прислали.

Полезнее". У нас простыней не было, подушек тоже. Мы спали на ветках, на

соломе. Но у меня были припрятаны сережки, я ночью надену и сплю с ними...

Когда меня первый раз контузило, я не слышала и не говорила. Сказала

себе: если не восстановится голос, брошусь под поезд. Я так пела, и вдруг

голоса нет. Но голос вернулся.

Счастливая я, сережки надела. Прихожу на дежурство - кричу от радости:

- Товарищ старший лейтенант, докладывает дежурная такая-то...

- А это что?

- Как что?

- Вон отсюда!

- В чем дело?

- Немедленно выдернуть сережки! Что это за солдат?

Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него

немножко влюблены. Он нам говорил, что на войне требуются солдаты и только

солдаты. Нужен был солдат... А хотелось быть еще красивой... Я всю войну

боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине - что?

Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно - герой. Жених! А

женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба..."

Мария Николаевна Щелокова, сержант, командир отделения связи

 

"Я всю войну улыбалась... Я считала, что должна улыбаться как можно

чаще, потому что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт старый

профессор нас так учил: "Вы должны каждому раненому говорить, что вы его

любите. Самое сильное ваше лекарство - это любовь. Любовь сохраняет, дает

силы выжить". Лежит раненый, ему так больно, что он плачет, а ты ему: "Ну,

мой миленький. Ну, мой хорошенький..." - "Ты меня любишь, сестричка?" (Они

нас всех, молоденьких, звали сестричками.) - "Конечно, люблю. Только

выздоравливай скорей". Они могли обижаться, ругаться, а мы никогда. За одно

грубое слово у нас наказывали вплоть до гауптвахты.

Трудно... Конечно, трудно... Даже вот в юбке залезть на машину, когда

одни мужчины кругом. А грузовики высокие, специальные санитарные машины.

Заберись на самую макушку! Попробуй..."

Вера Владимировна Шевалдышева, старший лейтенант, хирург

 

"Дали нам вагоны... Товарняк... Нас двенадцать девчонок, остальные все

мужчины. Десять - пятнадцать километров проедем, и поезд стоит. Десять -

пятнадцать километров - и опять нас в тупик. Ни воды, ни туалета... Понятно?

Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где?

Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек

вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь,

затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые... У меня были они все...

Но не буду же я вместе с мужчинами.. Не буду вместе вшей этих жарить.

Стыдно. Выбросила свитер и осталась в одном платьице. На какой-то станции

чужая женщина вынесла мне кофточку, туфли старые.

Долго ехали, а потом еще долго шли пешком. Был мороз. Я шла и все время

держала зеркальце: не обморозилась ли? К вечеру вижу, что обморозила щеки.

До чего глупая была... Слышала, что когда обморозишь щеки, то они белые. А у

меня красные-красные. Думаю, что пусть бы они всегда у меня были

обмороженные. А назавтра они почернели..."

Надежда Васильевна Алексеева, рядовая, телеграфистка

 

"У нас было много красивых девчонок... Пошли в баню, а при бане

парикмахерская работала. Ну и, друг на дружку глядя, брови все покрасили.

Как дал нам командир: "Вы воевать или на бал приехали?" Всю ночь плакали,

оттирали. Утром ходил и повторял каждой: "Мне нужны солдаты, а не дамы. Дамы

на войне не выживают". Очень строгий командир. До войны он был учителем

математики..."

Анастасия Петровна Шелег, младший сержант, аэростатчица

 

"Мне кажется, я две жизни прожила - мужскую и женскую...

Когда попала в училище, там сразу военная дисциплина: и на учении, и в

строю, и в казарме - все по уставу. Поблажек нам, как девушкам, никаких.

Только и слышалось: "Прекратить разговор!", "Разговорчики!" Вечером рвешься

посидеть, повышивать... Ну, что-то женское вспомнить... Не разрешалось ни в

коем случае. А мы остались без дома, без домашних хлопот, и было как-то не

по себе. Давали только час отдыха: сидели в ленинской комнате, писали

письма, можно было постоять вольно, поговорить. Но ни смеху, ни громкого

крика - это было не положено.

- Песню можно было спеть?

- Нет, нельзя.

- А почему нельзя?

- Не положено. Вот в строю иди, пой, если дадут команду. Команда:

"Запевала, запевай!"

- А так нельзя?

- Нельзя. Это не по уставу.

- Трудно было привыкать?

- Мне кажется, я к этому и не привыкла. Только успеешь уснуть, вдруг:

"Подъем!" Как ветром сдувает нас с постелей. Начинаешь одеваться, а у женщин

одежек больше, чем у мужчин, то одно летит из рук, то другое. Наконец ремень

в руки - и бегом к раздевалке. На ходу хватаешь шинель и мчишься в оружейную

комнату. Там надеваешь чехол на лопату, продергиваешь через ремень,

надеваешь подсумок на него, кое-как застегиваешься. Хватаешь винтовку, на

ходу закрываешь затвор и с четвертого этажа по лестнице буквально

скатываешься вниз. В строю приводишь себя в порядок. И на все на это даются

считанные минуты.

А это уже на фронте... Сапоги у меня на три размера больше, загнулись,

пыль в них въелась. Хозяйка принесла два яйца: "Возьми в дорогу, такая

худенькая, что скоро переломишься". А я тихонько, чтобы она не видела,

разбила эти два яйца, они маленькие были, и почистила сапоги. Конечно,

хотелось есть, но победило женское -быть красивой. Вы не знаете, как шинель

трет, какое это все тяжелое, какое это все мужское " и ремень, и все.

Особенно я не любила, что шинель шею трет, и еще эти сапоги. Шаг менялся,

все менялось...

Я вспоминаю, что мы были грустные. Все время ходили грустные..."

Станислава Петровна Волкова, младший лейтенант, командир саперного

взвода

 

"Не так легко было сделать из нас солдат... Не так просто...

Получили обмундирование. Старшина построил:

- Выровнять носки.

Мы выравниваем. Носки ровные, а сами-то мы сзади, потому что сапоги

сорокового - сорок первого размеров. Он:

- Носочки, носочки!

А потом:

- Курсантки, грудь четвертого человека!

У нас это, конечно, не получается, и он на весь голос:

- Что вы там в карманы гимнастерок положили?

Мы смеемся.

- Отставить смех, - кричит старшина.

Чтобы четко и правильно отработать прием приветствия, все - от стульев

до вывешенных плакатов - заставлял приветствовать. Ох, и намучился он с

нами.

В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины - в мужское

отделение, а мы - в женское. Женщины кричат, кто что закрывает: "Солдаты

идут!" Нас не различишь - девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и

форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера

привели. Мы ему говорим:

- Так куда нам идти?

Он тогда давай на женщин кричать:

- Это же девчата!

- Какие то девчата, то солдаты..."

Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне

стрелкового корпуса

 

"Помню дорогу... Дорогу... То вперед, то назад...

Нас, когда мы прибыли на Второй Белорусский фронт, хотели в дивизии

оставить, мол, вы женщины, зачем вам на передовую. Мы: "Нет, мы - снайперы,

нас посылайте куда положено". Тогда они нам говорят: "Пошлем вас в один

полк, там хороший полковник, он девок бережет". Разные командиры были. Нам

так и сказали.

Это полковник нас встретил такими словами: "Смотрите, девки, приехали

воевать, воюйте, а другим делом не занимайтесь. Кругом мужчины, а женщин

нет. Черт его знает, как вам еще эту штуку объяснить. Война, девки..." Он

понимал, что мы еще девчонки.

В одном немецком поселке нас разместили на ночь в жилом замке. Много

комнат, целые залы. Такие залы! В шкафах полно красивой одежды. Девочки -

каждая платье себе выбрала. Мне желтенькое одно понравилось и еще халат, не

передать словами, какой это был красивый халат - длинный, легкий... Пушинка!

А уже спать надо ложиться, все устали страшно. Мы надели эти платья и легли

спать. Оделись в то, что нам понравилось, и тут же заснули. Я легла в платье

и халат еще наверх...

А в другой раз в брошенной шляпной мастерской выбрали себе по шляпке и,

чтобы побыть в них хотя бы немного, спали всю ночь сидя. Утром встали...

Посмотрели еще раз в зеркало... И все сняли, надели опять свои гимнастерки,

брюки. Ничего с собой не брали. В дороге и иголка тяжелая. Ложку за голенище

воткнешь, и все..."

Белла Исааковна Эпштейн, сержант, снайпер

 

"Мужчины... Они другие... Не всегда нас понимали...

Но своего полковника Птицына мы очень любили. Звали "Батей". Он был не

похож на других, понимал нашу женскую душу. Под Москвой, это же отступление,

самое тяжелое время, а он нам говорит:

- Девушки, Москва рядом. Я привезу вам парикмахера. Красьте брови,

ресницы, завивки делайте. Пусть это не положено, но я хочу, чтобы вы были

красивыми. Война длинная... Не скоро кончится...

И привез какую-то парикмахершу. Мы сделали завивки, покрасились. И

такие счастливые..."

Зинаида Прокофьевна Гомарева, телеграфистка

 

"Побежали по льду Ладожского озера... В наступление... Тут же попали

под сильный обстрел. Кругом вода, ранят - человек идет сразу ко дну. Я

ползаю, перевязываю, подползла к одному, у него ноги перебиты, сознание

теряет, но меня отталкивает и в свой "сидор" - мешок, значит, лезет. Свой

"НЗ" ищет. Поесть - хотя бы перед смертью... А мы, когда пошли по льду,

получили продукты. Я хочу его перевязать, а он - в мешок лезет и ни в какую:

мужчины как-то очень трудно голод переносили. Голод для них был страшнее

смерти...

А я о себе вот что запомнила... Сначала боишься смерти... В тебе

соседствует и удивление, и любопытство. А потом ни того, ни другого от

усталости. Все время на пределе сил. За пределами. Остается всего один страх

" быть некрасивой после смерти. Женский страх... Только бы не разорвало на

куски снарядом... Я знаю, как это... Сама подбирала..."

Софья Константиновна Дубнякова, санинструктор

 

"Шли и шли дожди... Бежим по грязи, люди падают в эту грязь. Раненые,

убитые. Так не хочется погибать в этом болоте. В черном болоте. Ну, как

молодой девушке там лежать... А в другой раз, это уже в белорусских... В

оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь

лужок в голубом цвете. Погибнуть бы вот в таких цветах! Тут лежать...

Дурошлеп еще, семнадцать лет... Это я себе так смерть представляла...

Я думала, что умереть - это как будто куда-то улететь. Один раз мы

ночью говорили о смерти, но только один раз. Боялись произносить это

слово..."

Любовь Ивановна Осмоловская, рядовая, разведчица

 

"Наш полк был полностью женский... Вылетели на фронт в мае сорок

второго года...

Дали нам самолет "По-2". Маленький, тихоходный. Летал он только на

малой высоте, часто на бреющем полете. Над самой землей! До войны на нем

училась летать молодежь в аэроклубах, но никто не мог и подумать, что его

будут использовать в военных целях. Самолет был деревянной конструкции,

сплошь из фанеры, обтянутой перкалью. Вообще-то марлей. Достаточно было

одного прямого попадания, как он загорался - и сгорал в воздухе, не долетая

до земли. Как спичка. Единственная солидная металлическая деталь - это сам

мотор М-II. Потом уже, только под конец войны, нам выдали парашюты и

поставили пулемет в кабине штурмана, а до этого не было никакого оружия,

четыре бомбодержателя под нижними плоскостями - и все. Сейчас нас назвали бы

камикадзе, может быть, мы и были камикадзе. Да! Были! Но победа ценилась

выше нашей жизни. Победа!

Вы спрашиваете, как мы выдерживали? Я вам отвечу...

Перед уходом на пенсию я заболела от одной этой мысли: как это я не

буду работать? Для чего же после пятидесяти лет закончила второй институт?

Стала историком. А так - всю жизнь геолог. Но хороший геолог всегда в поле,

а у меня уже силы были не те. Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня

спрашивают:

- Вы когда перенесли инфаркт?

- Какой инфаркт?

- У вас все сердце в рубцах.

А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет.

Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют,

зенитки расстреливают... Несколько девушек вынуждены были уйти из полка, не

выдержали. Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали

посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши "По-2"

подстреливали из автомата...

Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса

Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина,

ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли,

техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он

под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с

нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли

уже планшет нести, тянули по земле.

А труд наших девушек-оружейниц! Им надо было четыре бомбы - это четыре

сотни килограммов - подвесить к машине вручную. И так всю ночь " один

самолет поднялся, второй " сел. Организм до такой степени перестраивался,

что мы всю войну не были женщинами. Никаких у нас женских дел... Месячных...

Ну, вы сами понимаете... А после войны не все смогли родить...

Мы все курили. И я курила, такое чувство, что ты немножко

успокаиваешься. Прилетишь - вся дрожишь, закуришь - успокоишься. Ходили мы в

кожанках, брюках, гимнастерке, зимой еще меховая куртка. Поневоле и в

походке, и в движениях появлялось что-то мужское. Когда кончилась война, нам

сшили платья хаки. Мы вдруг почувствовали, что мы девчонки..."

Александра Семеновна Попова, гвардии лейтенант, штурман

 

"Вручили мне недавно медаль... От Красного Креста... Золотую

международную медаль "Флоренс Найтингейл". Все поздравляют и удивляются:

"Как это вы могли вытащить сто сорок семь раненых? Такая миниатюрная девочка

на военных фотографиях". Да, я их, может, двести вытащила, кто тогда считал.

Мне это и в голову не приходило, мы этого не понимали. Идет бой, люди

истекают кровью, а я буду сидеть и записывать. Я никогда не дожидалась,

когда кончится атака, ползала во время боя и подбирала раненых. Если у него

осколочное ранение, а я приползу к нему через час-два, то мне там нечего

делать, человек останется без крови.

Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто

домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала - дожить бы

до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне

страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в

брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь,

да еще под тяжестью раненого. Не верилось. что когда-нибудь можно будет

встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир

дивизии, увидел меня и спрашивает: "А что это у вас за подросток? Что вы его

держите? Его бы надо послать учиться".

Помню, не хватает бинтов... Такие страшные пулевые ранения, что кладешь

на рану целый пакет. С себя все нижнее разорвала и ребят прошу: "Давайте

снимайте кальсоны, нижние рубашки, у меня люди погибают". Они поснимали,

порвали на куски. Я их не стеснялась, вот как будто с братьями, мальчишечкой

среди них жила. Идем, держимся втроем за руки, и средний спит час-два. Потом

меняемся.

Дошла до Берлина. Расписалась на рейхстаге: "Я, Софья Кунцевич, пришла

сюда, чтобы убить войну".

Увижу братскую могилу, я перед ней на колени становлюсь. Перед каждой

братской могилой... Только на коленях..."

Софья Адамовна Кунцевич, старшина, санинструктор стрелковой роты