О расплавленных подшипниках и русском мате

 

"Вся я в отца... Его дочка...

Отец мой, Мирон Ленков, прошел путь от безграмотного паренька до

командира взвода в гражданскую войну. Был настоящий коммунист. Когда он

умер, мы остались с мамой жить в Ленинграде, всем лучшим в себе я обязана

этому городу. Моей страстью были книги. Рыдала над романами Лидии Чарской,

зачитывалась Тургеневым. Любила поэзию...

Летом сорок первого... В конце июня мы поехали к бабушке на Дон. Война

застала нас в дороге. По степи сразу стали носиться - аллюр три креста -

коннонарочные с военкоматскими повестками. Пели, пили и плакали навзрыд

казачки, провожая казаков на войну. Я пошла в станицу Боковскую в

райвоенкомат. Сказали коротко и жестко:

- Детей на фронт не берем. Комсомолка? Вот и прекрасно. Помогай

колхозу.

Лопатили хлеб, чтобы не перегорел в буртах. Потом убирали овощи. Мозоли

на руках стали твердыми, губы потрескались, лицо покрылось степным загаром.

И если я чем-то отличалась от хуторских девочек, то только тем, что знала

множество стихов и могла читать их наизусть всю длинную дорогу с поля домой.

А война приближалась. Семнадцатого октября фашисты оккупировали

Таганрог. Люди уходили в эвакуацию. Бабушка осталась, а нас с сестрой

отправила: "Вы молодые. Спасайтесь". До станции Обливская шли пять суток.

Сандалии пришлось выкинуть, в станицу входили босиком. Начальник станции

всех предупреждал: "Не ждите крытых вагонов, садитесь на площадки. Сейчас

подадим паровоз и отправим вас на Сталинград". Нам повезло - мы забрались на

площадку с овсом. Погрузили в зерно босые ноги, укрылись платком... Тесно

прижались друг к дружке и задремали... Хлеб у нас давно кончился, мед тоже.

В последние дни нас прикармливали казачки. Мы стеснялись брать, заплатить

было нечем, а они уговаривали: "Ешьте, жалюшки. Всем сейчас худо, помогать

надо друг дружке". Я давала себе зарок никогда не забыть этой людской

доброты. Никогда! Ни за что! И не забыла.

Из Сталинграда пароходом, затем снова поездом добрались в два часа ночи

до станции Медведицкое. Людской волной нас выплеснуло на перрон. А так как

сами, превратившись в две сосульки, мы не могли двигаться, то стояли,

придерживая друг друга, чтобы не упасть. Не рассыпаться на осколки, как на

моих глазах рассыпалась однажды лягушка, извлеченная из сжиженного кислорода

и брошенная на пол. К счастью кто-то, с кем мы вместе ехали, о нас вспомнил.

Подкатила наполненная людьми бричка, нас привязали сзади. Надели ватники.

Сказали: "Идите, иначе вы замерзнете. Не отогреетесь. Вас нельзя везти". Мы

сначала падали, но шли, потом даже бежали. И так шестнадцать километров...

Село Франк - колхоз "1 мая". Председатель колхоза очень обрадовался,

когда узнал, что я из Ленинграда и успела окончить девять классов:

- Вот и хорошо. Будешь мне тут помогать. За бухгалтера.

На какой-то момент я даже обрадовалась. Но тут увидела висевший за

председательской спиной плакат "Девушки, за руль!".

- Не буду сидеть в конторе, - ответила председателю. - Если меня

научат, я смогу водить трактор.

Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали,

обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго

затянутые болты казались приваренными. Когда не удавалось стронуть их с

места против часовой стрелки, пытались открутить по ее ходу. Как на грех...

Именно в этот момент... Будто из-под земли, вырастал бригадир Иван Иванович

Никитин, единственный настоящий тракторист и наш наставник. Он хватался за

голову и не мог удержаться от русского мата. Эх, ты! Мать твою... Ругань его

была как стон... Но все равно один раз я даже заплакала...

В поле выехала задним ходом: в коробке скоростей моего СТЗ большинство

шестерен были "беззубыми". Расчет был прост: за двадцать километров

какой-нибудь трактор выйдет из строя и тогда с него переставят коробку

скоростей на мой. Так и случилось. Такая же, как я, трактористка Сарочка

Гозенбук, не заметив, что из радиатора вытекла вода, запорола мотор. Эх, ты!

Мать твою...

Я до войны на велосипеде не научилась ездить, а тут " трактор. Подолгу

разогревали моторы в нарушение всех правил - открытым огнем. Узнала я и что

такое перетяжка. И как заводить трактор после такой процедуры - вкруговую не

покрутишь, вполоборота не заведешь... Смазочные материалы и горючее - по

нормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и за

расплавленный подшипник. Эх, ты! Мать твою... За каждую каплю...

В тот день... Перед выходом в поле открыла краник картера - проверить

масло. Пошла какая-то сыворотка. Кричу бригадиру, что автол новый надо

залить, он подошел, каплю в руках растер, понюхал зачем-то и говорит: "Не

бойсь! Еще день поработать можно". Спорю: "Нельзя, сами говорили..." Он

заводится с пол-оборота: "Наговорил на свою голову - спасу от вас нет. Куклы

городские! Грамотные больно. Эх, ты! Мать твою..." Езжай, так твою

разэтак... Поехала. Жарко, трактор дымит, дышать нечем, но все это ерунда:

как подшипники? Кажется мне, что постукивают. Остановлюсь - вроде нет. Дам

нагрузку - стучат! И вдруг - под самое сиденье - тук, тук, тук!

Глушу мотор, подбегаю к смотровым люкам - два шатунных подшипника

расплавила вчистую! Опустилась на землю, обняла колесо и во второй раз за

войну заплакала. Сама виновата: видела же, какое масло! Мата испугалась. Его

бы отматерить в ответ, так нет, гнилая интеллигенция.

Обернулась на какие-то звуки. Ну и ну! Председатель колхоза, директор

МТС, начальник политотдела и, конечно, наш бригадир. Из-за него все!

А он стоит и двинуться не может. Все понял. Молчит. Эх, ты! Мать

твою...

Директор МТС тоже все понял:

- Сколько?

- Два, - отвечаю.

По законам военного времени - это надо идти под суд. Статья: халатность

и вредительство.

Начальник политотдела поворачивается к бригадиру:

- Что ж ты своих девчонок не бережешь? Как я могу это дитя отдать под

суд!

Как-то оно и обошлось. Разговорами. Но " бригадир больше при мне не

матерился. А я научилась... Эх, ты! Мать твою... Такое закатывала...

А потом случилось счастье: нашлась наша мама. Она приехала, и у нас

опять была семья. Мама вдруг сказала:

- Я думаю: тебе надо идти в школу.

Я не сразу поняла:

" Куда?

- Кто за тебя будет кончать десятый класс?

После всего пережитого было странно оказаться снова за школьной партой,

решать задачки, писать сочинения, зубрить немецкие глаголы, вместо того

чтобы бить фашистов! И это, когда враг вышел к Волге!

Мне нужно было подождать совсем немного: через четыре месяца должно

сравняться семнадцать лет. Не восемнадцать, так хотя бы семнадцать. И уж

тогда никто не завернет меня домой! Никто! В райкоме все прошло гладко, а в

военкомате пришлось повоевать. Из-за возраста, из-за зрения. Но первое

помогло второму... Когда речь зашла о возрасте, я обозвала военкома

бюрократом... И объявила голодовку... Села с ним рядом и двое суток не

сдвинулась с места, отодвигая предлагаемый им кусок хлеба и кружку кипятку.

Пригрозила, что умру с голодухи, но сначала напишу записку, кто виноват в

моей смерти. Вряд ли он испугался и поверил, но все-таки направил меня на

медкомиссию. Все это происходило в одной комнате. Рядом. И когда врач,

проверив зрение, развела руками, военком рассмеялся и сказал, что я зря

голодала. Пожалел меня. Но я ответила, что это я из-за голодовки ничего не

вижу. Отошла к окну, поближе к злосчастной таблице, и разревелась. И ревела

до тех пор... Долго ревела... Пока не выучила нижние строки. Потом утерла

слезы и сказала, что готова еще раз пройти комиссию. И прошла.

Десятого ноября сорок второго года, запасшись, как было приказано,

продуктами на десять суток, мы (человек двадцать пять девчонок) забрались в

кузов потрепанного грузовика и запели "Дан приказ", заменив слова "на

гражданскую войну" словами "защищать свою страну". Из Камышина, где мы

приняли присягу, по левому берегу Волги шли пешим маршем до самого Капустина

Яра. Там размещался запасной полк. И там, среди тысяч мужчин, даже как-то

затерялись. Приезжали "покупатели" из разных частей, набирали пополнение.

Нас они старались не замечать. Все время мимо...

В пути я подружилась с Аннушкой Ракшенко и Асей Басиной. Обе они

никакой специальности не имели, я же свою считала невоенной. И потому, кого

бы ни окликали, мы трое дружно делали три шага вперед, полагая, что на месте

любую специальность освоим быстро. Но нас обходили.

Но когда мы шагнули в ответ на команду: "Шофера, трактористы, механики

- три шага вперед!", "покупателю", а это был молодой старший лейтенант, не

удалось пройти мимо. Я сделала не три шага, а пять, и он остановился:

- Почему вы отбираете только мужчин? Я тоже трактористка!

Он удивился:

- Не может быть. А ну - порядок работы трактора.

- Один, три, четыре, два.

- А подшипники плавила?

Я честно призналась, что два шатуна расплавила вчистую.

- Хорошо. Беру. За честность. - И, кивнув, пошел дальше.

Стали со мной и мои подружки. Рядом. Старший лейтенант сделал вид, что

так и надо. Эх, ты! Мать твою...

Командир части, знакомясь с пополнением, задал старшему лейтенанту

вопрос:

- Ты зачем привез этих девочек?

Тот, смутился и ответил, что ему стало нас жалко: попадут куда-нибудь,

перебьют, как куропаток.

Командир вздохнул:

- Хорошо. Одну - на кухню, другую. - на склад, кто пограмотнее - в штаб

писарем. " Помолчал и добавил: " Жалко, красивые.

Самой "грамотной" была я, но работать писарем! И при чем тут наша

красота? Забыв о военной дисциплине, я прямо-таки взвилась:

- Мы - добровольцы! Шли защищать Родину. Пойдем только в боевые

подразделения...

Почему-то полковник сразу сдался:

- В боевые так в боевые. Двоих - в летучку, на станки, а эту,

языкастую, - на сборку моторов.

Так началась наша служба в сорок четвертой автобронетанковой полевой

мастерской. Мы были заводом на колесах. На машинах, их звали летучки, -

стояли станки: фрезерные, расточные, шлифовальные, токарные; электростанция,

заливка, вулканизация. На станках работали по два человека. Каждый по

двенадцать часов, без единой минуты передышки. На обед, ужин, завтрак

подменял напарник. Если подходила очередь кому-то идти в наряд, значит,

другой работал двадцать четыре часа. Работали в снегу, в грязи. Под

бомбежкой. И уже никто не говорил, что мы " красивые. Но красивых девочек

жалели на войне, жалели больше. Это правда. Их жалко было хоронить... Жалко

было выписывать маме похоронку... Эх, ты! Мать твою...

Мне часто сейчас снятся сны... Я знаю, что они снятся, но я их редко

запоминаю. Но остается ощущение, что я где-то была... И вернулась... Во сне

в секунду укладывается то, что в жизни требует годы. А в другой раз

перепутаю, где сон, а где реальность... По-моему, это было в Зимовниках, я

только пришла прилечь на пару часов, как началась бомбежка. Эх, ты! Мать

твою... Лучше пусть меня убьют, чем испорчу себе такую радость, как

двухчасовой сон. Где-то рядом сильно рвануло. Дом покачнулся. Но я все равно

засыпаю...

У меня страх отсутствовал, не было этого чувства. Даю слово. Только

после самых яростных налетов дергал зуб, в котором была дырочка. Да и то

недолго. Я бы до сих пор считала себя страшно храброй, если бы спустя

несколько лет после войны не была вынуждена из-за постоянных, нестерпимых и

совершенно непонятных болей в самых разных точках своего организма

обратиться к специалистам. И опытнейший невропатолог, спросив, сколько мне

лет, изумился:

- К двадцати четырем годам разрушить всю свою вегетативную нервную

систему! Как же вы жить собираетесь?

Я ответила, что жить собираюсь хорошо. Во-первых, я - жива! Я так

мечтала выжить! Да, я осталась жива, но прошло всего несколько месяцев

послевоенной жизни, и у меня опухли суставы, отказала и стала страшно болеть

правая рука, еще более ухудшилось зрение, опущенной оказалась почка,

смещенной печень и, как сразу выяснилось, вчистую разрушена вегетативная

нервная система. Но я всю войну мечтала, что буду учиться. И университет

стал для меня вторым Сталинградом. Я окончила его на год раньше, иначе не

хватило бы сил. Четыре года в одной шинели " зимой, весной, осенью " и до

белизны вылинявшей гимнастерке... Эх, ты! Мать твою..."

Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь полевой автобронетанковой

мастерской

 

 

"Требовался солдат... А хотелось быть еще красивой..."

 

За несколько лет записаны уже сотни рассказов... На книжных полках у

меня рассортированы сотни кассет и тысячи печатных страниц. Вслушиваюсь и

вчитываюсь...

Мир войны все больше открывается мне с неожиданной стороны. Раньше я не

задавала себя вопросов: как можно было, например, годами спать в окопах

неполного профиля или у костра на голой земле, ходить в сапогах и шинелях, и

наконец - не смеяться, не танцевать. Не носить летние платья. Забыть о

туфлях и цветах... Им же было по восемнадцать-двадцать лет! Я привыкла

думать, что женской жизни нет места на войне. Она невозможна там, почти

запретна. Но я ошибалась... Очень скоро, уже во время первых встреч,

заметила: о чем бы женщины не говорили, даже о смерти, они всегда вспоминали

(да!) о красоте, она являлась неистребимой частью их существования: "Она

лежала в гробу такая красивая... Как невеста..." (А. Строцева, пехотинец)

или: "Мне должны были вручать медаль, а у меня старая гимнастерка. Я подшила

себе воротничок марлей. Все-таки белый... Мне казалось, что я такая в эту

минуту красивая. А зеркальца не было, я себя не видела. Все у нас

разбомбили..." (Н. Ермакова, связистка). Весело и охотно рассказывали они о

своих наивных девичьих ухищрениях, маленьких секретах, невидимых знаках, как

в "мужском" быте войны и в "мужском" деле войны все-таки хотели остаться

сами собой. Не изменить своей природе. Память их на удивление (все-таки

сорок лет прошло) сохранила большое количество мелочей военного быта.

Деталей, оттенков, красок и звуков. В их мире быт и бытие смыкались, и

течение бытия было самоценно, они вспоминали о войне, как о времени жизни.

Не столько действия, как жизни, я не раз наблюдала, как маленькое в их

разговорах побеждало большое, даже историю. "Жалко, что красивая я была на

войне... Там прошли мои лучшие годы. Сгорели. Потом я быстро состарилась..."

(Анна Галай, автоматчица).

Через расстояние многих лет одни события вдруг укрупнялись, другие "

уменьшались. И укрупнялось человеческое, интимное, оно становилось и мне, и,

самое любопытное - даже им самим, более интересным и близким. Человеческое

побеждало нечеловеческое, только лишь потому, что оно человеческое. "Ты не

бойся моих слез. Не жалей. Пусть мне больно, но я тебе благодарна, что

вспомнила себя молодую..." (К.С. Тихонович, сержант, зенитчица).

Такую войну я не знала. И даже о ней не подозревала...