Выбор между Февралем и Октябрем

По напору внутренних противоречий Россия накануне 1917 года явно находилась в крайне неустойчивом, кризисном состоянии. С одной стороны, к этому времени созрело множество новых общественно-политических, мировоззренческих, социальных и экономических тенденций национальной жизни, сформировавшихся в конце XIX начале XX века; и, с другой, – в условиях старой системы власти не было возможности их реализации. Новое повсеместно входило в конфликт со старым: конституционные свободы и самодержавие, революционный пафос и консервативная реакция, капитализация крестьянства и традиционная община, идеи социализма и окрепшая буржуазия. Это и означает идеологический кризис: здесь многовековой идеологический монолит старой православно-монархической России окончательно распался на несколько самостоятельных идеологических начал, ищущих какой-то иной системы связей, способной предстать в качестве нового целого национального бытия.

При этом новое в революции отнюдь не синоним чего-то определенно предметного – это всего лишь свободный идеологический потенциал, который не нашел еще своей реальной формы, еще не имеет места в системе реальности. Поэтому новое в революции принципиально многообразно, полифонично и дискретно и входит в конфликт не только со старым, но и с подобным себе новым. Отсюда и рождается идеологическая смута как всеобщее системное противостояние и неопределенность. На рубеже революции Россия смутно представляла, чего же она хочет в ближайшей истории, точнее, она хотела сразу очень многого: гражданских свобод, конституционной монархии, социализма, европейского либерализма, церковного обновления, еврейского равноправия, земли крестьянам, власти народу и т.д. и попыталась вместить все это в Февраль 1917-го. Конечно, ничего не получилось... Очевидно, что это еще не было сущностным содержанием революции, но лишь формальным утверждением решимости системы перейти в новое качественное состояние, которое, тем не менее, еще идеологически не проявлено в хаосе множества внезапно актуализированных (ставших возможными) идей распавшегося национального сознания. Этот идеологический хаос есть некая пауза национальной истории, своего рода «переход через смерть». Смута, беспомощность и разруха – ее неотъемлемые черты.

Однако постепенно в хаосе идеологической какофонии появляется доминантная идеологическая нота, вокруг которой начинает кристаллизоваться в своих предметных (правовых) формах новая национальная государственность. Случай ли исторической судьбы определяет из множества идеологических претендентов эту доминанту? Или она формируется кучкой наиболее ловких манипуляторов общественным сознанием? На наш взгляд – ни то, ни другое. Эта идеологическая доминанта есть глубокий и обновленный голос национальной идеи, прорвавшийся сквозь толщу идеологического хаоса революции (как через смерть) и услышанный, узнанный национальным народным духом. Дальше новую жизнь, новые формы национального бытия уже ничто не остановит, ибо «не вливают вина молодого в мехи ветхие, иначе прорываются мехи и вино вытекает, и мехи пропадают; но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое» [Мф.9.17]. Так, через идеологически обновленную национальную идею осуществляется преемственность национальной истории в катаклизмах революции.

Это, конечно, идеальная и несколько условная схема революции, реальность много сложней и трагичней. В революции глубочайшим и непредсказуемым образом переплетены два ее аспекта:субъективная реальность революции, осуществляемая конкретными субъектами политической воли, иобъективная заданность национальной эволюции, определяемая структурой национальной идеи. От того, как распределятся силы революции, от того, какой фактор, субъективный или объективный, будет доминировать в ходе революции и насколько они будут друг другу соответствовать, и зависит характер и результат революции, ее органичность или катастрофичность. Но в любом случае революция необратима, т.к. по своей сути является лишь элементом более широкого процесса исторической эволюции, одним из ее механизмов.

В связи с метафизически сложным существом революции в общественной мысли часто возникают споры о ее «искусственности» или «естественности». Ввиду важности этого вопроса и для наших дней, представляют интерес размышления по этому поводу П.Струве, в которых он, исходя из формально-правовых аспектов революции, приходит к выводу о принципиальной неразрывности того и другого. Признавая эволюционнй характер революции как определенный механизм перестройки правовой системы общества, назревающей в недрах самого общества и проявляющейся в виде смуты или бунта, П.Струве, в то же время, выделяет в революции определленого умышленного носителя (субъекта) новой системы права, подчеркивая тем самым, что не может быть бессубъектной революции. Сочетание этих факторов и придает революции некоторую парадоксальную таинственность: «Революция есть, конечно, в одном аспекте какой-то процесс, совершающийся в людях и над, или с людьми. Это верно именно в том аспекте, в котором революция совпадает с эволюцией. Но в другом аспекте, и именно в том, который отграничивает революцию от эволюции, революция есть всегда умышленное действие, предполагающее деятеля (деятелей) или субъекта (субъектов). В этом смысле можно сказать, по видимости, парадоксально, но совершенно точно: революции никогда не происходят, они всегда делаются. Обратное верно только при подмене понятия революции, всегда соотносимого к понятию права и всегда предполагающего субъектов или деятелей «изменения», более общим… понятием эволюции. В этом общем смысле можно сказать прямо обратно: революции никогда не делаются, а всегда происходят»[19].

При таком сложном сочетании объективных и субъективных факторов революция всегда остается очень динамичным и до конца не предсказуемым явлением общественной жизни. Однако, если принять к рассмотрению идеологический подтекст революции, проявляющийся как борьба определенных идеологических субъектов общества, то сам механизм революции вполне поддается структурному анализу. В этом разрезе общую идеологическую механику революции в контексте эволюции можно представить в виде следующих пяти этапов:

– внутренний эволюционный распад идеологического единства общества на несколько потенциальных идеологических альтернатив;

– идеологический кризис общества, сопровождающийся коллапсом старой идеологической системы и разрушением правовой организации общества;

– идеологический и правовой хаос как борьба политических субъектов, носителей альтернативных идеологий;

– появление новой идеологической доминанты и консолидация на ее основе новой правовой системы общества;

– легитимизация нового идеологического единства общества как следующая ступень национальной эволюции.

Эта общая схема вполне пригодна для системного анализа как первой русской революции 1917-го, так и второй – конца XX века, с той лишь разницей, что последняя еще не закончилась…

1. Итак, к началу XX века в России ослабло и в 1917-ом окончательно распалось идеологическое единства общества, основанное на православно-монархическом самосознании русского народа. Интеллигенция отвернулась от православия, а народ – от своей исконной веры в царя-батюшку. Первая революционная волна 1905 года расколола монолит традиционной государственности и ввела Россию в исторически неустойчивое состояние. Активное политическое самоопределение различных идеологических течений развившихся во второй половине XIX века (социалисты, конституционные демократы, анархисты и т.д.), расшатывало правовую систему общества. «Монархия не могла править Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно», – замечал по этому поводу Г.Федотов[20]. Нарастала острота общественного противостояния: революционный террор порождал политическую реакцию. Мировая война, хозяйственные трудности, вызванные перенапряжение государственного организма, и неудачи на фронте довершили дело.

2. В итоге к началу 1917 года идеологический кризис общества перешел в Февральский переворот – коллапс старой идеологической и правовой системы общества. О том, что в этом была объективная историческая неотвратимость свидетельствует как сама легкость политической механики государственного переворота, так и то единодушие (за редким исключением), с которым была встречена Февральская революция. Сам факт добровольного отречения государя свидетельствует так же именно об этом – Николай II просто по-христиански смирился с безысходной исторической неизбежностью; и общество, и интеллигенция, и народ, и церковь (в лице Синода), и армия (генералитет) приняли этот факт как историческое благо. Поэтому в Феврале не было особых проблем, по лаконичному выражению В.Розанова, «Русь слиняла в три дня…»

Главный факт этого этапа революции состоит в признании объективной исчерпанности самодержавно-монархической истории России. Во многом совершенная, отточенная за века, но застывшая в своих формах православно-монархическая государственность, воспринималась живым самосознанием нации как тормозящий ее дальнейшее историческое развитие фактор. В рамках этой государственности уже не умещался тот новый уровень мировоззренческой и миссионерской задачи, которую русский дух начал ощущать в глубинах своего самосознания – новые смыслы требовали новых форм. История не выдерживает завершенности, созревший плод падает. Именно историческая завершенность и усталость православной государственности обнажила ее неспособность (и нежелание) к качественному внутреннему преображению – монархия исчерпала свой исторический ресурс.

Мы склонны идеализировать прошлое, и в этом есть своя идеологическая правда, но реальная история принципиально наполнена несовершенством, и поэтому должна быть преодолена. В преодолении собственной истории и состоит национальная эволюция. При этом сущность эволюции – не в количественном, а в качественном преображении общества, т.е. в обновлении или смене идеологической парадигмы, что невозможно вне революционных переходов той или иной степени тяжести.

3. Приход к власти Временного правительства и провозглашение новых гражданских свобод не стало окончанием революции, но, наоборот, ввело ее в наиболее глубокую фазу: в стране наступил идеологический и правовой хаос как проявление активной политической борьбы между субъектами альтернативных идеологий. В правовом отношении это выражалось в двоевластии – противостоянии Временного правительства и Советов, что явилось самым принципиальным моментом революции, отразившем ее цивилизационный и эволюционный смысл. Дело в том, что система либеральных свобод и конституционной демократии, которую декларировало Временное правительство, являлось для России открытым путем на Запад – полным слиянием с ним в идеологическом, геополитическом, экономическом, культурном и цивилизационном смысле. Но Россия в эту исторически открытую дверь в Европу почему-то не пошла, а обратилась в обратную сторону – к еще неведомой целине собственной самобытной истории. Здесь уже на уровне реальной истории вновь проявилось старое противостояние между западниками и славянофилами, и выбор вновь был сделан в пользу самобытности и исключительности русской истории. Противостояние между Временным правительством и Советами не было простой позиционной борьбой за власть внутри общего революционного потока. Как пишет С.Кара-Мурза: «Эти два типа власти были не просто различны по их идеологии, социальным и экономическим устремлениям. Они находились на двух разных и расходящихся ветвях цивилизации. То есть их соединение, их «конвергенция» в ходе государственного строительства были невозможны. Разными были фундаментальные, во многом неосознаваемые идеи, на которых происходит становление государства, – прежде всего представления о мире и человеке»[21]. В интервале между Февралем и Октябрем, в таинственной мертвой зоне национальной истории происходило новое самоопределение русской цивилизации. Причем, ввиду очевидной слабости Временного правительства, определявшейся в первую очередь национально-исторической беспочвенностью его идеологических установок, процесс этот происходил вполне мирно и естественно: «По сути, – пишет С.Кара-Мурза – никакой революции в Октябре не было, был просто закреплен факт: Временное правительство иссякло, его власть перетекла к Советам»[22].

4. Октябрь лишь констатировал укрепление новой идеологической доминанты и положил решительное начало новой правовой самоорганизации общества. В чем же смысл выбора Октября? В чем притягательное для русской истории содержание «новой идеологической доминанты»? Если сказать одним словом – это социализм. Тот социализм, о котором мыслило русское общество в течение почти всего XIX века. Напротив, Временное правительство помимо своего либерализма и аристократизма, как известно, было буржуазным, т.е. выражало собой то идеологическое начало капитализма, которое безоговорочно отвергалось славянофильской традицией русской мысли и традиционным народным строем. Оно идеологически было обречено. Как пишет по этому поводу Н.Бердяев: «В России революция либеральная, буржуазная, требующая правового строя, была утопией, не соответствующей русским традициям и господствовавшим в России революционным идеям. В России революция могла быть только социалистической»[23]. С этим выводом соглашается и И.Шафаревич: «Существует, правда, такая точка зрения, что при выборах в Учредительное собрание большевики получили всего лишь четверть голосов, а эсеры – половину. Но все равно выходит, что подавляющая часть народа «голосовала за социализм». Я бы не придавал слишком большого значения голосованию, подсчетам голосов в ту эпоху крайнего безвластия и насилия, разлившегося на всех уровнях, но, безусловно, верно, что шансы на успех тогда имели только партии социалистического направления»[24].

Общепризнанно, что судьбу русской революции в конечном итоге определило крестьянство, составлявшее до 85% населения тогдашней России. Именно крестьянство традиционно опиравшееся на общинные начала социальной жизни, остро чувствуя неправду надвигающихся на деревню капиталистических отношений, являлось органичным носителем и выразителем антибуржуазных настроений в обществе. В этом отношении земельная реформа Столыпина, делавшая ставку именно на капитализацию деревни, была очень рискованным мероприятием, с одной стороны, повышая экономическую эффективность индивидуальных хозяйств, с другой, прямо разрушая традиционный общинный уклад деревни. А это затрагивало сам фундамент русской государственности. Еще в середине XIX века А.Хомяков, говоря о фундаментальном значении крестьянской общины, писал: «Община есть одно уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории. Отними его, не останется ничего; из него же развиться может целый гражданский мир»[25]. Фактически в начале XX века это в России и произошло: распад старой формы общинности ознаменовал распад традиционной государственности, новая опора на общинность привела к новой форме русской государственности – социализму. Заметим, что Советы - это также одно из проявлений общинной самоорганизации.

В связи с крестьянской темой в русской революции иногда высказывается мысль о примитивно-архаичной природе установившегося в России крестьянского социализма, исходящего якобы из патерналистской отсталости русского крестьянства, оказавшегося в основной своей массе не способным вместить прогрессивные освободительные идеи Февраля. При этом забывают как о глубокой внутренней духовно-христианской правде крестьянской общинности, так и об огромной интеллектуально-мировоззренческой работе русской народнической интеллигенции, поднявшей начала русской общинности на новую социально-мировоззренческую высоту. Но даже если отвлечься от этих духовно-мировоззренческих основ русского социализма, то и в самой архаической предрасположенности русского народа к общинному социализму нет ничего предосудительного, ибо по сути это есть не что иное как проявление здорового закона органической самоорганизации социума, прямая реализация в обществе инстинкта социальной справедливости.

Таким образом, в социализме, который открыл для русской истории Октябрь 1917-го, русский народ узнал фундаментальные начала своего национально-исторического бытия: как с точки зрения патриархально-хозяйственного уклада народной жизни, так и с точки зрения духовно-мировоззренческих представлений. С этой последней, мировоззренческой точки зрения сама революция в целом может рассматриваться как духовно-религиозный протест народного самосознания против нарастающего духа буржуазности, воспринимаемого народом как наступление на его традиционные христианские принципы жизнеустройства и миропонимания. Здесь уместно еще раз напомнить, что капитализм есть экономическая проекция протестантской (а точнее, иудейской) религиозной этики, и национальный дух отшатнулся от него в противоположную сторону, надеясь утвердить свою православную экономическую этику на началах социализма.

5. В итоге, достаточно естественным и закономерным образом в общественном сознании произошла легитимизация нового идеологического единства общества на базе социализма – следующей ступени национально-исторической эволюции. Россия не пошла по пути Запада и не остановилась на полпути (что, в общем-то, в истории и невозможно), но продолжила строительство своей самобытной цивилизации в новых идеологических формах, реализуя свое глубокое стремление к осуществлению в реальной истории национального социального идеала. При этом сложное духовно-мировоззренческое существо национальной идеи, деформировавшись в материалистических потоках XX века, приняло форму коммунистической идеи, где социализму отводилась роль первой, переходной, и не самой значительной, ступени. Становящийся социализм предстал в предельно упрощенном, сугубо материалистическом, утилитарном виде, полностью лишенным своих христианских начал.

Но могло ли быть иначе? Мог ли социализм сразу появиться на арене русской истории в своей онтологической полноте как христианскийсоциализм? Представляется, что нет. Неумолимая диалектика истории говорит о том, что невозможно реальное появление качественно нового общественно-исторического бытия (чем, без сомнения, является социализм) на базе старых идеологических оснований. Идеологическая революция как глубокое обновление форм и содержания национального бытия была в этом смысле неизбежна. Под «горячую руку» революции вместе со старыми формами государственности попало и православие, как одна из ключевых опор старой государственной идеологии. Здесь обнажается главная трагедия Октября – русское историческое самосознание теряет из виду путеводную звезду христианства, становясь беспомощным объектом разного рода идеологических и политических заблуждений.

И здесь мы переходим от объективно-идеального (историософского) смысла русской революции к ее реально-историческому облику. Чтобы правильно понять место и значение Октябрьской революции в русской истории, необходимо четко разграничивать два этих плана. Цивилизационный выбор Октября как идеальное (мессианское) устремление национального духа – это одно (объективная эволюционно-историческая необходимость), а конкретная революционно-политическая цена этого выбора в реальной истории – совсем другое (субъективное сочетание эмпирических факторов). Если идеальная сфера национально-исторической метафизики в этом отношении принципиально чиста и гармонична, то земная ткань политической реальности, наоборот, всегда отличается очень жесткой и дисгармоничной структурой – такова специфика грешного мира. Как это ни печально, но этому соотношению подчинена и сама русская история в целом и отдельные ее эпизоды – русская революция здесь не исключение.

Даже нынешний, значительно менее фундаментальный цивилизационный переход России от зашедшего в тупик атеистического коммунизма к демократическому «цивилизованному обществу», имеющий, казалось бы, полную легитимность сознательного национально-исторического выбора, также оказался далеко не идеальным, обернувшись в своей эмпирической практике очередной тяжелейшей национальной катастрофой. И это не вина объективного исторического общественного выбора – это проблема реальной политики с ее предельно жестким приоритетом субъективного фактора.