С. Небыловъ, Калушскаго уЪзда.

 

* * *

Я былъ арестованъ австрійскими жандармами 28-го августа 1914 г. въ 11 час. ночи и препровожденъ въ Терезинъ, въ Чехіи, вмЪстЪ съ священниками: Даніиломъ Пирогомъ изъ Тихани, Николаемъ Феленчакомъ изъ Полянъ и крестьянами: Михаиломъ Кушварою, Яковомъ Дзюреемъ, Лешкомъ ГаладЪемъ изъ Мшанны и Яковомъ Пушкаремъ изъ Тылявы.

ІІуть къ западной границЪ Галичины былъ для насъ однимъ мученіемь вслЪдствіе издЪвательствъ со стороны населенія ж.-дор. станцій, черезъ которыя приходилось переЪзжать. За границей Галичины было намъ оказано сочувствіе и даже матеріальная помощь со стороны чешскаго населенія.

Въ ТерезинЪ былъ я заключенъ 29-го октября безъ допроса въ одиночную камеру, въ которой раньше сидЪлъ извЪстный сербъ Габриновичъ и просидЪлъ тамъ полныхъ два мЪсяца, т. е. до 28-го декабря 1914 года, a затЪмъ былъ переведенъ въ общую арестантскую казарму.

7 - го мая 1915 года былъ я отправленъ съ эшелономъ въ Талергофъ.

Свящ. Влад. Дуркотъ

Изъ с. Мысцовой, Кросненскаго у.

 

* * *

Мы погрузились въ поЪздъ на главномъ вокзалЪ въ ЛьвовЪ. Женщинамъ и священникамъ были отведены вагоны третьяго класса, a остальнымъ теплушки. Несмотря на дурное предчувствіе дальнЪйшей нашей судьбы, мы все таки радовались, что разстаемся съ лъвовскими Бригидками.

Начальникомъ транспорта былъ бродскій еврей. Намъ было строго воспрещено выглядывать и слазить съ вагоновъ, a конвойнымъ приказано прикалывать неподчиняющихся установленному маршрутному порядку.

На жел.-дор. станціяхъ Моравіи встрЪчное населеніе спрашивало „кого везутъ?" и получало отъ конвойвыхъ и жел.-дор. прислуги отвЪтъ, что „руссофиловъ". Между нами были также чехи, проживавшіе до начала войны во ЛьвовЪ и попавшіе наравнЪ съ нами въ тюрьму. Они поясняли моравскому населенію мЪткими выраженіями, кого везутъ и изъ кого состоитъ транспортъ.

Подобныя разъясненія были въ нашу пользу. Кто-то изъ публики послалъ въ Прагу телеграмму и когда 29-го августа мы очутились въ ПрагЪ, чешское населеніе оказало намъ радушный пріемъ; намъ казалось, что мы въ ПрагЪ гости, a не обвиняемые въ предательствЪ. Чешскія женщины подали намъ завтракъ, обЪдъ и ужинъ въ вагоны.

Когда мы пріЪхали въ Терезинъ, насъ встрЪтили на вокзалЪ наши землячки украинофилы цинически-площадной бранью и провожали насъ до самой крЪпости.

Въ крЪпости ощущался больше всего недостатокъ нижняго бЪлья, ибо насъ арестовывали въ чемъ попало.

Однако и тутъ насъ выручили чехи. Главной иниціаторшей и организаторшей несенія помощи арестованнымъ галичанамъ являлись Анна Лаубе и Юліанна Куглерова. ОнЪ занялись собираніемъ бЪлья и платья между чехами и такимъ образомъ имъ удалось устранить грязь, господствовавшую въ крЪпости. Являясь дважды въ недЪлю въ терезинскую крЪпость, г-жа А. Лаубе и Ю. Куглерова переодЪли почти всЪхъ узниковъ. Позже, когда государственнымъ чиновникамъ и духовенству начали выдавать жалованье, среди арестантовъ организовался „благотворительный комитетъ" для несенія помощи тЪмъ изъ насъ, которые были лишены всякой поддержки. A такихъ было очень много, такъ какъ большинство ссыльныхъ составляли крестьяне. Помощь была необходима въ виду ухудшенія казеннаго пропитанія. ХлЪбъ выпекался вначалЪ изъ кукурузной и бобовой муки, a во время ухудшенія пищи, изъ каштановъ и картофельной муки пополамъ съ березовыми отрубями.

Главнымъ иниціаторомъ этого благого дЪла былъ судья Григорій ГлЪбовицкій, a весьма дЪятельное участіе въ „комитетЪ несенія помощи" принимало два православныхъ священника изъ Америки. Членами-попечителями этого благотворительнаго комитета были священники, госуд. чиновники и тЪ изъ крестьянъ, которымъ выдавались казной суммы въ уплату за взятые у нихъ въ первыхъ дняхъ войны военнымъ вЪдомствомъ лошади и рогатый скотъ.

Зимой въ ТерезинЪ крестьяне выдЪлывали вмЪстЪ съ русскими военно-плЪнными соломенные валенки для австрійской арміи. За это получили они по парЪ бЪлья и по парЪ старыхъ солдатскихъ ботинокъ. Въ праздники Рождества и СвЪтлаго Воскресенія Христова было намъ разрЪшено до зари сходить подъ конвоемъ въ костелъ.

Такъ прожили мы въ ТерезинЪ до мая мЪсяца 1915 г.

А. Г. Полищукъ.

Похороны крест. Андрея Феодоровича Рудко.

 

Жизнь въ ТерезинЪ была невеселая, но все таки спокойнЪе галицкаго ада. Голодали тЪ, у кого не было при себЪ денегъ. Со временемъ и это уладилось, голодающими занялся комитетъ чешскихъ женщинъ. Арестованные были вызываемы многократно на допросы и распредЪляемы на группы. „Опасные" были отправлены въ Талергофъ, a „менЪе опасные" опредЪлялись на конфинировку по нЪмецкимъ селеніямъ или же на военную службу.

На многихъ терезинцахъ отразились послЪдствія галицкихъ побоевъ, въ особенности на лицахъ постарше вЪкомъ. Тутъ скончался послЪ непродолжительной болЪзни 71-лЪтній Андрей Ф. Рудко. Похороны состоялись на Терезинскомъ кладбищЪ при участи 15 лицъ галичанъ. Въ числЪ участвовавшихъ была жена покойнаго, Екатерина, землякъ Феодоръ Андруховъ и 12 студентовъ, составившихъ хоръ. ТЪло сопровождалъ къ мЪсту упокоенія свящ. Зарицкій изъ Козлова, Бережанскаго уЪзда. ПЪніе хора привлекло многочисленную чешскую публику и такимъ образомъ бЪдные похороны сЪраго галицкаго арестанта превратились въ величавое похоронное шествіе.

Иванъ А. Рудко.

Въ ТерезіенштадтЪ.

(Разсказь очевидца).

Объявленіе войны застигло меня въ одномъ изъ германскихъ университетскихъ городовъ. Со дня объявленія Австріей войны Россіи, почтовое сообщеніе почти прекратилось, и я пересталъ получать письма отъ родныхъ изъ Галичины. На мои частые запросы, которые я посылалъ на родину, не было отвЪта. Только въ ноябрЪ 1914 года я получилъ письмо отъ отца, изъ котораго я узналъ, что онъ арестованъ и находится въ малой Терезіенштадтской крЪпости. Въ концЪ декабря я получилъ опять письмо, въ которомъ отецъ просилъ меня немедленно пріЪхать къ нему.

Раздобывъ съ трудомъ немного денегъ и паспортъ, я отправился въ дорогу. На станцію Терезинъ нашъ поЪздъ прибылъ ночью. Отправиться сейчасъ же въ городъ было трудно. На вокзалЪ не оказалось ни одного извозчика, a до города, какъ я узналъ, было довольно далеко. Пришлось до утра оставаться на вокзалЪ.

КромЪ меня, на вокзалЪ оказались еще два желЪзнодорожныхъ служащихъ, съ которыми я вскорЪ вступилъ въ разговоръ. Отъ нихъ я узналъ, что въ городЪ находятся русскіе плЪнные, a кромЪ того, около 1.200 русскихъ изъ Галичины, часть которыхъ занята при чисткЪ города.

Въ словахъ моихъ собесЪдниковъ пробивалась искра симпатіи къ нашимъ узникамъ; чувствовалось, что имъ понятны ихъ страданія, понятно и дЪло, за которое они страдаютъ. Однако же, открыто они не высказывались. Видно было, что они что-то скрываютъ, боясь, повидимому, раскрыть свою душу передъ чужимъ, незнакомымъ имъ человЪкомъ. Чтобы устранить это чувство недовЪрія къ себЪ, я разсказалъ имъ о цЪли моего пріЪзда - что среди арестованныхъ гaличанъ находится и мой отецъ и что я пріЪхалъ повидаться съ нимъ.

Моя откровенность повидимому, окончательно устранила недовЪріе моихъ собесЪдниковъ. Одинъ изъ нихъ туть же признался мнЪ, что онъ чехъ и что и у него нЪсколько родныхъ — чеховъ арестованы и находятся въ настоящее время вь ІосифштадтЪ.

Въ бесЪдЪ съ желЪзнодорож. служ. я просидЪлъ до утра. Рано утромъ я простился съ ними, отправился въ городъ и скоро очутился у воротъ „малой крЪпости".

На улицЪ передъ огромнымъ зданіемъ цитадели, подъ сильнымъ конвоемъ работала группа людей. Я почувствовалъ, что это oни — наши галицкіе крестьяне. Дрожа отъ глубокаго волненія, я подошелъ къ нимъ и привЪтствовалъ ихъ по нашему:

,,Слава Іисусу Христу!"

И въ отвЪтъ я услышалъ знакомыя, родныя слова:

„Слава навЪки!"

Грусть и, вмЪстЪ съ тЪмъ, радость пробивалась на ихъ исхудалыхъ лицахъ. На глазахъ нЪкоторыхъ изъ нихъ показались слезы. Десятокъ рукъ потянулось ко мнЪ, стараясь пожать мою руку, надЪясь, быть можетъ, узнать хотя что-нибудь о родинЪ. Но конвойные не пустили ихъ ко мнЪ, мнЪ же приказали сейчасъ же уходить прочь.

Я ушелъ и долго еще чувствовалъ ихъ скорбный взглядъ, которымъ они молча провожали меня, незнакомаго, но все-таки близкаго имъ человЪка.

Я отправился къ тюремному сторожу и объяснилъ ему цЪль моего прихода. Онъ сказалъ мнЪ, что отца я могу видЪть только съ согласія маіора, который имЪетъ право выдавать разрЪшенія на свиданіе съ заключенными. Пришлось идти къ маіору. ПослЪ краткихъ объясненій онъ выдалъ мнЪ письменное разрЪшеніе на свиданіе, которое, однако, можетъ продолжаться не больше часа. Времени оставалось еще много, и я отправился въ городъ.

Характеръ города чисто чешскій. Почти всЪ гостинницы и лавки - чешскія, и только на одномъ зданіи красуется нЪмецкая надпись „Deutsches Haus". Ha улицахъ масса военной публики; штатскихъ сравнительно меньше.

Но часъ свиданія приближается. Я отправился опять въ крЪпость. Уладивъ всЪ формальности, я отправился въ совровожденіи прапорщика-чеха въ камеру, въ которой находился мой отецъ. По дорогЪ, проходя мимо другихъ камеръ, я встрЪчалъ много знакомыхъ лицъ. Товарищи и знакомые окружили меня и забрасывали меня со всЪхъ сторонъ массой вопросовъ. Я отвЪчалъ на ходу, такъ какъ останавливаться мнЪ не было разрЪшено.

Наконецъ, мы вошли въ камеру моего отца. Онъ лежалъ на полу, прикрытый слегка грязной соломой...

Сцены нашей встрЪчи въ столь неожиданныхъ условіяхъ я описывать не стану.

Насъ сразу же окружила группа знакомыхъ, которая увеличивалась все больше. ВЪсть о томъ, что въ крЪпость прибылъ землякъ изъ Галичины, мигомъ разнеслась по всЪмъ камерамъ. Каждый старался поздоровиться съ новымъ человЪкомъ, каждый, повидимому, надЪялся узнать кое-что о своей родинЪ, каждый хотЪлъ передать коротенькую вЪсть о себЪ своимъ близкимъ въ ГаличинЪ. ВсЪ спрашивали о томъ, долго-ли продлится еще война, долго ли еще придется имъ сидЪть въ Терезіенштадтской тюрьмЪ.

Такъ мы просидЪли вмЪстЪ только около 10-ти минутъ. Сопровождавшій меня прапорщикъ потребовалъ, чтобы я съ отцомъ отправился въ комнату, предназначенную для разговоровъ, ибо мнЪ разрЪшено свиданіе съ однимъ только отцомъ.

Пришлось проститься съ земляками и отправиться въ пріемную комнату. По дорогЪ повторились тЪ же сцены. Группы нашихъ людей, узнавшихъ о моемъ пріЪздЪ, выходили изъ своихъ камеръ, обступали насъ со всЪхъ сторонъ, здоровались и забрасывали опять тысячами вопросовъ.

Въ пріемной мы разговорились. Отецъ разсказалъ мнЪ о своемъ арестЪ, о страшныхъ сценахъ, какія разыгрывались на улицахъ Львова и на вокзалЪ въ то время, когда нашихъ узниковъ начали вывозить въ Австрію, и о звЪрскихъ издЪвательствахъ львовской толпы надъ арестованными. Въ Терезіенштадтъ ихъ привезли въ лЪтнихъ платьяхъ. Почти ни у кого не было денегъ, бЪлья чистаго нельзя было купить, Ъсть давали скверно и относилисъ къ узникамъ очень строго. Такъ жилось нашимъ узникамъ въ ТерезіенштадтЪ полныхъ 4 мЪсяца, пока военный судъ не просмотрЪлъ актовъ, относящихся къ заключеннымъ. Начались допросы, изъ которыхъ начало выясняться, что арестованные ни въ чемъ неповинны. ВслЪдствіе этого отношеніе къ нимъ властей стало немногимъ лучше. Узникамъ позволили въ извЪстные часы дня встрЪчаться другъ съ другомъ и, вообще, жизнь стала сноснЪе и легче.

Но время незамЪтно уходило. Присутствовавшій при разговорЪ прапорщикъ поднялся и заявилъ, что разговоръ конченъ. Я простился съ отцомъ и, рЪшивъ еще на слЪдующій день опять посЪтить „малую крЪпость", отправился въ городъ.

На слЪдующій день, въ первый день праздника Рождества Христова, я опять отправился къ отцу. ЦЪлый часъ мы разговаривали съ нимъ, a затЪмъ прапорщикъ увелъ отца въ его камеру, оставляя меня въ пріемной. Тутъ я воспользовался случаемъ и, вмЪсто того, чтобы идти въ городъ, отправился на верхъ, въ камеру, въ которой находились мои друзья и знакомые. Съ искренней радостью встрЪтили они меня и рЪшили угостить обЪдомъ. Они объяснили мнЪ, что всЪхъ ихъ надзиратели не знаютъ лично, такъ что присутствія чужого человЪка не замЪтятъ. Такъ и случилось. МнЪ дали чашку супа съ кусочкомъ мяса и чашку капусты и картофеля, Начали обЪдатъ. Камера быстро оживилась. Вопросы и порученія сыпались со всЪхъ сторонъ. Вспоминались чудные праздничные дни Рождества Христова на родной землЪ. Изъ устъ многихъ слышались меланхолическіе вопросы:

— Какъ проводятъ этотъ свЪтлый праздникъ тамъ — на родинЪ?!

Пополудни пришлось проститься с ними и идти назадъ. Скоро я уЪхалъ совсЪмъ изъ Терезіенштадта и, послЪ долгихъ мытарствъ, пробрался въ Галичину.

Въ день Рождества Христова я послЪдній разъ видЪлъ ихъ тамъ, въ далекой австрійской крЪпости.

А. Я.

„Прик. Русь" 1915 г. № 1694

Малая крЪпость въ ТерезинЪ.

Твой плачъ, твой стонъ покажется смЪшонъ,

и будетъ все ужасно мрачно.

М. Ю. Лермонтовъ.

 

— ВсЪ вы, всякость, здЪсь подохнете; одинъ студентъ только выкрутится — сказалъ вахмистръ на прощаніе.

Терезинъ, маленькій городокъ, лежитъ на рЪчкЪ ОгрЪ. Та часть, куда загнаны были изгнанники, называется малой крЪпостью. СтЪны, почернЪвшія отъ времени, пасмурныя и имЪющія вмЪсто оконъ малЪнькія дыры, производятъ тяжелое впечатлЪніе, грустно-романтическое, ОнЪ образуютъ длинные и довольно высокіЪ валы, словно насыпи, которые всецЪло напоминаютъ средневЪковье. На валахъ казармы. Когда-то въ нихъ помЪщались солдаты, и тутъ было все, что необходимо для воинскихъ крЪпостныхъ нуждъ: конюшни для лошадей, склады оружія и пороха, амбары для зерна, хлЪба и соломы; возы, корчма, жилища для женатыхъ, всякаго рода погреба, ямы, конурки и разныя тюрьмы: общія темницы и полутемницы. Входъ въ этотъ лабиринтъ былъ возможенъ только съ двухъ концовъ черезъ тЪсныя, оберегаемыя часовыми ворота.

ВсЪ валы описывали квадратъ, въ срединЪ котораго лежала площадь для упражненія солдатъ, загороди для лошадей, разные участки для артиллеріи, кавалеріи, обоза — однимъ словомъ, малая крЪпость лишь называлаеь малой, a въ самомъ дЪлЪ она была огромнымъ, неуклюжимъ, съ множествомъ гадовъ, лягушекъ, крысъ, мышей, швабовъ, червей и прочей гадости старымъ зданіемъ, въ полутемныхъ, сырыхъ и душныхъ корридорахъ, въ которыхъ свисталъ неизвЪстно откуда залетающій вЪтеръ. На валахъ, заросшихъ травою, были устроены укрытія изъ-за которыхъ солдаты должны были отбивать наступающаго врага. На эти валы можно выйти только черезъ маленькія ворота; a тамъ уже рвы съ водою и безъ воды. Таковъ приблизительно ТерЪзинъ!

— Ну, солдаты могли жить въ крЪпости, то почему бы вы, измЪнники, не могли жить въ ней? — пробормоталъ нЪмецъ, тюремный ключникъ.

Что-жъ на это отвЪтить? Напрасно отвЪчать и доказывать, что солдаты выбранный, здоровый, молодой народъ, что все таки были размЪщены по нЪсколько человЪкъ въ комнатЪ и только ночью тамъ бывали, когда спали, a все прочее время они проводили на воздухЪ, въ постоянномъ движеніи и занятіи.

— Ну, ну! — опять пробормоталъ нЪмецъ и ушелъ, покуривая трубку.

Старикамъ, женщинамъ и дЪтямъ, какъ тутъ жить въ навозЪ, еще невысохшемъ послЪ ухода лошадей, на голыхъ камняхъ, гдЪ лежало одно желЪзо или стояли подводы? Не всЪ могли попасть въ комнаты, т. е. казармы, большая часть была загнана въ полутемныя ковюшни и темные погреба, и всЪ вмЪстЪ были окружены численными часовыми, ключниками, профоссами, у которыхъ хранились ключи отъ дверей, подваловъ, погребовъ, сараевъ и казармъ.

Дальше у воротъ стоялъ тоже часовой, a ключи отъ воротъ находидись у надзирателя. Команда солдатъ и тюремная прислуга подчинялись коменданту крЪпости. Какая жизнь могла быть въ такой обстановкЪ, среди камней? Неудивительно, что изгнанные люди затосковали, поглохли, ослЪпли, съ ума посходили. И неудивительно, что они однимъ хоромъ, явившись впервые на валы и сбившись въ одну кучу, затянули: Пречистая ДЪво, мати Русскаго краю!

Народъ пЪлъ съ чувствомъ, слезами, надеждой и вЪрой въ силу русскаго духа, въ чистоту и правоту свою.

Ибо были тамъ пюди, совершенно ни въ чемъ неповинные.

Можно ли кого-нибудь бить, арестовать и заключать въ тюрьму лишь за то, что онъ любитъ свою землю, что исполняетъ и хранитъ завЪты своего края и не хочетъ измЪнить своему народу? Да кромЪ того, тамъ были жертвы, никогда политикой незанимающіяся и непонимающія ея. Возьмемъ г-жу Демьянчикъ, жену священника. Въ томъ ли вина, что она жила у Перемышля, австрійской крЪпости? Ея мужа увезли мадьяры на мадьярщину. На слЪдующій день увели двухъ ея сыновей студентовъ и дочь-учительницу. Осталось дома четверо дЪтей, дЪвочка 14-ти, мальчикъ 12-ти лЪтъ и двЪ маленькія дЪвочки. Старшихъ выслала г-жа Демьянчикъ въ мельницу за мукою, и что случилось? Ихъ арестовали мадьярскіе солдаты, дЪвочку выслали на мадьярщину, a мальчика въ нЪмецкіе края. На слЪдующій день арестовали и самую несчастную мать. Ее разлучили съ дЪтьми, изъ которыхъ одному было всего нЪсколько мЪсяцевъ. ГдЪ же здЪсь политика? Стоило только посмотрЪть на эту женщину, какъ она ходила, какъ слезы проливала...

Миша страшно жалЪлъ того, что не записалъ себЪ имени одного гимназиста IV класса, нелюдимаго, пугливаго и постоянно двигающагося. Возможно, что онъ еще живъ. Когда ключникъ Зальманъ, грубый и отвратительный человЪкъ, крикнетъ, то онъ затрепещетъ и убЪгаетъ въ толпу. Причина этой боязни состояла въ слЪдующемъ: онъ пасъ лошадей за селомъ; вдругъ появилась конная мадьярская развЪдка. Не надумываясь, уланы повЪсили его на дерево. Веревка, однако, разорвалась, и онъ упалъ на землю; послЪ этого его избили ногами, но все таки второй разъ уже не вЪшали и въ селЪ передали жандармамъ.

Сумасшедшій Сильвестръ — отчего сошелъ съ ума? Толку у него не добьешься; онъ бЪгаетъ, всЪмъ честь отдаетъ по воински, говоритъ какія-то ненонятныя слова, приказываетъ, командуетъ, падаетъ на землю, молится, крестится, плачетъ. Второй сумасшедшій василіанинъ — монахъ. Говорили, что въ тюрьмЪ онъ долженъ былъ внимательно смотрЪть за священниками. Должно быть, у него была совЪсть, если сошелъ съ ума. УвидЪвъ Зальмана, онъ бросался на него съ кулаками и кричалъ на все подворье. Его увезли, но выздоровЪлъ ли онъ?

Видя постоянно солдатъ да штыки вокругъ себя, видя тяжелые желЪзные кандалы на ногахъ молодого, худощаваго, красиваго юноши Гевры, выходившаго лишь на полъ часа изъ темницы на узенькое подворье, будучи запертыми въ дырахъ съ тяжелой дверью, за окнами которыхъ мелькалъ штыкъ, студенты и гимназисты, съ ними и крестъяне, твердили одну пЪсенку:

Солнце всходитъ и заходитъ,

A въ тюрьмЪ моей темно;

Днемъ и ночью часовые

Стерегутъ мое окно.

Подумали, подумали нЪмцы и придумали достойное для „измЪнниковъ" занятіе: чистить терезинскіе каналы, грязныя улицы, отхожіе мЪста. И возы должны они сами тянуть. Когда кончилась эта робота, ихъ заставили равнять дороги вокругъ холерныхъ бараковъ, a наконецъ вязать соломенныя калоши для фронтовыхъ солдатъ.

Все это ничего бы, но какое нибудь вознагражденіе должно бы быть, ну хотябы побольше хлЪба, кусокъ мыла, одна рубашенка. Ничего, a вдобавокъ простая уличная ругань. Если бы кто посмЪлъ поспорить, то онъ моментально попадалъ въ отдЪльную тюрьму. И каждый день отводилъ туда Зальманъ, то одного, то нЪсколькихъ вмЪстЪ. За что же? За то, что кто-то бросилъ кусокъ хлЪба русскому военно-плЪнному, за то, дЪвушка-крестьянка взмахнула платкомъ и Принципъ остановился, за то, что въ казармЪ было шумно, когда русскими была взята Перемышльская крЪпость, за то, что жидъ сдЪлалъ доносъ ва своего сосЪда.

Горе-тоска заЪдала и интеллигента и крестьянина. Вши заЪдали всЪхъ безъ различія и безъ исключенія. Дошло до того, что они лазили по землЪ; ихъ можно было видЪть въ соломЪ; они облЪпили тЪло и глодади, какъ мыши, солому.

Когда закрывалась дверь, то иногда всю ночь нужно было истреблять отвратительную нечисть. Конечно, многіе пали духомъ. Молодежь бодрилась.

— Вы все одно и тоже поете: да-гей. Я вамъ спою нашу коломыйку— обратился Миша къ засЪвшимъ у стола товарищамъ.

— Пой, пой! — закричало вмЪстЪ нЪсколько голосовъ. Прочіе лишь улыбнулись, ибо знали, что у Миши не было ни голоса ни слуха.

— Вниманіе! Я стану запЪвать, a вы повторяйте, какъ это нашъ народъ дЪлаетъ.

— Хорошо, только начинай!

И Миша спЪлъ слЪдующую коломыйку:

Ой вы, воши, мои воши,

Проклятіи воши,

Чого вы позаводили

Такіи дебоши?

Чи вы, воши, показились,

Чи вы подурЪли,

Що вы мое бЪдне тЪло,

Якъ хмара, присЪли?

Ой цЪсаре, цЪсароньку,

ЦЪсароньку — панку,

Ой выпиши, цЪсароньку,

Въ ТерезинЪ бранку.

Ой цЪсаре, цЪсароньку,

Пане нашъ хорошій!

Ой выпиши въ ТерезинЪ

Ты бранку на воши.

Въ ТерезинЪ наберешь

Ты ихъ мілліоны,

На що тобЪ сичевики,

Якійсь легіоны!

Ними ты позаповняешь

Свои регименты,

Ними выплатишь довги всЪ,

Довги и проценты.

Ними заорешь, засЪешь,

Ты свою державу,

Они тобЪ принесутъ

Великую славу.

 

Ссыльные въ Дрозендорфъ.

 

 

Ссыльные въ Гроссавъ.

 

 

Громъ хохота наполнилъ черную казарму. Потребовали, чтобы Миша повторилъ коломыйку, но онъ свалился въ берлогу и не отвЪчалъ ни слова. Слезы лились по его лицу, досада давила его за горло. Онъ не могъ проговорить; душно ему стало и невыносимо.

Все небо заволоклось одной сЪрой тучей. Въ высотЪ она носилась легкимъ снЪгомъ и на землю падали лишь капли мелкаго дождя. Такова зима на чешской землЪ.

Прикрытые мЪшками, вшивыми одЪялами и прочимъ дряннымъ лахмотьемъ ходили, согнувшись въ три бЪды, люди по черной землЪ крЪпостного вала то въ одну, то въ другую сторону. Миша стоялъ на холмикЪ и смотрЪлъ на городъ. Изъ трубъ мельницы и винокурни валилъ черный дымъ. Ни домовъ, ни большой крЪпости, выстроенной по плану какого-нибудь инженера полковника Никласа Штейметца, совсЪмъ не было видно. Миша сдЪладъ поворотъ, чтобы посмотрЪть на Рудогоры, но и они исчезли въ туманЪ.

Не подлежитъ ни малЪйшему сомнЪнію, что Австрія стояла на клерикальныхъ устояхъ. Этого нельзя было не замЪтить и въ тюрьмЪ. Когда народъ коченЪлъ на холодЪ, профоссы приказали чистить казармы, подворье и корридоры, не напрасно бранили „предателей и шпіоновъ". Завтра Рождество и даже для Сильвестра, совершенно помЪшаннаго человЪка, стало очевидно, что придетъ начальство. И представте себЪ, кто явился, когда народъ опять былъ загнанъ въ казармы? Самъ господинъ маіоръ въ сопровожденіи двухъ профоссовъ и трехъ ключниковъ!

Не могли „арестанты" казармы № 4 понять почему внутри ихъ помЪщенія при сгустившемся мракЪ на дворЪ просвЪтлЪло, какъ будто солнце озарило его. Причина эгого чуда ясна и понятна: господинъ маіоръ вошелъ въ казарму, маіоръ съ краснымъ лицомъ и молніеносными глазами. За рЪшеткой взошелъ мЪсяцъ на магометанской фескЪ часового-босняка и засіялъ новый штыкъ на его коротенькой винтовкЪ. Какъ же, спрашивается, не просіять хмурой казармЪ?

Маіоръ любилъ порядокъ преждЪ всего и зналъ чинопочитанье и дисциплину, какъ свою золотую звЪзду. Онъ подошелъ къ старостЪ казармы и велЪлъ ему высказать пожеланія. Староста сдвинулъ плечами, не зная съ чего начать; потомъ опомнился.

— Мы желаемъ, господинъ маіоръ, вмЪсто пражухи, отъ которой у всЪхъ болятъ желудки, получать черное кофе; нужны намъ рубашки, ботинки, мыло.

Маіоръ посмотрЪлъ на него своимъ молніеноснымъ взглядомъ и прошелся, осматривая лишь верхушки головъ, мимо выстроившагося ряда. Въ концЪ онъ остановился напротивъ Миши.

— Pardon, ты кто, a?

— ЧоловЪкъ!

— Pardon, вижу, что не конь! но кто ты таковъ? —

— Русскій!

— И безъ этого знаю, pardon! ВсЪ вы такіе! Изъ бумагъ мы знаемъ еще больше твеего признанія. Спрашиваю, по чину кто ты таковъ?

— У меня еще нЪтъ никакого чина, я — студентъ только.

— Pardon, такъ и говори! Сразу видно, что дисциплины не знаешь, Pardon, a y тебя есть какая нибудь жалоба иди пожеланія?

— У меня нЪтъ ни малЪйшей жалобы, но есть желаніе: у насъ на нашей родинЪ существуетъ обычай вносить на святой вечеръ солому въ хату Прикажите выдать намъ соломы, ибо эта очень вшивая; спать нельзя.

Нахмуривъ лобъ, маіоръ отступилъ къ дверямъ.

— По случаю, pardon, святого вечера получите по одной селедкЪ и солому, а дверь будетъ открыта до 9-ти часовъ. Pardon, да получите! — произнесъ онъ важно и ушелъ.

Съ его уходомъ тьма опять наполнила казарму; всЪмъ чего-то стало смЪшно и вмЪстЪ съ тЪмъ и грустно. Принесли солому, раздали, каждый сдЪлалъ, какъ можно лучше, свою берлогу. Выдали селедки и хлЪбъ. По мЪрЪ приближенія вечера всЪ становились задумчивЪе, грустнЪе и молчаливЪе. Наступила какая-то таинственная тишина; между тЪмъ сердце у каждаго молотомъ билось; воспоминанія найстойчиво вселялись въ горемычныя головы. Думалъ священникъ, годъ тому назадъ читавшій у своего алтаря божественныя молитвы; думалъ крестьянинъ, годъ тому назадъ ходившій по своему двору, приготовлявшій сЪно на столъ и для скота; думала хозяйка, суетившаяся среди своихъ слугъ; думалъ студентъ и безусый гимназистъ, и каждый свое. Одинъ только Петръ Кондратьевичъ Швайка — царство ему небесное! — весело бЪгалъ изъ казармы въ казарму. Ему удалось, когда поЪхалъ съ возомъ на роботу въ городъ, при помощи чешки Лаубе купить кое-что, чЪмъ онъ теперь и торговалъ.

Въ казармЪ № 4 начался святый вечеръ рЪчью священника Генсерскаго; затЪмъ соборнымъ хоромъ подъ управленіемъ Галушки были спЪты колядки: „Богъ предвЪчный", „Небо и земля". ПослЪ этого разбЪжались, пользуясь маіорской льготой, кто-куда: одни къ знакомымъ священникамъ, другіе къ женщинамъ, третьи на „запорожье".

Что такое запорожье? Такъ назывались темные погреба, лежащіе вдоль Огры. Названіе это они получили отъ того, что были отгорожены отъ прочихъ казармъ узенькимъ корридоромъ съ маленькой калиткой на высокомъ порогЪ. Погреба имЪли видъ моста лукообразной формы. Жили въ нихъ одни крестъяне. Каменная дорожка отдЪляла два ряда соломы, лежащей вдоль черныхъ стЪнъ. СвЪтъ лампочки былъ закрытъ развЪшеннымъ на веревкахъ тряпьемъ. ВлетЪвшіе сюда студенты стали говорить рЪчи, утЪшать, обнадеживать, поздравлять съ праздниками, цЪловать, кого попало. Одинъ Миша дальше порога не могъ продвинуться; видъ изнуренныхъ, тревожно жалостныхъ лицъ поразилъ его, какъ еще никогда, и приковалъ къ землЪ. Больной трепетъ овладЪлъ его сердцемъ. Несмотря на то, что самъ былъ крестьянскимъ сыномъ, онъ боялся подойти къ крестьянамъ, обмануть или обидЪть ихъ неосторожнымъ словомъ. Не желая кривить душею, онъ былъ убЪжденъ въ томъ, что въ тюрьмЪ онъ не въ состояніи помочъ чЪмъ-либо; впрочемъ онъ чувствовалъ, что неподготовленъ навязывать другому свои мысли, учить и вести другого. Студенты, какъ влетЪли, такъ вылЪтЪли изъ погреба; но Миша стоялъ на прежнемъ мЪстЪ:

Чтобъ съ небомъ землю въ одно злучити,

Христосъ родился — славите!

Чудное видЪніе озарило Мишу; ему показалось, что кружокъ крестьянъ на соломЪ, поющій и тонущій въ сумеркахъ тюрьмы, есть семьею пастырей, о которыхъ знаетъ каждое христіанское пятилЪтнее дитя. Передъ Мишей явился впервые лучезарный, чистый, несокрушимый ликъ Христа, свершавшаго сверхчеловЪческій подвигъ на грЪшной землЪ, идущаго въ народъ въ имени своего Отца небеснаго, любви и смиренія.

Въ это время къ нему подошелъ его односельчанинъ Иванъ Олейникъ — да будетъ ему земля перомъ! — и попросилъ его въ глубь погреба.

— Разскажите намъ исторію, вы такъ долго и многому учились.

— Дядя, ничего я не знаю. Въ гимназіи мало учился, a теперь и то забылъ. Не знаю даже исторіи родного народа и теперь хочу научиться чему-нибудь.

Иванъ вскинулъ плечами и потянулъ его за руку. Онъ остановился по срединЪ погреба. ПЪсня лилась одна за другою, и звуки ея пронизывали насквозь все сердце Миши. Онъ вышелъ и, вернувшись въ свою казарму, палъ на солому. Онъ почувствовалъ сильную боль въ сердцЪ, кровь ударила въ голову, въ его глазахъ потемнЪло; но потомъ обдала его какая то весьма пріятная струя, и наконецъ, онъ ничего не помнилъ, что съ нимъ случилось. Въ такомъ состояніи онъ пролежалъ около четверти часа. Страшный крикъ розбудилъ его отъ этого безчувственнаго сна.

Что случилось?

Вздумалось не кому иному, какъ Петру Кондратьевичу вступить въ переговоры съ чехомъ, взводнымъ Вольскимъ, который признался, что любитъ русскихъ и жалЪетъ, что такъ страдаютъ. Пылкій Швайка не выдержалъ, протянулъ черезъ рЪшетку руку чеху и прильнулъ устами къ желЪзу, желая его поцЪловать. Въ этотъ мигъ закричалъ слЪдившій за чехомъ вахмистръ румынъ во всю глотку:

— Предательство, предательство!

На дворЪ и въ кааармахъ произошло страшное замЪшательство.

Часовой, допустившій не своего разводящаго къ окну, сейчасъ былъ смЪненъ. Въ казарму № 4 ввалился вооруженный караулъ съ вахмистромъ и профоссомъ.

— Кто цЪловалъ? — крикнулъ профоссъ.

— Никто! — отвЪтилъ староста — по обычаю нашей земли мы всякому, мимо окна проходящему, высказываемъ свои благопожеланія. Мы повторили взводному то, что и вамъ, господинъ профоссъ, раньше говорили.

— Молчать, собаки вы поганыя! — выходилъ изъ себя худенькій профоссъ.

Все это было напрасно; ни профоссъ, ни вахмистръ не добились желаемаго успЪха. Съ шумомъ они ушли, хлопнувъ одной и другой дверью. ПослЪ ихъ ухода въ казармЪ стали думать, что дЪлать.

— Нечего намъ бояться; дальше тюрьмы не пойдемъ; разрЪшите мнЪ завтра сказать, что я цЪловалъ Вольскаго — сказалъ Миша.

— РЪшительно нельзя! — раздались голоса.

— Тише братцы! у меня хорошая мысль: скажемъ, что мы всЪ по очереди цЪловали чеха, цЪловали ради великаго праздника! — съ воодушевленіемъ предложилъ единственный въ этой казармЪ, всЪми любимый, священникъ Генсерскій.

И всЪ пріумолкли; всЪмъ понравилась его мысль.

* * *

Изъ тысячи арестованныхъ спало едва нЪсколько человЪкъ. Поздно въ ночь заливалось колядками запорожье. Всю ночь пробивались думы-молитвы сквозь черныя стЪны тюрьмы и неслись на родину, въ родныя хаты. И небо прояснилось, и ночь стала свЪтлЪе. Въ ту же ночь была рЪшена участь чеха Вольскаго. Онъ былъ арестованъ и на слЪдующій день отправленъ въ Карпаты; тамъ его заставили поддерживать великую грЪшницу, розбитую внутри собственными параличами, на внЪ смятую могучимъ шествіемъ русской стихіи.

 

* * *

Терезинъ былъ внЪ вниманія властей и закона. КромЪ слюняваго Зальмана въ казармы никто не заглядывалъ. Жизнь однако въ нихъ текла, пробиваясь сквозь страшныя преграды. Чтобы не погибнуть, народъ принялся отражать призраки смерти: старательно производилась стирка тряпья, чистка казармъ: появились камни, койки, мЪшки съ соломой, подушки, мыло, гребешки.

Откуда все это приходило въ казармЪ? Во первыхъ откликнулось чешское общество, которое посредствомъ благородной женщины Лаубе присылало поношенное платье, обувь, шапки, бЪлье. Во-вторыхъ народъ приносилъ, возвра-щаясь съ работы, куски досокъ, дерева и дЪлалъ себЪ койки. При чистотЪ не стало мЪста для насЪкомыхъ. Казармы и глухіе погреба превратились въ жилища. Вотъ на что способенъ русскій человЪкъ! И люди сошлись другъ съ другомъ; всЪ стали одною семьею, всЪ жили прошлымъ, разсказами, воспоминаніями и будущимъ, убЪжденной вЪрой въ полную побЪду; и пополамъ съ горемъ и слезами жилось кое-какъ въ ТерезинЪ. ВскорЪ и эта жизнь была разстроена нЪмцами.

Пришла весна. Въ одинъ свЪтлый и солнечный день люди были выгнаны изъ казармъ на широкое подворье; пересчитаны, запломбированы въ вагоны и увезены въ Талергофъ.

B. P. Ваврикъ.

изъ разсказа: "Въ водоворотЪ".

 

 

Документы, сохранившіеся у г-жи Лаубе [3]

Осенній день. Грустно льетъ солнце свои холодные лучи на долину, разрЪзанную рЪкою Огрою. Рудогоры не въ туманЪ, но покрыты полосками блЪдныхъ пятенъ. Терезинъ, недавно еще именуемый нЪмцами Терезіенштадтомъ, отдЪлился отъ черной земли своими бЪлыми и красными стЪнами. СудьбЪ угодно было связать мартирологію Галицкой Руси какъ разъ съ эгимъ Терезіештадтомъ.

Смертная боль наполняетъ сердце и отъ слезъ темнЪетъ въ глазахъ. Вотъ та же мостовая дорога, по которой въ 1914 году шло ровно 1.000 русскихъ галичанъ. Точно тЪ же камни, на которые капали не одни горькія слезы, на которые брызнула кровь изъ разбитой, босой ноги не одного крестьянина и на которые лился черный соленый потъ не одного хилаго старика. Точно тЪ же красныя, кирпичныя стЪны крЪпостного лабиринта, тЪ же длинные рвы и клоаки, тЪ же насыпи, тЪ же ворота и тЪ же тюрьмы! На крЪпкихъ основахъ воздвигнутъ Терезіенштадтъ!

Сохранившіеся документы послужатъ намъ доказательствомъ этого. Г-жа Лаубе и Юлія Куглеръ не сразу согласились ихъ мнЪ выдать. Опасаясь, чтобы они не пропали на почтЪ я переписываю все, что написано на клочкахъ бумаги. Подлинники пусть хранятся, какъ наслЪдство, для грядущихъ поколЪній Галицкой Руси.