Изъ прик. военн. коменданта г. Львова.

Семенъ ХЪль крЪпкій и бодрый мужикъ, косилъ, какъ поденный рабочій, на лугу въ глубинЪ небольшой рощи траву. Солнце поднялось уже надъ рощей, и его косые луги падали на загорЪлое лицо шагавшаго вдоль покоса косаря. Семенъ былъ бЪдный и забитый селянинъ, всю жизнь прожившій въ кругу своей семьи, въ предЪлахъ своего села. Онъ мало съ кЪмъ разговаривалъ, отъ своего жалкаго хозяйства почти не отходилъ и остальнымъ широкимъ міромъ вовсе не интересовался. Былъ онъ къ тому же неграмотенъ и къ газетамъ даже не прикасался. A между тЪмъ въ мірЪ разразилась неслыханная война и возлЪ ближайшаго города Броды уже скопились австрійскія войска, готовясь оттуда начать свое хвастливое наступленіе вглубь русскаго государства, a ХЪль продолжалъ жить своею трудовой жизнью.Было чудесное утро. На листьяхъ и на травЪ ослЪпительными алмазами сверкала роса. Въ тЪнистой гущинЪ дубовъ и въ кустахъ звонко щебетали и пЪли птички. Съ востока подувадъ тихій теплый вЪтерокъ. ИзрЪдка въ бездонной синевЪ небесъ проносились бЪлоснЪжныя облака. ХЪль продолжалъ мЪрно размахивать своей косою и глубоко вдыхалъ въ себя пріятные запахи лЪтняго утра. Передъ новой полосой онъ остановился, чтобы передохнуть и поострить косу. Поднялъ голову и, къ своему крайнему изумленію, въ концЪ поляны увидЪлъ двухъ Ъздоковъ въ военной формЪ — съ желтыми вензелями на брюкахъ и жупанахъ. Ъздоки тоже остановились и пЪгіе, выхоленные кони нетерпЪливо зафыркали и забили подъ ними о землю копытами.

— Что бы это значило? — сталъ соображать Семенъ, внимательно разсматривая понравившихся ему игривыхъ лошадей. Вдругъ онъ вздрогнулъ: надъ самой его головой прожужала пуля и въ глубинЪ лЪса двойнымъ эхомъ отдался ружейный выстрЪлъ.

— Неужели война? — холодомъ обдала ХЪля страшная мысль.

Точно по командЪ, всадники сорвались съ своихъ мЪстъ и вихремъ понеслись къ нему.

— Поймали! Шпіонъ! — дико закричалъ по-мадьярски одинъ изъ гусаръ. Весь багровый отъ ярости, онъ вытащилъ изъ ноженъ блестящую саблю и ударилъ ею ХмЪля по головЪ. Тотъ слегка отшатнулся; соломенная его шляпа свалилась съ головы на землю, и сквозь сЪдыя космы волосъ просочилась свЪжая кровь.

— Ага, русскій шпіонъ! — завизжалъ другой гусаръ и, подъЪхавъ къ ХЪлю, началъ бить его шашкой по плечу. ХЪль совсЪмъ растерялся. Глаза его заволокло слезами боли.

— За что вы на меня напали? Въ чемъ я передъ вами провинился? застоналъ онъ, рукавомъ рубахи стирая съ лица струйку крови, въ отвЪтъ ХЪлю гусары спрыгнули съ своихъ лошадей, повалили беззащитнаго на землю и тяжелыми сапожищами стали бить его по головЪ. Черезъ минуту все его лицо покрылось багровыми пятнами и кровью, одежда — прорвами, a зеленая трава вокругъ — клочьями волосъ. ХЪль лишился сознанія.

На галицко русскомъ мужикЪ семь шкуръ. Не одно, a цЪлыхъ шесть столЪтій невзгодъ и страданій, вынесъ онъ на своихъ плечахъ, Знаетъ онъ, кто такіе австрійцы, a въ минувшую міровую войну узналъ онъ, кто такіе и мадьярскіе гусары. О, это народъ горячій, и русскихъ не щадитъ.

Когда Семенъ очнулся, гусары еще находились возлЪ него. Они приказали ему встать и слЪдовать за ними. Съ трудомъ поднялся онъ и направился было къ своей соломенной шляпЪ, но одинъ изъ гусаръ загородилъ ему дорогу и опять яростно заоралъ на него. ХмЪль понурилъ израненную голову и побрелъ за гусарами, Кровь на лицЪ и на рукахъ уже подсохла, но раны мучительно горЪли.

— Милые мои, — заговорилъ крестьянинъ къ гусарамъ, молитвенно сложивъ морщинисгыя руки — во имя Христа отпустите меня домой. Тамъ у меня жена и дЪти. Они безъ меня пропадутъ..

Мадьяры разразились страшнымъ хохотомъ и пальцами обвели вокругъ своихъ шей. Въ смертельномъ ужасЪ замерло сердце Семена.

— Боже, неужели висЪлица? — простоналъ онъ. Мысли спутались въ его головЪ. Онъ пробовалъ молиться и — не могъ.

Доставили ХЪля въ Броды, гдЪ все уже воинственно было настроено и волновалось. Тамъ онъ впервые почувствовалъ всю свою слабость и беззащитность и передъ лицомъ грубаго насилія совершенно растерялся и палъ духомъ. Его передавали изъ рукъ въ руки и всюду осыпали грубой бранью, угрозами и побоями... До вечера его держали въ мЪстной тюрьмЪ, a ночью, вмЪстЪ съ другими мужиками, отправили во Львовъ и бросили въ ужасную Бригидскую тюрьму. Эга тюрьма была мрачна и тЪсна и давила смрадомъ и гнилью. ХмЪль повалился на голыя доски желЪзной койки и судорожно зарыдалъ.

— Боже, за что такое безчестіе и такая неправда? Схватили и заперли здЪсь... И въ какое время? Когда лугъ еще не скошенъ, и жнива не убраны. A вдругъ отсюда не выпустятъ живымъ — повЪсятъ?! Чго тогда ждетъ семью? — Она при мнЪ едва сводила концы съ концами, a безъ меня навЪрно разорится и пойдетъ по міру съ сумой.

Семенъ смертельно затосковалъ по своей семьЪ и родной хатЪ. Онъ какъ-то сразу осунулся, совсЪмъ побЪлЪлъ и лишился сна.

Что было причиной его теперешнихъ бЪдъ? Только его pусскoe имя!.. Къ такому убЪжденію ХмЪль пришелъ послЪ долгихъ тягостныхъ размышленій въ тюремномъ заключеніи.

Въ тюрьмЪ ХмЪль буквально переродился. Проснулась стихійная любовь къ несчастному родному краю, къ своей русской вЪрЪ, къ своему многострадальному народу.

Иногда впадалъ онъ въ сладостное забытіе. Тогда чудился ему плескъ родного Стыра; точно на яву, зеленЪла передъ нимъ знакомая роща съ невыкошенной полянкой. A вверху, словно проснувшееся дитя, ему улыбалось утреннее солнышко. Выплывали изъ свЪтлой дымки безконечно милыя лица всегда озабоченной жены и еще неокрЪпшихъ дЪтей. И слезы огненной тоски теплыми ручьями тогда текли по морщинистому и израненному лицу Семена, a могильную тишину тюрьмы тревожилъ стонъ: Боже милосердный! Неужели ихъ я больше не увижу?

Молніей неслись по Галицкой Руси, къ сЪдому престольному Львову, доблестныя русскія войска a всюду и всегда битые австрійцы изо всЪхъ силъ отъ нихъ убЪгали, ПотерпЪвшимъ пораженіе нужны были оправданія своего позорнаго отступленія — и вся вина пала на русскихъ галичанъ. Военно-полевой судъ приступилъ къ дЪйствіямъ и первой жертвой въ тюрьмЪ св. Бригиды оказался Семенъ ХмЪль. Въ поданномъ мадьярскими гусарами рапортЪ онъ обвинялся въ томъ, что былъ пойманъ ими въ рощЪ и ввелъ ихъ въ заблужденіе.

СвЪтало. На улицахъ сЪдого Львова было еще безлюдно, но въ Бригидской тюрьмЪ уже закипЪла жизнь. ЖелЪзныя двери одиночной камеры съ визгомъ распахнулись и въ камеру Семена вошелъ ксендзъ подъ охраной профоса и двухъ капраловъ.

Отъ стука ХмЪль очнулся и при видЪ ксендза слЪзъ со своей койки.

— Сынъ мой! — съ напускной грустью въ голосЪ и во взорЪ заговорилъ ксендзъ. — По приговору военно-полевого суда тебя должны сейчасъ казнить и я поспЪшилъ къ тебЪ съ послЪднимъ утЪшеньемъ. Не желаешь ли ты передъ смертью исповЪдаться?

Неловкимъ отъ неувЪренности движеніемъ ксендзъ поднялъ надъ ХмЪлемъ крестъ...

Взглянулъ Семенъ на ксендза, потомъ на вооруженныхъ профоса и капраловъ и поблЪднЪлъ. Сердце словно оборвалось; по тЪлу пробЪжала ледяная дрожь. Не приснилось ли ему все это? Онъ провелъ рукой по головЪ и глазамъ и опять посмотрЪлъ на ксендза.

— Я? На смерть? На какую? И за что? — переспросилъ онъ тихо.

Кивкомъ головы капралъ указалъ ему на ламповый крюкъ, a пальцемъ обвелъ вокругъ шеи.

— Смирись, покайся и прими Святое Причастіе, посовЪтовалъ ксендзъ.

Но старикъ вдругъ выпрямился, подошелъ почти вплотную къ низенькому ксендзу и твердо заговорилъ:

— Мою предсмертную исповЪдь выслушаетъ лишь одинъ Господь Богъ. A передъ тобою — слугой лжи и насилія — колЪнъ я не преклоню.

Уныло прозвенЪлъ колокольчикъ; ксендзъ удалился.

Съ нескрываемымъ удовольствіемъ капралы связали ХмЪлю руки и длиннымъ корридоромъ вывели его во дворъ къ мусорному мЪсту. Тамъ на фонЪ розоваго неба уже чернЪла висЪлица. Взглянулъ ХЪль на желЪзный крюкъ и — согнулся, точно этимъ крюкомъ его ударили по затылку. Закружилась голова. ПотемнЪло въ глазахъ. Судорожно вскинулъ голову вверхъ, чтобы еще разъ полюбоваться солнцемъ, но оно еще не взошло,а во дворъ тюрьмы никогда и не заглядывало. Въ послЪднюю минуту ему почудился надгробный плачъ жены. Онъ трижды истово перекрестился и сталъ покоренъ, какъ ребенокъ.

Палачъ приказалъ ему взойти на стулъ и накинулъ ему на загорЪлую морщинистую шею петлю.

Несмотря на ранній часъ, у тюремныхъ воротъ собралось много австрійскихъ офицеровъ и городской шляхты, желавшихъ насладиться казнью перваго русскаго „шпіона"...

ЗагорЪлось сердце у Семена и изъ всЪхъ силъ онъ имъ крикнулъ:

— Эй, вы палачи! Думали смертью запугать русскаго человЪка?.. Знайте же, что сейчасъ не такъ мнЪ жаль жены и дЪтей, какъ жаль того, что почти всю жизнь я прожилъ слЪпымъ и не зналъ, гдЪ правда. A теперь знаю, что ея здЪсь нЪтъ и не было, но уже скоро будетъ.

Палачъ поспЪшилъ выбить изъ-подъ его ногъ стулъ. ХЪль повисъ въ воздухЪ, захрипЪлъ и затрепыхался.

B. P. Baвpикъ.

Bиновнaя.

(Изъ газ. „Новое Время").

Чистая сердцемъ, простая обычаемъ, небогатая, подчасъ голодная, сильная множествомъ, слабая непорядкомъ и темнотою строилась святая Русь. То — неладно, это — нехорошо, a въ общемъ, слава Богу, живы: Христосъ терпЪлъ и намъ велЪлъ. Но если многое свое она упускала, если порой робко сторонилась передъ самодовольнымъ хозяйничаньемъ блестящихъ западныхъ господъ, одного она никогда не могла вынести: плача и стоновъ, долетавшихъ до нея съ далекой чужбины. Сколько разъ ополчалась она, чтобы выручать своихъ и отъ злого татарина, и отъ звЪря башибузука, и отъ закованнаго въ желЪзо нЪмца. Вся русская лЪтописъ, оть древнЪйшихъ временъ и до послЪднихъ дней, не является ли сплошною повЪстью неволи и мученій, сплошнымъ и кровавымъ усиліемъ освобожденія?

ПослЪднихъ своихъ дЪтей, въ конецъ замученныхъ и обезсилЪвшихъ, святая Русь освобождаетъ Она очистила ихъ земли, но дальше, за предЪлами огненной полосы, еще томятся по тюрьмамъ, еще стонутъ въ оковахъ тысячи русскиихъ галичанъ.

Она очистила ихъ земли: на крики распинаемыхъ, битыхъ, сожженныхъ, на вопли сиротъ задушенныхъ и прирЪзанныхъ, она устремилась непобЪдимымъ порывомъ сЪраго войска и ворвалась съ винтовкою въ рукахъ, въ изодранной, запыленной одежЪ, она только что разбила прикладомъ зеркальное окно великолЪпныхъ палатъ западной культуры, вскочила въ это окно и ступила тяжелымъ сапогомъ на мягкій, роскошный коверъ...

И вотъ она озирается, застЪнчиво и виновато улыбаясь.

Она какъ будто не можетъ понять что эти роскошныя палаты созданы вЪковою несправедливостью и рабскимъ трудомъ обобранныхъ и подневольныхъ ея сыновъ. Ей совЪстно помять причудливые цвЪтники, вырощенные на дЪдовской землЪ чужими насильниками, прогнавшими съ родного поля голоднаго хозяина и его ребятишекъ. ЦвЪтники такъ красивы, и среди нихъ гуляетъ такой важный баринъ.

Растерянно глядитъ бЪдная, торжествующая виновница, — крестьянская Русь, робко замираетъ у нея на устахъ вопросъ: "гдЪ же вы, мои сыны?" A сыны ея тутъ: это карпатскій пастухъ съ холщевымъ мЪшкомъ за спиной, a въ мЪшкЪ хлЪбъ, да кусокъ овечьяго сыра, это - приниженный, бЪдный хлопъ, не знающій какому пану ему теперь нужно руку цЪловать, это въ голосъ ревущія поповы дЪти, подобранныя казаками въ лЪсу, куда они „втЪкли" послЪ того, какъ мать ихъ закололи штыками „жолнеры", a отца увели куда то въ кандалахъ по приказанію блистательнаго князя церкви, уніатскаго митрополита графа Андрея Шептицкаго.

— Ахъ вы бЪдные... всЪ ли вы тутъ? —

НЪтъ, не всЪ; вотъ идутъ еще стройными рядами, смЪлые, довольные, со знаменами. Говорятъ: жилось намъ хорошо и тебя мы не знали. Чуръ, близко не подходи и насъ не трогай, да съ родствомъ своимъ не больно приставай, — не такъ ужъ лестно.

— Да кто же вы такіе?

— Вотъ, что обозначено на нашихъ стягахъ, a что на знамени, то и на сердцЪ: видишь полотнище австрійскихъ цвЪтовъ и на немъ портретъ Мазепы. Что ты - отвергла, тому мы молимся; что проклинаешь, то мы чтимъ. Не сыны мы тебЪ и ты намъ не мать.

И еще ниже клонится голова святой, крестьянской Руси, и еще смущеннЪе ея добрая, страдающая улыбка... Что дЪлать? Какъ быть?

На выручку является господская, ученая Русь. Она все знаетъ, все читала, все порЪшила, всякую бЪду руками развела и распоряжаться мастерица. Вотъ она и учитъ: первЪе всего помни, что ты — дура, сапогами по коврамъ не слЪди и со своими хлопами да пастухами не лЪзь. Хлопы къ нищетЪ привыкли, потерпятъ еще; бЪды не будетъ. Главное — помни, что на насъ смотритъ Европа, a нЪмцы въ тысячу глазъ глядятъ, все ждутъ, на чемъ мы проштрафимся.

Такія поученія несутся изъ Кіева, Москвы и Петрограда, гдЪ суетятся печальники „несчастныхъ украинцевъ" и попечители „культурныхъ" нЪмцевъ. Они охаютъ, какъ бы святая Русь не сдЪлала неудобнаго шага, какъ бы не проявила усердія къ своей православной вЪрЪ. Они въ ужасЪ шипятъ: начнутся безтактности, возня съ православіемъ, что о насъ будутъ думать вельможные прелаты, аристократическіе, нарядные враги?

НЪтъ: бЪдная, чистая сердцемъ, святая страдалица Русь, — не виновна ты ни въ чемъ и... можешь съ высока поднятымъ челомъ вступить въ завоеванныя богатыя палаты. СтЪны ихъ тысячу разъ оплачены безцЪнною кровью родныхъ страдальцевъ и нЪтъ въ нихъ мЪста для насильниковъ и предателей. ОнЪ не огласятся воплями звЪрскаго торжества, но звуки своей древней пламенной молитвы пусть громко наполнятъ эти стЪны величественной, торжественной хвалой.

А. А. Столыпинъ.

 

Въ уніатской церквЪ.

Величественое, мрачное, обвЪянное дымкой средневЪковья зданіе Ставропигійскаго Успенскаго Собора съ первыхъ же дней моего пріЪзда въ Львовъ очаровало меня своей своеобразной красотой.

ЗахотЪлось пріоткрыть окованную желЪзомъ дверь и проникнуть внутрь этихъ мглисто - сЪрыхъ, массивныхъ стЪнъ, напоминающихъ каменныя громады старинныхъ замковъ.

Когда мнЪ сказали, что „то есть русская церковь", то я не повЪрилъ, — настолько мрачная красота этого зданія была чужда моему представленію о нашихъ жизнерадостныхъ православныхъ храмахъ.

Выкрашенныя въ свЪтлую краску — розовую, голубую, желтую или ярко бЪлую, съ золотыми, всегда сіяющими куполами и крестами, съ огромными окнами, просторныя, оглашаемыя переливчатыми созвучіями звонкихъ колоколовъ, — наши русскія церкви уже своимъ наружнымъ видомъ сулятъ каждому входящему въ нихъ столько свЪта и тепла, столько успокаивающаго, бодрящаго уюта, что утихаютъ страданія, безмятежный покой охватываетъ душу, простая, свЪтлая и радостная вЪра тЪснитъ сердце, когда молишься подъ ихъ круглыми сводами.

Такъ ясно становится на душЪ, разрЪшаются всЪ сомнЪнья, находятся простые, убЪдительные отвЪты на мучительные, проклятые вопросы, раскрываются всЪ тайны...

A эта сЪро-зеленая башня, какъ гранитный надмогильникъ, мрачнымъ силуэтомъ вырЪзается на туманномъ осеннемъ небЪ. И чудится, будто подъ ней въ старинномъ склепЪ, погребена какая то страшная, горестная тайна...

Внутри холодно и мрачно.

Тревога и печаль видна на скорбныхъ лицахъ молящихся.

Судорожно вздрагиваетъ и колеблется пламя массивныхъ свЪчей по бокамъ маленъкаго иконостаса предъ двумя огромными иконами.

Строго глядятъ лики святыхъ на стЪнныхъ фрескахъ западнаго письма.

И снова возникаетъ тревожная мысль, что эти холодныя, тяжелыя плиты хранятъ какую то мрачную тайну — память объ ужасахъ средневЪковья, объ упорной борьбЪ за родную, старую вЪру и о мучительныхъ насиліяхъ надъ героями-борцами...

 

* * *

Мы зашли на пЪніе въ церковь, — священника не было, служили сами солдаты. Было Рождество Богородицы. ПЪли часы и тропари. Церковь старинная съ удивительной колокольней и оградой византійскаго стиля, крытой гонтомъ, обсадженной елями. Въ этой археологической прелести — щели въ палецъ, но въ ней — масса интереснЪйшихъ старинныхъ памятниковъ церковнаго искусства.

Никогда, кажется, я не испытывалъ такого религіознаго чувства и умиленія, какъ на этомъ солдатскомъ богослуженіи. Былъ сначала благовЪстъ. Сошлись и крестьяне. Тутъ все старики, семейные хозяева. Церковка биткомъ набита солдатами. Они поютъ и молятся. Горитъ и мерцаетъ масса свЪчей. Выходитъ впередъ запасный, рыжій и грубый обозный, онъ падаетъ на колЪни и умилительно, безпредметно молится; a хоръ мужиковъ стройный, прочувствованный поеть, хватая за живое:

— „На тя Господи уповахомъ, научи мя оправданіемъ Твоимъ"...

И голоса пропитаны слезами; лица хотябы старшаго кузнеца — унтеръ-офицера съ тремя полосками — спокойнаго силача, — орошены умиленными слезами. Вотъ по его мужественному лицу покатится слезинка.

— „Яко же согрЪшихъ предъ Тобой"...

Но вотъ, торжественное вЪрой и упоеніемъ звучитъ: „Во свЪтЪ Твоемъ узримъ свЪтъ"...

Тропарь Богородицы на Рождество Ея звучитъ уже бодро: „Яко Спаса родила еси душъ нашихъ". ПрипЪвъ къ ектеніи „Помилуй мя, Боже, помилуй мя" пЪли на разные лады, дружно и трогательно. Слезы катились изъ глазъ, въ груди щемило, въ горлЪ щекотало и я поспЪшилъ на почту, на ждавшую насъ „вольную" подводу одного изъ мЪстныхъ мужиковъ, присоединенныхъ къ обозу.

Почти повсемЪстно остался гал.-русскій народъ безъ своихъ священниковъ, увезенныхъ австрійцами, между тЪмъ какъ священники мазепинскаго толка оставили большей частью свою паству на произволъ судьбы и бЪжали вслЪдъ за австрійцами.

И вотъ въ горячихъ молитвахъ, хотя и безъ священниковъ, но при повышенномъ религіозномъ настроеніи, находитъ народъ душевное утЪшеніе, причемъ закрЪпляется въ его душЪ сознаніе народнаго и религіознаго единства съ освободителями солдатами въ гармоніи общихъ молитвъ.

(Изъ газ. „Кіевская Мысль").

Сиpoты.

Сиротой росъ галицко-русскій народъ подъ скипетромъ деспотической мачехи Австріи. Нелюбимый пасынокъ въ чужой семьЪ, обреченъ былъ на мучительные упреки за каждый съЪденный кусокъ хлЪба.

Отвергнутый, презираемый, онъ, озлобленный, замыкается въ себЪ и въ мечтахъ, затаенныхъ въ самой глубинЪ сердца, лелЪетъ свои надежды на свЪтлое, безмятежное счастье.

Пусть тяжелая, полная страданій безотрадная дЪйствительность продолжаетъ окружать обездоленнаго ребенка, идеальный міръ радужной мечты крЪпнетъ и ширится въ его душЪ. И настаетъ время, когда мечта сливается съ дЪйствительностью; когда и въ жизни сироты блистаетъ, наконецъ, переливаясь яркими цвЪтами, радужное, солнечное счастье. НеизвЪданная доселЪ ласка и чистая любовь пробуждаетъ сироту къ новой жизни, и радостное сознаніе пробужденія, вытЪсняетъ изъ его истерзанной души воспоминаніе о кошмарномъ снЪ.

Сиротой выросъ галицко-русскій народъ, пасынкомъ былъ онъ въ австро-венгерской семьЪ народовъ. Но въ нЪдрахъ народнаго сознанія въ Карпатской Руси таилась нЪжвая мечта, перешедшая затЪмъ въ твердую вЪру, что расцвЪтетъ на опустошенной галицкой землЪ цвЪтокъ счастья, что суждено сирой ГаличинЪ узнать материнскую ласку...

Мачеха и ея сынки, прощаясь съ сиротой Галичиной, ярко проявила свое отношеніе къ ней — безжалостно разрушили галицкіе города и деревни, осквернили храмы, полонили отцовъ и дЪтей, обезчестили женщинъ и ушли, оставивъ въ разоренной странЪ однихъ дЪтей — беззащитныхъ сиротъ, лишенныхъ крова и семьи.

А. Кисловскій.

„Прик. Р." 1914, № 1471.

Памяти замученныхъ.

(Сокальскій уЪздъ).

1 іюня 1923 г. состоялся переносъ тлЪнныхъ останковъ крестьянъ села Ульвовокъ и Конотопъ, Сокальскаго у., изъ села Хороброва на кладбище въ УльвовкЪ. Это — жертвы австрійскаго террора 1915 г.

Въ прибужанской долинЪ, въ Сокальскомъ уЪздЪ густо раскинулось рядъ селеній, заселенныхъ русскимъ населеніемъ. Названія селъ указываютъ на ихъ старое происхожденіе, сягающее княжескаго періода, a историческія хроники упоминаютъ о нихъ впервое въ лЪтахъ 1400. О русскомъ происхожденіи населенія въ упомянутыхъ селахъ свидЪтельствуетъ также мЪстный волынскій говоръ, сохранившійся тутъ по нынЪшній день. Населеніе твердо сохраняло свою русскость и жило всегда лучшимъ будущимъ. Русскія войска заняли въ 1914 году окрестность безъ боя.

Но судилось иначе. Наступилъ 1915 годъ, русская армія отступила, вернулись австрійцы. Въ каждомъ селЪ десятками арестовывали молодыхъ и старыхъ у кого лишь нашли хотябы кусокъ русскаго письма. Арестованныхъ отставляли въ село Хоробровъ, отдаленное на двЪ мили. Тамъ находилась штабъ-квартира командира армейской части.

Въ с. УльвовкЪ были арестованы псаломщикъ Саганскій — разстрЪленный въ СокалЪ, a кромЪ него Іоакимъ Сачокъ, Василій Криштофъ и Илья Кузьма, a въ Конотопахъ Даніилъ Головка. Арестованные были отправлены въ Хоробровъ. Военный судья не нашелъ ихъ виновными. Тогда дивизіонный командиръ заявилъ, что для устрашенія необходимо разстрЪлять нЪсколько человЪкъ.

Судьба хотЪла, что карандашъ въ рукЪ генерала подчеркнулъ фамиліи Сачока, Криштофа, Кузьмы и Головки. Мучениковъ привязано къ деревьямъ и разстрЪлено.

По долгихъ мыгарствахъ семьи разстрЪленныхъ получили разрЪшеніе перевезти ихъ въ родное село. Для похоронъ былъ вызванъ крестьянами изъ Русско-Равскаго уЪзда бывшій талергофецъ свящ. Пант. Скоморовичъ. Характерно, что Ульвовскій настоятель прихода украинофилъ Карпякъ несмотря на просьбы свящ. Скоморовича не разрЪшилъ внести гробъ съ тлЪнными останками въ церковь.

„Русскій Голосъ" 1923 г.

Могила надъ Бугомъ.

Кто прочитаетъ этотъ разсказъ, пусть вмЪстЪ со мной заплачетъ на могилЪ замученнаго Петра Сологуба, ибо тогда, какъ хоронили его— никто не плакалъ надъ его гробомъ, лишь озвЪрЪвшіе нЪмецкіе солдаты, зарывая еще теплое тЪло убитаго, говорили, сжимая кулаки: „ферфлюхтеръ гундъ!"

Произошло это 27-го іюля 1915 г. Село Добротворъ на БугЪ лежало между двухъ позицій. Съ одной стороны стояли австрійцы, съ другой — русскіе. Часть добротворцевъ бросила село: одни пошли съ русскими, другіе отдалились за австрійскую боевую линію. ТЪ, которымъ жаль было оставлять свое хозяйство, остались дома, прячась въ ямахъ и погребахъ. По ДобротворЪ шныряли русскіе и австрійскіе развЪдчики, раздавались выстрЪлы, падали мертвые люди, a ихъ трупы лежали подъ голымъ небомъ, ибо нельзя было ихъ похоронить. ЧернЪли они на солнцЪ, разлагались, наполняя цЪлое село невыносимой вонью, отъ которой невозможно было дышать. ТЪ изъ штатскихъ жителей Добротвора, которымъ жизнь въ селЪ стала невыносимой, перекрадывались ночью несжатой рожью, захватывая съ собой часть имущества, и прятались въ лЪсахъ, или искали себЪ пристанища среди родсгвенниковъ и знакомыхъ въ Рогаляхъ, Химкахъ и КонстантовкЪ.

Я былъ тогда переводчикомъ русскаго языка при штабЪ первой бригады всеобщаго ополченія и потому черезъ мои руки переходили всЪ тЪ несчастные бЪженцы, которымъ я долженъ былъ подыскивать квартиры; эту задачу я исполнялъ съ величайшимъ удовольствіемъ, a моя душа сіяла невысказанной радостью, когда мнЪ приходилось этимъ несчастнымъ жертвамъ жестокой войны осушить горькую слезу или дать какой-либо совЪтъ.

Приходилось часто не спать не одну ночь, цЪлыми днями бродить по лЪсамъ и поляхъ, была ли тогда погода или ненастье, въ голодЪ и холодЪ, однако я чувствовалъ себя счастливымъ, когда не одна женщина и не одинъ старикъ съ глазами, полными слезъ, благодарили меня, если удавалось кому нибудь изъ нихъ спасти передъ реквизиціей корову, или вырвать изъ рукъ патруля того или иного мужика.

Случалось, что не одну жертву удавалось мнЪ вырвать съ подъ висЪлицы, доказывая передъ судомъ, что приговоренный къ смерти, и не измЪнникъ, и не шпіонъ. Но все же въ одномъ случаЪ, именно въ томъ, который здЪсь хочу разсказать, я не могъ сдЪлать ничего, моя помощь оказалась опоздавшей.

Повиненъ въ томъ мой голодъ. Уже нЪсколько дней мы не видЪли хлЪба. Намъ варили какую то траву, которой я никакъ не могъ Ъсть, a питался лишь овощами, которыхъ было вдоволь въ опущенныхъ селахъ.

Того дня, когда погибъ ни въ чемъ неповинный мужикъ съ Добротвора Петръ Сологубъ, раннимъ утромъ изъявилъ я свое желаніе отвести нЪсколькихъ штатскихъ людей въ село, расположенное вблизи позиціи, куда штатскимъ людямъ можно было идти лишь въ сопровожденіи военныхъ. Я думалъ отвести людей и одновременно сходить въ Константиновку и купить тамъ для себя хлЪба. Такъ и сдЪлалъ. Запасся провивіей на дня два и возвращаюсь въ приселокъ Рогали, гдЪ стояла моя бригада. Не успЪлъ я еще раздЪться, какъ вбЪжалъ ко мнЪ „капралъ отъ дня" и кричитъ по нЪмецки: „Сейчасъ въ судъ, читать смертный приговоръ!"

Мое сердце что-то сжало, бЪгу... Въ комнатЪ, гдЪ былъ судъ, сидитъ нашъ маіоръ-авдиторъ Лянгеръ, два незнакомыхъ офицера и нашъ такъ называемый "пляцкомендантъ" оберъ лейтенангъ Людвигъ (изъ ВЪны). Маіоръ, протягивая мнЪ листъ бумаги, замЪтилъ:

„Куда вы ходите, васъ искали, a потому что васъ не было — замЪщалъ васъ г. оберъ-лейтенантъ N. N. (здЪсь назвалъ маіоръ фамилію, которой я все таки не помню) какъ переводчикъ русскаго языка, Вотъ здЪсь имЪемъ шпіона (онъ указалъ мнЪ на мужика, который стоялъ передъ столомъ съ связанными руками) котораго мы присудили къ смерти. Прочитайте приговоръ!"

Дрожащей рукой взялъ я бумагу и читаю:

"Въ имени его величества кесаря... признается Петръ Сологубъ, хозяинъ съ Добротвора, виновнымъ въ пополненіи преступленія, какъ шпіонъ, свершеннаго дня такого то тЪмъ, что, оставаясь въ ДобротворЪ, выслЪживалъ австрійскія позиціи и ночью сообщалъ непріятелю при помощи огня, послЪ чего всегда наступалъ усиленный непріятельскій огонь на наши позиціи и т. д. — посему на основаніи такого то параграфа приговаривается названнаго къ смерти черезъ разстрЪлъ".

Дочиталъ я слабымъ голосомъ до конца и смотрю — Петръ Сологубъ блЪдный все равно, что стЪна, связанныя крестообразно руки опустилъ къ низу, потомъ сложилъ ихъ вродЪ того какъ на молитву, поднесъ въ верхъ и сталъ говорить сквозь слезы:

„Господа, мнЪ все равно, буду я жить иль нЪтъ, но васъ будетъ судить Богъ за то, что вы отнимаете мужа женЪ и отца дЪтямъ. Я не могу оправдываться потому, что васъ не понимаю, a вы не понимаете меня. Но вижу среди васъ одного человЪка, который мой языкъ понимаетъ (здЪсь Сологубъ указалъ на меня) и я ему разскажу что я сдЪлалъ и за что меня схватили"...

„Некогда разговаривать! — перебилъ маіоръ авдиторъ - вы слышали присудъ, который сейчасъ будетъ исполненъ, скажите, хочете ли еще видЪться съ женой и дочерью, которыя стоятъ здЪсь на дворЪ?"

Петръ Сологубъ поблЪднЪлъ еще больше и смолкъ.

Судьи вышли. Тогда приговоренный къ смерти обратился ко мнЪ съ молящимъ взглядомъ, a я, не зная еще въ чемъ дЪло, спрашиваю:

„Что съ вами случилось?"

„Я сидЪлъ въ ямЪ уже двЪ недЪли. Днемъ сидЪлъ, ибо запрещено было показываться, a ночъю выходилъ на гумно посмотрЪть въ конюшню или сарай, ибо нужно было и коровЪ дать корму и, извините за выраженіе, къ поросенку заглянуть, Этой ночи я вышелъ съ ямы, чтобы, какъ обыкновенно, взглянуть на скотинку, темно было, я споткнулся на какой то предметъ, вродЪ спящаго человЪка, зажегъ спичку смотрю — мертвый солдатъ лежитъ на моемъ подворьЪ. Возвращаюсь, хочу женЪ объ этомъ разсказать, когда въ ту же минуту вбЪжали два венгерскихъ солдата и меня отвели".

Я тЪмъ временемъ успЪлъ бЪгло просмотрЪть актъ, списанный съ приговореннаго, гдЪ было написано, что онъ подавалъ огненные знаки непріятелю, ходилъ ночью между трупами и обыскивалъ у нихъ карманы. Такія показанія далъ подъ присягой одинъ венгерскій "цугсфиреръ".

Повторяю это приговоренному, a онъ рЪшительно опровергаетъ это, говоря:

„Когда бы я грабилъ убитыхъ, тогда бы имЪлъ при себЪ деньги, либо въ томъ мЪстЪ, гдЪ живу. Что же касается огненныхъ знаковъ, которыми я якобы сообщалъ русскимъ войскамъ, чтобы они стрЪляли въ венгерцевъ, которые стояли возлЪ моего хозяйства въ окопахъ, то тЪмъ самимъ привлекалъ бы ихъ огонь на свое хозяйство, на свою жену и дЪтей, на свою скотинку, которую я такъ отъ огня хранилъ".

ТЪмъ временемъ кто то увЪдомилъ жену Сологуба, что его присудили къ смерти. Она вбЪжала съ отчаяннымъ крикомъ, припала къ его колЪнямъ и, вкрывая поцЪлуями его связанныя руки, кричала:

„И за что? За что? За что берете его, палачи".

За нею вбЪжала дочь приговореннаго и обЪ обняли его за шею, впились губами въ его перестрашенное, смертно-блЪдное лицо...

Эта картина длилась можетъ быть полъ минуты, a мнЪ казалось, что она тянется цЪлые годы, такъ тяжело мнЪ было смотрЪть на мученія этихъ троихъ человЪкъ...

„Я сама не Ъла, все, что имЪла— стряпала и выносила тайкомъ нашимъ солдатамъ въ окопы, кормила ихъ, потому что были голодные, потому что „наши", a натомЪстъ враговъ себЪ выкормила, — они отъ меня собственную жизнь отбираютъ", такъ приговаривала жена Сологуба, заламывая руки.

Пришло распоряженіе забрать приговореннаго и убрать женщинъ, чтобы не видЪли, что будетъ съ ихъ отцомъ и мужемъ.

Ихъ отрываютъ; одинъ тянетъ дочь, которая оплела свои бЪлыя руки вокругъ шеи отца, другой пробуетъ сдвинуть жену, которая обняла приговореннаго ноги, валяясь по землЪ и заливаясь горькими слезами.

„Берите и меня съ нимъ!.. Куда же я пойду безъ него, что я на свЪтЪ предприму безъ мужа? — продолжала выть жена Сологуба.

Пришло четырехъ солдатъ съ винтовками, двоихъ съ лопатами, плацкомендантъ выдаетъ какіе то распоряженія... ВездЪ нервничанье, бЪготня, ибо предстоитъ разстрЪлять шпіона!

Я какъ пришибленный стою возлЪ избы, гдЪ состоялся судъ. Жену и дочь отвели въ сторону обоза, откуда все еще неслись ихъ стоны и душу раздирающій крикъ. Приговоренный стоялъ на улицЪ съ обнаженной головой. Четыре солдата съ наеженными штыками стерегли его. „Плацкомендантъ" замЪтилъ меня и говоритъ:

„ Альзо, должны разстрЪлять шпіона; съ истиннымъ удовольствіемъ самъ скомандую: пли! Ибо подобнымъ людямъ это единственное возмездіе: пуля въ лобъ и кончено!

„РазвЪ это должно произойти сейчасъ? — спросилъ я, набравшись храбрости (да, нужно сказать—тогда я былъ уже „ефрейторомъ", a всЪмъ извЪстно, что значитъ въ австрійской арміи обыкновенный солдатъ въ сравненіи съ офицеромъ), — можетъ быть... я не знаю... потребовать больше свидЪтелей, потому что лишь одинъ свидЪтель уличилъ Сологуба... A это можетъ быть мало, мужикъ говоритъ въ свое оправданіе такъ, что я побоялся бы бросить даже тЪнь подозрЪнія въ томъ, что oнъ шпіонъ.

„Молчать!.. Какъ вы смЪете что либо подобное говорить — загремЪлъ на меня „оберъ-лейтенантъ", — не то — пойдете туда, куда этотъ пойдеть!"

Все пропало, подумалъ я. Попалась несчастная жертва въ руки такихъ людей, которымъ смерть человЪка открываетъ дверь къ авансамъ, карьерЪ, крестамъ. Поэтому, стоитъ-ли останавливаться передъ тЪмъ, пустить иль нЪтъ пулю въ лобъ русскому мужику? Что сегодня стоитъ одна человЪческая жизнь? Потому то такъ поспЪшно приговорили къ смертной казни Сологуба и уже ведутъ его за село, гдЪ передъ нимъ должна открыться черная могила, въ которой уже никогда ему не засвЪтитъ красное солнышко.

ПослЪ моей неудачи съ „плац-комендантомъ" выбЪжалъ я за село, въ противоположномъ направленіи отъ мЪста казни Сологуба, чтобы возможно дальше быть отъ убійцъ, отъ мЪста убійства...

Иду, вдругъ вижу изъ лЪса выЪзжаетъ адъютантъ нашего бригадира, оберъ-лейтенантъ Г, полякъ, однако человЪкъ хорошій. Онъ въ судЪ всегда стоялъ по сторонЪ нашихъ гонимыхъ крестьянъ и имЪлъ на своихъ товарищей-офицеровъ такое громадное вліяніе, что при нашей бригадЪ весьма въ рЪдкихъ случаяхъ приговаривали къ смертной казни.

ПодбЪгаю къ нему и съ полнымъ довЪріемъ говорю:

„Въ сію минуту имЪютъ разстрЪлять одного человЪка изъ Добротвора; я свято убЪжденъ въ его невиновности, спасайте его!"

„Какъ такъ?—спрашиваетъ. „Судъ уже состоялся?"

„НЪтъ! — говорятъ, что „шпіона" можно разстрЪлять безъ суда, stante pede.

„Идите со мной! — сказалъ адъютантъ, и въ ту же минуту мы очутились возлЪ квартиры генерала...

Адъютантъ разговаривалъ съ генераломъ не долго, ВыбЪжалъ и говоритъ ко мнЪ: „БЪгите и скажите „плацкоменданту", чтобы воздержался отъ исподненія приговора и немедленно предложилъ акты Сологуба для пересмотра!"

Я какъ сумасшедшій выбЪжалъ на улицу и побЪжалъ въ ту сторону, куда можетъ быть пять минутъ назадъ повели Сологуба. Вижу вдали возлЪ лЪса толпу солдатъ и кричу что есть мочи: „Обождите!"

Оглянулись. ВыбЪгаетъ напередъ офицеръ и спрашиваетъ: „Васъ истъ?"

Повторяю приказъ адъютанта.

„Опоздали!" — проговорилъ офицеръ.

Подхожу ближе къ толпЪ солдатъ. ІІередъ моими глазами свЪжая могида. ВсЪ говорятъ, что закопали "шпіона" и „измЪнника"...

Одинъ соддатъ, чехъ, изъ группы тЪхъ, которые копали могилу, разсказываетъ мнЪ: „Приговоренный шелъ на смерть хладнокровно. Лишь тогда, когда ему завязывали глаза, упалъ на колЪни и зарыдалъ. Въ тотъ моментъ раздалось четыре выстрЪла и тоть перепугъ, который въ послЪднюю минуту овладЪлъ приговореннымъ, завмеръ на eгo устахъ вмЪстЪ съ его жизнью".

Петръ Сологубъ — это одинъ изъ тЪхъ безчисленныхъ мучениковъ-крестьянъ, павшихъ жертвой міровой бури, которыхъ единственнымъ преступленіемъ было то, что родились на русской землЪ и носили русское имя.

Вечеромъ того же дня я встрЪтилъ еще разъ жену и дочь убитаго, которыя ничего еще не знали о смерти ихъ отца, и я не имЪлъ смЪлости объ этомъ имъ сказать. На видъ были даже спокойнЪе, чЪмъ утромъ и дочь боязливо подошла ко мнЪ и застЪнчиво говоритъ:

„Правда, что моего отца не разстрЪляютъ? Потому что разсказывали люди, которые только что пришли изъ Добротвора, что они, тЪ господа, лишь такъ пугаютъ насъ, чтобы мы не болтались возлЪ позицій"...

И лучъ надежды засіялъ на ея лицЪ легкою улыбкой, и я тоже улыбнулся и говорю:

„Не безпокойтесь, не разстрЪляютъ, нЪтъ причины... Вы и не оглянетесь, какъ отецъ къ вамъ возвратится"…

РазвЪ я могъ сказать ей чистую правду, когда мнЪ казалось, что эта правда могла убить ее?! Пусть лучше живетъ въ надеждЪ, что отецъ возвратится, a тЪмъ временемъ пусть еще больше насмотрится на бЪдствія міровой бури, пусть ея молодое сердце привыкаетъ къ трупамъ и крови, пусть убЪдится, что для насъ „кругомъ неправда и неволя", a послЪ, со временемъ, можетъ быть ея испытанное сердце легче перенесетъ этотъ ударъ, когда послЪ войны случайно встрЪтитъ надъ Западнымь Бугомъ среди зеленыхъ луговъ могилу, въ которой спитъ ея несчастный отецъ.

Могилу же отца она встрЪтитъ легко. ІІотому что, когда я видЪлъ, какъ нЪмцы, загребая убитаго, сжимали кулаки и звЪрски втаптывали землю нa могилЪ, проклиная: „so ein verfluchter Hund", — я, зная, что по убитомъ можетъ и слЪдъ пропасть, нашелъ въ нашей рабочей ротЪ столяра, упросилъ его смастерить деревянный крестъ и помЪстить на дощечкЪ день смерти и имя убитаго.

На опушкЪ лЪса, недалеко отъ приселка Химки, стоитъ эта могила, скрывая невинную жертву нЪмецко-венгерскаго звЪрства. Эта жертва была не первой и не послЪдней.

Гр. Гапулякъ.