Звезды, тени, двери в подпол. Строй языка, строй истории

Как ни странно, оказывается, что источники толкиновского вымысла материальны и питаются от фактов. Вот ведь неожиданность! А между прочим, Толкин был к тому же еще и мастер на замечания вскользь, на реплики о чем–то не имеющем прямого отношения к основному сюжету. Вот, например, слова Арагорна: «...Для одного толстяка, что живет в дне пути от чудищ, от одного вида которых у него остановилось бы сердце и которые с легкостью сотрут его селение с лица земли, стоит только нам ненадолго снять стражу, — так вот, для этого толстяка я — подозрительный проходимец, Бродяга…» Арагорн не уточняет, что это за «чудища». Лесные орки? Хьорны–убийцы? Огры с «высоких пустошей»? Этого мы никогда не узнаем, но образ едва различимых теней в глубине бессолнечных чащоб западает в память. Нечто в этом роде сообщает и Гэндальф: «Глубоко, глубоко, глубже самых глубоких гномьих пещер, живут под землею безымянные твари, исподволь грызущие основания мира. Даже Саурон не знает о них. Они гораздо старше его…» Но что это за твари, волшебник не уточняет. «Проклятие Дьюрина», Балрог[205] — тоже из их компании. Может быть, именно Балрог отзывается стуком на камень, брошенный Пиппином в подземный колодец, а может быть, и не Балрог. Надо полагать, в число этих глубинных тварей входят создания, подобные Шелоб или Голлуму, а заодно с ними и невидимые обладатели «злобных голосов» — стихийные духи с их маниакальным хохотом, преследовавшие путников на горном перевале, этакие спятившие Бомбадилы с вершины Карадрас… Иногда завеса тайны в таких случаях на мгновение приподнимается — например, когда Гэндальф рассказывает Фродо о Голлуме и как бы ненадолго переносит хоббита на родину Смеагола и Деагола, в тихий, пустынный мирок заводей, ирисов–сабельников и маленьких камышовых лодочек. Но чаще всего предыстории остаются за бортом. Арагорн, например, не объясняет, кто такие «кошки королевы Берутиэль». Кроме того, стоит Сэму завести разговор о Мордоре, как он обрывает начатую повесть о Гил–галаде, а из истории про Берена и Тинувиэль приоткрывает лишь малую часть. Гэндальф говорит Фродо, что, примись он рассказывать тому всю историю Кольца с самого начала, он бы и до зимы не закончил⁽¹⁹⁷⁾. А вместо того, чтобы подробно рассказать о том, как Саурон лишился своего Кольца, Гэндальф замечает: «Эту главу древней истории я пересказал бы тебе охотно, ибо она тоже повествует о скорби и о деяниях, которые не прошли бесследно. В один прекрасный день я, может, и расскажу тебе все от начала до конца». «Может быть», «в один прекрасный день» — эти словосочетания играют здесь главную роль. Ошибкой было бы думать, что все загадки находят свое разрешение в Приложениях к «Властелину Колец» (хотя в некоторых случаях это действительно так). В своем, конкретном, контексте все тайны и загадки выполняют одну определенную работу — они разжигают у читателя интерес и создают перспективу. При этом «непроясненные моменты предыстории», возможно, производят не такое сильное впечатление, как ссылки на какие–нибудь «мифы».

В главе «Тени Прошлого» кульминационным центром Гэндальфова рассказа становится маленький стих о Кольцах Власти, тот самый, что служит эпиграфом ко всей книге. Кроме того, строки этого стиха, выгравированные на Кольце, служат для его окончательной идентификации и подтверждают, что хоббит Фродо — действительно владелец Единого Кольца, того самого:

…И Одно — Повелителю гибельных сил

В царстве Мордора мрачном, где тени легли:

Отыскать их, собрать их, предать их Ему,

Воедино сковать их и ввергнуть во тьму

В царстве Мордора мрачном, где тени легли⁽¹⁹⁸⁾.

«В царстве Мордора…» — что–то вроде внутреннего рефрена. Странным эхом отзывается этим словам строка из песни, которую почти двести страниц спустя декламирует Сэм:

…Но помнят давние года —

Ушла с небес его звезда:

Скатилась и изнемогла

Во мгле, что Мордор облегла.

Это четверостишие — еще одна пауза в общем потоке повествования. Но оно выполняет и еще одну функцию, а именно усиливает и поддерживает главную смысловую линию — противостояние «мгле, что Мордор облегла». Как соотносятся первое и второе стихотворения? В самом тексте о связи между ними ничего не говорится, но чувствуется, что она есть. Оба стихотворения явно порождены одной и той же традицией, и эта традиция не находится в исключительном ведении Гэндальфа. По–видимому, некогда она была широко распространена в Средьземелье.

Следы этой традиции встречаются в тексте то и дело. Взять хотя бы «гимн» Элберет, который поют эльфы Гилдора Этот гимн заканчивается словами: We still remember, we who dwell / In this far land beneath the trees, / Thy starlight on the Western Seas («Мы еще помним, мы, живущие / В этой далекой стране под деревьями, / твой звездный свет на Западных Морях»)⁽¹⁹⁹⁾. Имеется в виду, что эльфы — изгнанники: они и сами живут под покровом «мглы», хотя это мгла не мордорская, и смотрят вверх, на звезды, от которых они отлучены. Сотню страниц спустя похожий мотив потери слышен в словах Бомбадила: «Сыновья владык забытых и князей потомки — странствуют они по свету, по горам и весям, терпят горе и лишенья, одиночество и холод, охраняя от напасти слабых и беспечных…», «Мало кто теперь их помнит, и никто не знает, что не все они погибли и не все пропали…» Его слова вызывают у хоббитов видение: «…перед ними раскинулись мглистые равнины минувшего, а по равнинам шагали высокие и суровые мужи со сверкающими мечами. Они прошли — и появился еще один, последний, со звездою на челе». Со временем мы узнаем, что этот последний — Бродяга, настоящее имя которого — Эльфийский Камень. Со словами Бомбадила — а хоббиты услышали их незадолго до встречи с самим Бродягой — перекликаются строчки из загадочного стихотворения Бильбо (его хоббиты впервые прочитали, когда с Бродягой уже познакомились, но его родословная им еще известна не была):

Во тьме земля сады растит,

Не всяко золото блестит…[206]

Эхо этих стихов разбегается по многим направлениям, но на каждом из направлений отчетливо выделяются ключевые слова — «помнить», «блуждать, странствовать», «обитать», а чаще всего — «звезда» и «тень». По всем этим, далеко еще не полностью перечисленным, песням и стихам, к которым принадлежит и песня Арагорна о Берене и Тинувиэль с ее частыми, но ускользающими от пристального взгляда образами типа stars in shadow, trembling starlight, shadowy hair («звезды в тени», «дрожащий звездный свет», «тенистые волосы»)⁽²⁰⁰⁾, можно реконструировать что–то вроде повторяющегося образца, который условно — в мире Толкина — освящен временем и в котором звезды и тени всегда противостоят друг другу, причем тени ближе и сильнее, зато звезды не меркнут в памяти и вдохновляют на сопротивление[207]. Возможно, сознательно ни один читатель этого не замечает, но в подсознание что–то неизбежно проникает. Позже это смутное ощущение не вытесняется, а, наоборот, подтверждается и усиливается. Из уст Гэндальфа и Элронда, из песни Галадриэли в кн. 1, на с. 554, из Приложений и, наконец, из «Сильмариллиона» мы узнаем об этом образце все больше. Мало также найдется читателей, для которых эта и другие истории не срезонируют со знакомыми, привычными мифами: возможно, при чтении истории об угрюмых, но незаменимых Следопытах они подумают о сыновьях Марфы⁽²⁰¹⁾, а когда они прочитают в стихотворении Бильбо строчки «Огонь проснется из золы, / Воспрянет свет из мутной мглы», у них, возможно, возникнет ассоциация с Сошествием в Ад; история же о низвержении Гил–галада может напомнить об Икаре, или о Прометее, или о смерти Бальдра[208]. Все это остается не в фокусе, но ощущается достаточно явственно. Не прибегая к развернутым объяснениям, эти ассоциации определяют для персонажей место в нравственном мире так же недвусмысленно, как и на географической карте, причем и нравственный, и географический миры толкиновских героев похожи на наши, хотя и не совпадают с ними целиком

Итак, история Гил–галада выполняет почти ту же роль, что и название Nobottle. И та и другое внушают нам, что в Средьземелье есть много такого, о чем невозможно поведать за один раз. Но имя Гил–галад и название Nobottle принципиально отличаются друг от друга. Гил–галад — имя для английского языка явно инородное (вспомним, что языки толкиновского мира должны были, по замыслу автора, впечатлять не меньше, чем мифы и карты!). Как и следовало опять–таки ожидать, Толкин пользовался выдуманными им языками крайне своеобычно и дерзко, не оглядываясь на вполне предсказуемую реакцию читателей. «Миф о звездах и тенях», например, очень ярко воспроизводится в эльфийской песне, которая поется в Ривенделле на одном из эльфийских языков — Синдарине — и переводится так: «О Элберет, Зажегшая звезды!.. Отсюда, из оплетенного деревьями Средьземелья, о Сияющая, облеченная в вечнобелые одежды… я буду петь тебя». Однако ни один из читателей «Властелина Колец» не может уразуметь этого без специального комментария, поскольку перевод песни оставался неизвестным широкому читателю до тех пор, пока не был опубликован в сборнике «Бежит дорога вдаль и вдаль»⁽²⁰²⁾, то есть только в 1968 году[209]! А в «Содружестве Кольца» эти строки представляют собой не более чем ряд бессмысленных звуков: А Элберет Гилтониэль… На–Хаэрэд палан–дириэле о галадреммин эннорат, Фануилос, ле линнатон! Спрашивается, что может извлечь из этого читатель?

Ответ на этот вопрос у Толкина, разумеется, имелся. Этот ответ существовал в форме теории, созданной им исключительно для собственного употребления. Толкин размышлял над ней начиная с 1926 года, когда в написанной им для пятой книги сборника «Ежегодник исследований в области английского языка» главе «Общая фонология» намекнул, что в принципе могла бы иметь право на существование и такая наука, как Lautphonetik, что переводится как «фонетика звуков». Но помилуйте, ведь фонетика и так занимается не чем иным, как звуками! По–видимому, Толкин разумел под этим словосочетанием науку об эстетике звуков, то есть науку, которая объяснила бы, почему некоторые звуки или сочетания звуков производят на слушателя тот или иной эффект. Тридцать лет спустя он вернулся к этой идее в последней из своих больших научных работ — о'доннеловской лекции «Английский и валлийский», которую он прочитал в Оксфорде в 1954 году, сразу после выхода в свет «Властелина Колец». Это весьма многоречивое произведение, и в нем затронуто немало тем В числе прочего, Толкин предпринимает здесь сознательную и обдуманную, хотя и не вполне научную попытку объяснить, в чем именно состоит красота языка. Толкин настаивал на том, что «фонетические элементы языка и стиль его основных моделей» могут доставлять особое, специфическое наслаждение. «Сопоставлять словоформы с их значениями» «еще слаще», но это уже другая стадия. Толкин говорит, что ему достаточно было однажды увидеть страницу готского словаря, как его сердце попало в полон навеки. Точно так же влюбился Толкин в финский язык. Кроме того, в течение всей жизни в нем вспыхивал восторг при виде валлийских названий на английских угольных вагонах или какого–нибудь adeiladwyd 1887 на валлийской часовенке[210]. Что же это за «специфическое наслаждение»?

В возрасте шестидесяти двух лет Толкин уже не чувствовал более побуждения создать новую научную отрасль и вернулся к понятию «стиль». По его мнению, фонетическое «наслаждение» испытываешь, когда слово имеет «определенный стиль». Так, например, валлийский «стиль» характеризуется «любовью к носовым согласным… и частым использованием сочетания мягкого и не столь звучного w со звонкими спирантами / и dd и контрастирующими носовыми: nant, meddiant, afon, llawenydd, cenfigen, gwanwyn, gtvenyn, crafanc, если взять только несколько слов, и то наугад»⁽²⁰³⁾. Именно о стиле и о теории «лингвистического наслаждения» думал Толкин, когда писал Приложение Е к «Властелину Колец». В этом Приложении он объявил, что использовал имена типа Бри, Коум, Арчет и Четвуд именно потому, что они содержат неанглийские элементы, а ему как раз нужны были слова, которые звучали бы «непривычно» для английского уха. Благодаря этим названиям он смог сымитировать тот стиль, который англичанин, возможно, должен приблизительно ощущать как «кельтский». Это и было основной лингвистической ересью Толкина. Он полагал, будто люди способны самостоятельно почувствовать ход истории, размышляя над судьбами отдельных слов, будто кто угодно способен самостоятельно распознавать языковые «стили» и извлекать особого рода смысл из отдельных звуков, более того — делать эстетические суждения, основанные только на звучании слов и больше ни на чем. Он говорил, что cellar door ⁽²⁰⁴⁾ звучит гораздо красивее, чем beautiful ⁽²⁰⁵⁾. Он явно верил, что с помощью непереведенных на английский эльфийских слов можно добиться того, чего невозможно достичь с помощью одного только английского языка.

Мог ли он быть прав? «Ересь» Толкина была заострена против утверждения, будто язык ономатопоэтичен лишь отчасти, в узком смысле слова, и только в силу давней привычки англичанам кажется, что слово pig («свинья») звучит «по–свински». Ведь датчанам, наверное, кажется, что pige — датское «девушка» — звучит «по–девичьи»? Однако это было в духе Толкина — по–бомбадиловски подозревать, что за всеми такими ощущениями кроется «истинный язык», язык, «изоморфный реальности», да и без того вещь (обозначаемое), человек (обозначающий) и язык (обозначение) могут быть очень тесно связаны между собой, особенно если человек — носитель языка — с этой «обозначаемой» вещи кормится. В «Двух Башнях» Леголас ясно выражает эту точку зрения. Когда Арагорн поет песню на не известном Деголасу языке роханцев, тот замечает: «Этот язык сродни этой земле — то вольный и раскатистый, то твердый и суровый, как горы». Он прав, но это только одно из многих справедливых замечаний подобного рода, разбросанных по тексту трилогии. Например, когда хоббиты слушали пение Гилдора и его эльфов, даже те из них, кто совсем не знал Квэнии, ощутили, что «звук, слитый с мелодией, проникал глубоко в душу и сам собой складывался в слова…» Тот же эффект на слушателей производит погребальная песнь Глеовина, которую тот поет в честь Теодена. Гэндальф произносит в Ривенделле несколько фраз на Черном Наречии Мордора, и его голос изменяется: «В нем зазвучали угроза и сила — грубая, как необработанный камень». Эльфам даже пришлось зажать уши. Элронд сурово упрекает Гэндальфа за то, что тот воспользовался этим языком И наоборот, Мерри, слушая песни роханцев, державших путь на Смотр роханских войск, взбадривается: «Иногда кто–нибудь из всадников запевал, звонко и весело; тогда сердце хоббита начинало биться сильнее, хотя он и не понимал, о чем песня». А когда Гимли поет песню о Дьюрине, Сэм Гэмги — персонаж неученый — отзывается на звучание эльфийских и гномьих имен, которыми изобилует эта песня, просто и прямо: «Мне нравится!.. Я бы это выучил». Очевидно, это и есть образцовый отклик.

Из всего этого видно, почему в 1955 году Толкин сделал такое, на первый взгляд дикое, утверждение: «Властелин Колец» — это в основном «эссе на тему лингвистической эстетики». Понятно также, что он был всерьез убежден в действенности своей «ереси». В статье «Английский и валлийский», заканчивая пассаж о «валлийском лингвистическом стиле», он обращается к «Властелину Колец» не как к художественному произведению, а как к свидетельству в пользу своей теории: «Имена персонажей и названия мест в этой повести в основном построены по образцам, сознательно ориентированным на валлийский язык и очень к нему приближенным, но не идентичным И я не исключаю, что именно это доставило читателям больше всего удовольствия».

«В основном» — это некоторое преувеличение: по валлийской модели в Средьземелье сформированы только гондорские и некоторые эльфийские, а точнее, синдаринские имена и названия, причем наиболее спорные. В большинстве своем английские читатели довольно уверенно ориентируются на лингвистической карте Англии, на которой чередуются английские, древнескандинавские и валлийские компоненты. Эти читатели вполне способны подметить, что «Гарстанг звучит по–северному», а «Толпаддл — это что–то западное». Для таких читателей не составит труда перейти от случайных догадок к более глубокому пониманию разницы между языковыми стилями Заселья, Страны Всадников и гномьего наречия. Гораздо труднее оценить, какое количество читателей с первого же чтения заметит, что песня, которую эльфы поют в Ривенделле, написана на одном языке (Синдарине), а песня Галадриэли — на другом (Квэнии), и еще более того — что эти языки родственны между собой. Одинаково неверно было бы утверждать, что читатели вообще ничего не понимают в песнях, написанных на неизвестном им языке, и будто они понимают в них все. Что же касается топонимов, ландшафтов и мистических текстов, то здесь «смутного чувства» или «интуиции стиля» вполне достаточно, как бы ни тщетны были попытки проанализировать эти феномены с помощью рассудка.

Далее. Толкиновская лингвистическая карта Средьземелья очень хорошо показывает, как соотносились у Толкина «вдохновение» и «вымысел». Многие из его решений были ему, так скажем, навязаны, и ему не раз приходилось прибегать к помощи голого «вымысла», чтобы выйти из того или иного затруднительного положения. Так, повествование, разумеется, можно было вести только на современном английском языке. Из–за этого с первых же страниц «Хоббита» ясно, что хоббиты — как минимум Бэггинсы — настоящие англичане, как по характеру, так и по способу строить фразы. Но Толкин знал (и никто как он!), что «английскости» в Средьземелье взяться неоткуда, это противоречило бы здравому смыслу. Поэтому он объявил, что пользуется английским языком просто как аналогом «хоббичьего». А гномье наречие? Уже в «Хоббите» фигурировали гномьи имена, и они были позаимствованы из древнескандинавского — языка, близость которого к современному английскому разумелась для Толкина сама собой. Поэтому гномы обязаны были говорить на языке, который относился бы к Общему в точности так же, как древнескандинавский к английскому. А поскольку гномы и хоббиты совершенно не похожи друг на друга (в то время как люди и хоббиты все–таки хоть немножечко, да сродни), то очень маловероятно, чтобы их языки состояли в таком близком родстве. Поэтому Толкин был принужден написать, что из соображений удобства гномы говорили на человеческих языках и пользовались человеческими именами, но имели при этом собственный тайный язык и тайные имена, которые держались в таком секрете, что не вырезались даже на надгробных камнях. Без сомнения, эта деталь нравилась Толкину, поскольку перекликалась с гриммовской сказкой о Румпельштитцхене. А разобравшись с древнескандинавским и английским, Толкин мог, что напрашивалось теперь само собой, спокойно вывести на сцену и древнеанглийский. Отсюда культура Всадников с ее исключительно древнеанглийской терминологией, с их именами, которые часто представляют собой не что иное, как древнеанглийские слова, написанные с большой буквы (например, «король Теоден»: это такое же тавтологическое словосочетание, как и «Бри–гора»)[211], с постоянными намеками на то, что хоббичий язык — это–де выродившийся вариант роханского: слова изменились, хотя, впрочем, остались «вполне благозвучными». Тут вымысел отступает в сторону и дает место вдохновению. В беседе, которую ведут у стен Исенгарда Пиппин, Мерри и Теоден, Толкин больше не пытается объяснять старые «нестыковки», тянущиеся еще из «Хоббита». Вместо этого он все дальше углубляется в вымышленный мир, который живет теперь своей собственной жизнью.

Однако это втянуло Толкина в еще большую непоследовательность, и он вынужден был прибегнуть к новому, еще более изощренному вымыслу. Ему пришлось взять на себя роль «переводчика». Можно было заранее предвидеть, что, надев эту маску, он напустит на себя самый что ни на есть серьезный вид, не только выдавая текст за «перевод», но еще и намекая на существование целой рукописной традиции, с ним связанной, — от дневника Бильбо до Красной Книги Западных Окраин, минас–тиритской Книги Тана и копии писца Финдегила. С течением времени Толкин почувствовал себя вдобавок обязанным подчеркнуть самостоятельность Средьземелья и заявил, что переводил оригинальный текст по методу аналогии, в процессе чего подлинные имена и названия приходилось заменять другими и т. д. Так, о Стране Всадников и ее отношении к миру древних англичан он говорил следующее: «Из этой чисто лингвистической процедуры (имеется в виду перевод языка роханцев на древнеанглийский. — Т. Ш.) вовсе не следует, что Рохирримы походили на древних англичан и во всем остальном — в быту, в искусствах, оружии и военном деле. Между роханцами и древними англичанами можно сыскать только одно сходство: и те и другие представляли собой простые, сравнительно примитивные народы, живущие в постоянном соприкосновении с другой культурой, более древней и высокой, занимая при этом земли, некогда принадлежащие более развитым соседям». Но это заявление никак не соответствует истине. Всадники Рохана похожи на англосаксов вплоть до малейших деталей, за одним только примечательным исключением, о чем речь ниже.

Итак, у истоков толкиновского творчества стоят древние и вымышленные языки, и это имеет принципиальное значение. И не то чтобы Толкин вводил эти языки в уже готовую прозу, когда находил это нужным и уместным, хотя он и притворялся, что поступает именно так. Нет; совсем не так! Толкин, наоборот, писал свои произведения ради того, чтобы с их помощью ввести читателя в мир этих языков, поскольку любил их и находил в них особую внутреннюю красоту. Сначала возникли карты, имена и языки, потом — сюжет. Разрабатывание языков было для Толкина, так сказать, излюбленным способом «заправиться»: так он набирал достаточно горючего, необходимого, чтобы пустить в ход творческий мотор. С другой стороны, если бы не языки, то и мотор в движение приводить было бы незачем Языки были одновременно и «вымыслом», и «вдохновением», — или, если выражаться точнее, не одновременно, а поочередно.

«СОВЕТ ЭЛРОНДА»

Данная глава «Властелина Колец» свидетельствует прежде всего о необычайной «культурной» глубине этой книги. Слово «культура» использовалось Толкином нечасто. За время его жизни оно меняло смысл несколько раз, причем он все меньше и меньше одобрял эти изменения. Но во второй главе второй части первой книги «Властелина Колец» обнаруживается глубочайшее понимание этого слова в его современном смысле, то есть, по словарю, — как «комплекс грамотного поведения, материальные ценности, язык и полный набор символов, принятый у определенной группы людей». Это дает точку опоры персонажам, которые обрисовываются в данной главе. Я подозреваю также, что эта глава стала отправной точкой и для самого Толкина, поскольку после ее написания он перестал наконец описывать пейзажи, знакомые ему по собственному опыту. Поэтому нет, наверное, ничего удивительного в том, что глава «Совет Элронда», как и глава про дом Беорна в «Хоббите», призвана внезапно ввести читателя в миры архаики и героики, которые противопоставляются современному, прагматическому миру и подавляют его. Но «Совет Элронда» на много порядков сложнее своего раннего аналога и представляет собой переплетение по меньшей мере шести основных голосов, не считая второстепенных и данных в пересказе. Кроме того, в этой главе излагается достаточно сложная и запутанная история, и излагается она тоже весьма сложным и запутанным образом, так что в итоге вся эта многоголосица повергает читателя, говоря нашим языком, в культурный шок.

Виной тому в основном речи и надписи, которые цитирует в своей речи Гэндальф, при том что Гэндальф берет слово пятым и его монолог — самый длинный (длиннее, чем у Глоина, Элронда, Боромира, Арагорна и Леголаса). Внутри этого монолога в качестве мерила нижнего уровня «нормальности» — и, соответственно, бессодержательности — выступает Папаша Гэмги. «Я… успел перекинуться словечком со стариком Гэмги, — говорит Гэндальф, — …слов мы потратили много, но узнать я почти ничего не смог. <…> «Перемены не по мне, — повторял он. — В мои годы — увольте! Особенно если эти перемены к худшему! — И приговаривал: — К худшему, да, да, к худшему! — «К худшему? — переспросил я. — Зловещие слова! Нет уж! Надеюсь, на твоем веку это худшее еще не настанет!»

«Перемены к худшему» — это и правда звучит довольно–таки зловеще, особенно если учесть, что Папаша Гэмги жалуется не на какие–то грозные темные силы, а всего лишь на Саквилль–Бэггинсов. Использует это словечко — «худшее» — и Дэнетор, правда, гораздо позже[212]. Он вкладывает в него тот же зловещий смысл. Что же касается выражения «не по мне», то в устах Папаши Гэмги оно не имеет почти никакого значения. В непосредственном контексте его слова означают «не могу перенести», «не могу стерпеть», «не могу справиться». Но это неправда. Папаша Гэмги может справиться с переменами, более того, он как раз и занят тем, что «справляется» с ними. Ближе к концу книги он, как всегда не блистая остроумием, морализирует: «Плох тот ветер, который никому не приносит ничего хорошего. Я всегда это говорил!» (курсив мой. — Т. Ш.) и «Все хорошо, что кончается лучше, чем начиналось!» По крайней мере, он научился избегать превосходной степени. Но его речи в передаче Гэндальфа — неприятное напоминание о психологической неподготовленности к возможным переменам.

Сын Старикана Гэмги, Сэм, на Совете Элронда взбадривает павших духом хоббитов, бросив под занавес: «Ну и влипли мы с вами в историю, господин Фродо!» Сэм так же недалек, как и его отец. Поэтому он ввязывается в неприятности сам, а Фродо попадает в них помимо воли. Но слепота уживается в Сэме с безоглядным мужеством Трудности он встречает с мрачным удовлетворением, и даже в Судном Дне отказывается видеть что–либо кроме «неприятной переделки». Все это в точности соответствует достославной черте англо–хоббичьего менталитета — неспособности заметить собственное поражение. Однако в речи Гэндальфа слышится и еще один звучащий по–современному голос, который служит средством подчеркнуть контраст между культурами: это — Голос Сарумана. Ранее о Сарумане почти не упоминалось, и с налету решить, плох он или хорош, труднее, чем во многих других случаях. Но, когда Гэндальф нам его представляет, мы очень быстро начинаем понимать, что к чему, — по стилю и словарю Сарумановых речей: Саруман изъясняется как современный политик. «Мы можем выждать», — говорит он, например (а ведь это окаменелый штамп из современного речевого обихода политиков!). «Мы не будем спешить. Мы скроем наши замыслы в глубине сердца, оплакивая, быть может, зло, совершаемое попутно, но твердо придерживаясь высших, конечных целей — Знания, Закона, Порядка: всего того, что мы до сей поры тщетно пытались насадить в этом мире, покуда наши слабые и праздные друзья не столько помогали нам, сколько мешали. Цели и планы наши не изменятся. Изменятся только средства». Саруман предлагает Гэндальфу именно то, чего научился страшиться современный мир: обман союзников, подчинение средств целям, «сознательное приятие на себя вины за необходимое убийство». Но важно и то, как именно преподносит он эти идеи. Из всех персонажей Средьземелья один только Саруман умеет так искусно жонглировать фразами с противоречивым значением, чтобы в результате получался ноль. Это достигается с помощью словечек вроде «настоятельный», «конечный» и — самое худшее — «реальный». Что кроется, к примеру, за словосочетанием «реальные перемены»? ОСА дает целых три колонки определений слова «реальный», но и они ничего не объясняют. Это слово опустилось ниже словарного уровня и превратилось в часть словесного инвентаря рекламщиков и политиков. Как все мы прекрасно знаем, оно приравнивается в наши дни к словам «искренний» или «подлинный». От нас требуется, чтобы мы принимали его без рассуждений, не пытаясь понять, что именно оно означает в данный момент. Словосочетание «реальные перемены» описывает Сарумана более исчерпывающе и более экономно, чем «перемены к худшему» — Старикана Гэмги.

По контрасту с этими узнаваемыми голосами голоса других участников Совета звучат архаично, откровенно и трезво. Лаже Гэндальф использует на Совете более архаическую лексику, нежели обычно, — как бы для того, чтобы показать, кто он такой на самом деле, а Элронд, как и подобает тому, кто живет на свете столь давно, обильно уснащает свою речь старомодными синтаксическими инверсиями и словами типа «верегилд»[213], «оруженосец», «дабы» и так далее. Глубинный смысл этой речи — в презентации северной «теории мужества» (этот термин Толкин впервые ввел в лекции о «Беовульфе», прочитанной для Британской академии), которая стоит на том, что даже окончательное поражение не делает правых неправыми⁽²⁰⁶⁾. Элронд видел «много поражений и много бесплодных побед» и, на свой лад, успел уже потерять надежду на что–то хорошее, по крайней мере для своего «приемного народа» — эльфов — он не ждет никаких изменений к лучшему, но это не заставляет его изменить жизненную позицию или обратиться к поиску легких путей.

Однако с наибольшей четкостью «героическую» линию проводит гном Глоин — это очень ясно проявляется в его пересказе диалога между посланником Саурона и королем Данном, характернейшим «носителем» гномьего упрямства. Посланник предлагает, в обмен на информацию о хоббитах или за Кольцо, «щедрую награду и вечную дружбу». Видя, что Дайн не спешит соглашаться, посланник предупреждает его, что отказываться нежелательно:

«…как бы вам об этом не пожалеть! Ну?»

Он зашипел как змея, и мы, все, кто стоял рядом, вздрогнули, но Дайн молвил: «Я не скажу ни да ни нет. Мне нужно время, чтобы обдумать твое предложение и понять, что стоит за красивыми словами». — «Думай, но побыстрее», — сказал посланец. «Я сам распоряжаюсь своим временем», — последовал ответ. «До некоторых пор», — молвил тот — и ускакал во тьму».

Подобная пикировка встречается во «Властелине Колец» несколько раз, причем в основном в ней оказываются замешаны гномы. В следующей главе очень похожими мрачными пословицами обмениваются Элронд и Гимли[214]; король Теоден с подобной же резкостью обрывает Мерри в части 5, гл. 2[215]; весьма характерные гномьи речи приводятся в Приложении А, в повествовании о битве при Азанулбизаре[216]. Все эти примеры объединяет особое стилистическое напряжение, возникающее благодаря контрасту между напряженным смыслом беседы и вежливым, логичным выражением бурлящих исподволь страстей. Чем нейтральнее фразы, тем напряженнее скрытый за ними смысл. Таким образом, слова посланника — «как бы вам об этом не пожалеть» — на самом деле не что иное, как грубая угроза, а «думай побыстрее» означает «у тебя нет времени на раздумья». «Красивые слова» в устах Дайна подразумевают «гнусное содержание», а туманная метафора — «Я сам распоряжаюсь своим временем» — означает отказ вести переговоры под давлением. Оба собеседника стремятся продемонстрировать холодный, полный иронии самоконтроль. Элронд рекомендует не терять мужества, Гэндальф — не оставлять надежды, а вклад гнома Дайна в тот коктейль из различных этик, который образуется на Совете в результате смешения представленных на нем жизненных позиций, можно было бы определить как, скажем, «несгибаемый скептицизм». Эта добродетель сегодня практикуется мало — ее смыли волны торгашества. В наши дни общепринятая установка — любой ценой приобрести побольше друзей и обратить на себя внимание влиятельных лиц Господствует вера в улыбку, которая призвана загасить любую агрессию. У нас больше нет даже названия для этой гномьей добродетели; признают ее, может быть, только те, кто по старинке называют питье чая словцом «бэггинс». У таких есть для нее и одобрительное словечко — bloody–mindedness ⁽²⁰⁷⁾ (в ОСА не зафиксировано). Но как бы это свойство характера ни называть, по речи Дайна видно, что в нем несомненно заключена немалая сила. Итак, стиль и лексика речи Дайна обнажают определенную этическую позицию, а этические позиции выступающих на Совете по сути совпадают, даже когда на первый взгляд различны. Из всех «Мудрых» только Саруман⁽²⁰⁸⁾ гонится за сиюминутной выгодой, превозносит практичность, ценит Realpolitik ⁽²⁰⁹⁾ — «политический реализм».

Подобному анализу можно подвергнуть речь всех участников Совета. Рассказ Гэндальфа об Исилдуре достигает цели благодаря контрастному сочетанию древних слов и архаических окончаний (glide, fadeth, loseth и т. д.) с характерным для Бильбо и Голлума словечком «сокровище», которое вдруг откуда ни возьмись выскочило и в выуженном из архивов письме Исилдура: «Сие кольцо — настоящее сокровище. Мое сокровище. Я дорожу им, хотя и стоило оно мне немало». От «реалий человеческой природы» не денешься никуда! Еще более тонко вырисована сцена, в которой Арагорн и Боромир скрещивают клинки слов и амбиций так, что летят искры. Язык Арагорна обманчиво современен, по временам даже простоват, но все равно богаче языка Боромира с его слегка деревянной высокопарностью. Свой смысл есть даже в том, что в последнем споре Арагорн оставляет последнее слово за своим оппонентом, заканчивая свою речь фразой, которая была бы вполне уместна и в современной речи: «Настанет день, когда мы сможем испытать это в бою». В то же время эти слова могли бы встретиться и в каком–нибудь древнем тексте, — стоит сравнить их, например, с воззванием воина Эльфвина из «Битвы при Мэлдоне»: nú mceg cunnian bwá cent sý ⁽²¹⁰⁾.

«Информационная насыщенность» главы «Совет Элронда» очень велика. Чтобы коснуться всего, короткого разбора недостаточно. И примечательно, что большая часть сконцентрированной в этой главе информации сообщается нам именно через посредство стиля, через язык. И в основной своей массе читатели эту информацию воспринимают. В процессе чтения перед внутренним взором четко вырисовываются образы различных «жизненных стилей» Средьземелья, а поскольку архаические модели в тексте то и дело сталкиваются с современными, эти образы приобретают особую выпуклость. В итоге же разнообразие языковых стилей дает Толкину исчерпывающий и экономный способ драматизации этического конфликта.

ЛОШАДИ МАРКИ

Критики или обозреватели, бегло просматривающие книгу и ухватывающие только основную сюжетную линию, легко упускают из виду эту игру со стилями. Мы же теперь, возможно, окажемся в силах разгадать, в чем причина столь небывалых расхождений между поклонниками Толкина и его ненавистниками. Взятый как целое, «Властелин Колец» подобен главе «Совет Элронда». Разница только в масштабе. Нить сюжета и там и здесь непрерывна. Глава «Совет Элронда» во многом построена на разнообразии стилистических вариаций; «Властелин Колец» представляет собой обширное tableau ⁽²¹¹⁾, по которому разбросаны образы мест, народов и сообществ, и каждый из этих образов на свой лад работает на целое. Правда, некоторые из персонажей (например, Бомбадил, Старуха–Ива) в действии почти не участвуют и введены в текст исключительно ради них самих. Тому, кто не готов читать эту книгу медленно — а сам Толкин полагал, что его книги лучше всего читать вслух, — она может, как это ни странно, показаться «слишком неспешной» или даже «вялой». Если смотреть только на сюжет, то придется признать, что толика правды в этом есть. Но если свести все к сюжету, ускользнет целое.

Любое из нарисованных Толкином tableaux может выдержать самый подробный разбор. И естественнее всего было бы, наверное, начать с Гондора. Однако я предпочитаю Всадников Рохана. Они не были у Толкина первенцами, но к ним он был привязан больше всего, и в каком–то смысле они занимают в его книге центральное место. Выдумывая роханцев, Толкин снова затеял игру со своей «почвой» и своей родиной — Малым Королевством Так, Рохан — это всего лишь гондорское название Страны Всадников; сами они называют ее Марка. В настоящее время в Англии не существует графства, которое называлось бы Марка или Марк. А вот в прошлом королевство с похожим названием существовало: это англосаксонское королевство Мерсия, на территории которого находится и Бирмингем — родной город Толкина, и его alma mater — Оксфорд. Название <