Персонажи и паучьи хитросплетения

Тем не менее «Сильмариллион» обвиняют именно в сухости и бесплодности. Объясняется это, конечно, отчасти тем, что читателей, которые ждали второго «Властелина Конец», «Сильмариллион» разочаровал (хотя это разочарование зиждилось на недоразумении). Но в основном, как уже говорилось в начале этой главы, беда «Сильмариллиона» в том, что в тексте отсутствуют «посредники», роль которых во «Властелине» играли хоббиты, и к тому же материал представлен не в форме романа. Много можно сказать о значении «Сильмариллиона», еще больше — о его «истоках», но самое важное — получить хоть какое–то представление о том, как следует читать эту вещь. А путь к тому, чтобы лучше понять «Сильмариллион», существует, но вступить на него можно только при одном непременном условии: читатель должен быть готов к тому, чтобы принять некоторые важные для этого текста правила игры.

Вот одно из них. В «Сильмариллионе» каждый персонаж валяется в каком–то смысле единицей фиксированной, статической, даже, можно сказать, «Анаграмматической». В ранние исторические времена так было всегда, по умолчанию. Например, как отмечалось выше, в современном изречении «власть развращает» подразумевается, что характер человека, получившего власть, может измениться в худшую сторону, а ближайший древнеанглийский аналог этой фразы — пословица «Дай человеку волю делать то, что он хочет, и он покажет, каков он на деле» — автоматически подразумевает, что характер человека может меняться только с виду. Соответственно, в древнескандинавских сагах герою дается характеристика сразу, как только он появляется на сцене, например: «…когда он вырос, управлять им стало трудно; он был молчалив и необщителен, и при атом задирист — как в словах, так и в делах» (Греттир из «Саги о Греттире») или: «…у него был крючковатый нос и выдающиеся вперед зубы, рот его был довольно безобразен, но выглядел он очень воинственно» (Скарпетинен в «Саге о Ньялле»). Эти характеристики в дальнейшем никогда не оспариваются, зато у читателя неизменно остается интерес (который и составляет пружину сюжета) к тому, как подтвердят дальнейшие события это раз и навсегда вынесенное суждение. В «Сильмариллионе» Толкин почти всегда соблюдает это условию. Вот, например, описание Феанора: «…он был высок и красив собою, и весьма властен; взгляд его пронизывал насквозь, а волосы были черны, как вороново крыло; преследуя свои цели, он был охоч и неутомим Мало кому удавалось дать ему совет, который заставил бы его свернуть с избранного пути, и тем более никто не мог принудить его к этому». А вот, ниже, описание Хьюрина: «Статью Хьюрин был мельче своих отцов и даже собственного сына, однако он был неутомим и телесно вынослив, а также гибок и быстр, как все его родичи по матери, Харет из рода Халадина». Последний портрет указывает на второе важное правило, в котором «Сильмариллион» опять–таки следует древнескандинавскому поверью, или, если угодно, стилистической условности: «Люди суть то, что они унаследовали». Это убеждение разделяет и автор «Беовульфа». Обычно, описывая героя, саги присовокупляют к его характеристике и список тех его предков, которые хоть чем–нибудь да отличились — например, известностью, мудростью, исключительной свирепостью или исключительной ненадежностью. Толкин не решался настолько дерзко искушать коротенькое терпение современных читателей, однако все же и он прилагал к своим текстам диаграммы и генеалогические деревья. Для понимания «Сильмариллиона» они жизненно необходимы. Таким образом, вполне можно утверждать, что трагедия Нолдор/ов/ — это проблема отношений между sámmoeðri и sundromoeðri [400], то есть между братьями, полубратьями и кузенами. Трагедия «Сильмариллиона» — это трагедия смешанной крови. «Эльфы света» делятся на три группы, различные по старшинству, мудрости и близости к Валар/ам/: Ваниар/ы/, Нолдор/ы/, Телери[401]. Феанор — чистокровный Нолдо/р/, равно как и его сыновья. Однако после смерти матери Феанора его отец женился во второй раз, и у Феанора появилось два полубрата: Финголфии и Финарфин. Очень важно помнить, что их мать происходила не из Нолдор/ов/, а из «старшего» по отношению к последним племени Ваниар/ов/. Поэтому, несмотря на то, что полубратья были младше и во многом (например, в одаренности) уступали Феанору, оба они с самого начала были отмечены печатью превосходства, что выражалось в большей выдержке и великодушии. А их дети, благодаря дальнейшим межплеменным бракам, отличались уже и от своих отцов. Финарфин, сам дитя смешанного брака, взял себе жену из «младшей» эльфийской ветви — Телери; но сыновья и дочки были только на четверть Нолдор/ы/ и по характеру располагали к себе даже больше, чем дети Финголфина, в жилах которых текла смешанная кровь Нолдор/ов/ и Ваниар/ов/. Еще более выигрывали они в сравнении с другими, «чистокровными» двоюродными братьями — сыновьями Феанора. Наверное, чтобы отчетливее уяснить все это, следует внимательно рассмотреть диаграмму на с. 305 «Сильмариллиона». А разобравшись во всех этих соотношениях, читатель сможет лучше оценить значение таких противопоставлений, как Галадриэль/Арэдэль (смелость против безрассудной отваги) или Финрод/Тургон (оба — основатели потаенных королевств, однако второй не порвал с высшей мудростью Валар/ов/, а первый, теснее связанный с эльфами, решительно покинувшими Аман[402], от этой мудрости отказался). Эти противопоставления не остаются на уровне диаграммы; они простираются дальше и формируют как целые истории, так и отдельные сцены.

Например, история разрушения Дориата начинается, можно сказать, с гнева Карантира, четвертого Феанорова сына, на то, что его двоюродные братья, происходящие от Телери, были допущены к беседе с их прадядюшкой по матери Элвэ Тин голом (Серой Мантией), с которым сам Карантир ни в каком родстве не состоял: «Зачем сыновья Финарфина бегают в пещеры к этому Темному Эльфу со своими рассказами? Кто дал им право говорить с ним от нашего имени? Пусть они хоть совсем переселятся в Белерианд[403], но да не позволено им будет так быстро забыть, что их отец — нолдорский князь, хотя бы мать их и принадлежала к другому племени!»

Последняя фраза так и дышит презрением Мы чувствуем это особенно остро, поскольку нам известно, что в жилах сыновей Финарфина течет одновременно кровь «более благородная» (Ваниар/ов/, по бабушке) и «более низкая» (Телери, по матери), нежели у Карантира. В словах «пещеры Темного Эльфа» звучит дополнительная ирония: Элвэ правит Темными Эльфами, но сам к ним не принадлежит. Он был одним из первых трех эльфов, посланных в Средьземелье из света Валинора, но, полюбив Мелиан[404], так туда никогда и не возвратился. Пятьюдесятью шестью страницами раньше нам сообщается, что из всего своего народа «лишь он один видел Деревья Валинора в цвету[405]; он правил Уманиар/ами/[406], но сам принадлежал не к Мориквенди, а к эльфам Света…»[407]. Читателю, который не держит в уме генеалогий, забыл о давнем посланничестве эльфов Валинора или так и не усвоил, что «темные эльфы» и Мориквенди — одно и то же, остается только блуждать в потемках. Напряжение момента, прихотливые отношения между частичной и полной правдой от него ускользают. А когда ниточка теряется, то и горькая досада Ангрода[408], о которой говорится семнадцатью страницами позже, и то холодное состояние духа, в котором кладется основание Нарготронду[409], да и вся повествовательная структура «Сильмариллиона» остаются вне связи с целым, теряют смысл и начинают казаться случайными.

Лежащее в основе всего «того равновесие приходится добывать из генеалогий, их сведений о том, где и когда какое эльфийское племя находилось во время походя в Валинор[410], и«описаний разнообразных тонкостей междуэльфийссих отношений. Однако, если во всем этом как следует разобраться, в «Сильмариллионе» проявляется своего рода динамизм, цепочка причин и следствий. Как это часто бывает со скандинавскими сагами, здесь в случае каждого бедствия имеет смысл задавать вопрос «Кто виноват?» Простым ответ никогда не бывает. Возьмем, например, падение Гондолина, Потаенного Города, о котором Толкин начал писать уже во времена «Хоббита». Гондолин был основан Тургоном по прямому указанию Валар/ов/, и именно из этого города берег исток род Эарендила–Заступника. Каким образом узнал Моргот о местонахождении Гондолина? Чтобы ответить на этот вопрос, приходится перелистать чуть ли не весь «Сильмариллион», но в конце концов все опять сводится к «лирическому ядру» и конфликту родства.

«Лирическим ядром» здесь является сцена с участием Хьюрина, «самого могучего из смертных людей–воинов», двадцать восемь лет проведшего в заключении у Моргота, где он был принужден созерцать пытки, которым подвергались его соплеменники, и откуда он был в конце концов выпущен на свободу. Но никто — ни эльфы, ни люди — не захотел приютить его. Он вспоминает, как, еще мальчиком, сподобился побывать в Гондолине. Кроме того, он очень хорошо помнит, что попал в плен и лишился дома именно потому, что прикрывал отступление Тургона — властителя Гондолина — у болота Серех. Эти воспоминания подсказывают ему мысль направиться к границам Гондолина в надежде, что орлы Тургона приметят его и отнесут в потайное королевство. Орлы действительно заметили Тьюрина и сообщили о нем Тургону, но тот поначалу не захотел придти на помощь спасшему его когда–то человеку. Правда, «после долгих раздумий» он изменил свое решение, но время было уже упущено.

«Хьюрин же в отчаянии стоял пред молчаливыми утесами Эхориата; и вот садящееся солнце, пронзив своими лучами тучи, окрасило белые волосы Хьюрина в красный цвет. И вскричал тогда Хьюрин в пустыне, не тревожась о том, слышат его или нет, и проклял безжалостный край; и наконец, встав на вершину высокой скалы, обратил взор в сторону Гондолина и воззвал громким голосом:

«О Тургон, Тургон! Вспомни Болото Серех! О Тургон, услышишь ли ты меня из твоих заповедных чертогов?»

Однако ответом ему было молчание — только ветер шуршал в сухом былье.

'Точно так же свистел ветер на Болоте Серех в час заката», — молвил Хьюрин; и в этот миг солнце село в тень, и тьма объяла все вокруг, и стих ветер, и в пустыне воцарилась тишь.

Однако не остались неуслышанными слова, произнесенные Хьюрином, и известия о случившемся стремглав полетели к Темному Трону, на Север; и улыбнулся Моргот…»

Совершенно очевидно, что в этой сцене все эмблематично[411]. Даже действие почти останавливается: возникает впечатление, что долгое раздумье Тургона вообще не занимает времени. Хьюрин остается на том же месте, прислушивается к тому же «свисту ветра» — как до паузы, так и после. Но на самом деле раздумье Тургона введено в текст только для того, чтобы дать Хьюрину возможность принять роковое решение, а затем пожалеть об этом — или, можно было бы сказать, для того, чтобы оправдать употребление эпитета «безжалостный» в приведенном выше отрывке. Речь идет не о пейзаже, а о Тургоне, а также обо всех эльфах и людях, которые отвергли Хьюрина до того. В согласии с тем же принципом переадресовки утесы «молчаливы», травы «сухи», красный закат и седые волосы Хьюрина знаменуют будущую катастрофу и подчеркивают его отчаяние, а солнце, уходящее в «тень», знаменует конец Гондолииа, оживляя память о том давнем закате, когда люди и альфы потерпели поражение в битве с Мелкором Все это говорит о том, что в сердце Хьюрина царит ложный закат, что Хьюрин потерял надежду, что его надежда сдалась перед эльфийским — естественным — безразличием Однако безразличие — иллюзия, молчание таит в себе чутко внемлющие уши, отчаяние — роковая ошибка…

Эта сцена представляет из себя выставленную на обозрение картину, художественное полотно. Однако у нее есть и смысловой центр — взрыв спонтанных эмоций (как во многих сценах из средневековых романов). Стоит нам спросить: «Кто виноват?» — и вся сцена приходит в движение Кто же виноват? Тургон, заподозривший Тьюрина в предательстве? Правители Дориата — ведь по–настоящему ожесточился Хьюрин именно после смерти своего сына Тьюрина, в судьбу которого было вовлечено так много действующих лиц — и в том числе они? Полный ответ содержал бы в себе всю злосчастную историю Средьземелья. Однако к этому ответу следовало бы добавить несколько слов и об индивидуальных слабостях непосредственных участников ключевой сцены: именно эти слабости довершают картину, в чем и состоит се подлинная ирония и зловещий смысл. Но падение Гондолина имеет и другую причину. Эта причина — Маэглин, который опять–таки рожден от смешанного брака. Маэглин — сын сестры Тургона, Арэдели, которую похитил Эол — «темный эльф» par excellence ⁽³²³⁾, один из тех эльфов, которые никогда не бывали в Валиноре и на всех остальных эльфов смотрели как на захватчиков. В некотором смысле этот их предрассудок является источником и причиной всех предательств Маэглина, однако эта причина многократно усилена цепочкой чьих–то конкретных прегрешений или ошибок. Одно из этих прегрешений — то, что Эол насильственно удерживал у себя Арэдель. Из–за этого сын досадует на отца, а отец перед смертью пророчески проклинает сына. С другой стороны, в цепочку включается и гордыня сынов Феанора, которые (как и в случае с Тинголом) признают только кровное родство. Тот факт, что Эол породнился с ними через брак с Арэделью, они игнорируют. В ответ на просьбу пересечь границу его земель Куруфин говорит Эолу: «Позволение я тебе могу дать, но благоволения от меня не жди… Чем скорее ты покинешь мою страну, тем больше мне удружишь»⁽³²⁴⁾. Эол парирует эту игру слов (с отсылкой опять–таки не куда–нибудь, а к «Макбету»): «Как хорошо, о князь Куруфин, обрести роди ч а столь радо го прийти на помощь» (kin–kindly). Но сарказм Маэглина только провоцирует открытое обвинение и открытый отказ породниться: «Тех, кто похищает у Нолдор/ов/ дочерей… Нолдор/ы/ родичами не считают». Характерно, что Тургон, хотя его рана глубже досады Куруфина, не впадает в подобную ошибку и начинает свою речь так: «Приветствую тебя, о родич, ибо я считаю тебя родичем...» Однако к этому времени Эол уже успел ожесточиться и сам отвергает родство с Тургоном Начинается все с его собственного греха; Куруфин ухудшает положение; наконец, Арэдель тоже во многом виновата. Она гордо, не слушая ничьего совета, ушла из Гондолина, покинула своих более мудрых родных братьев, чтобы навестить двоюродных — эльфов куда более опасных; при этом она повиновалась исключительно велению сердца — злому притяжению Феанорова огня. Ослушание Арэдели по отношению к Тургону откликается в поведении ее сына Маэглина одиннадцатью страницами позже, когда он, тоже незаконно, вопреки установлениям Тургона, делает вылазку за рубеж горных пределов Гондолина, где попадает в плен к Морготу и становится предателем Но даже его мотивы многообразны: в первую очередь это, конечно, страх перед Морготом, но, кроме того, и зависть к смертному (Туору), и отсутствие всецелой преданности деду, который как–никак казнил его отца. К тому же Маэглин лелеял амбициозное желание заполучить в жены Идрил[412]. Это желание кажется последним отзвуком старинной мечты Синдар/ов/ — вернуть себе земли, занятые пришельцами из Валинора. Хьюрин, Маэглин, Арэдель, Эол, Куруфин, Тургон — все они вносят свой вклад в падение Гондолина[413]. При этом хорошо видно, что характеры персонажей все время остаются неизменными; просто благодаря напряжениям рождающимся по ходу действия, один за другим выходят на свет изначальные недостатки (или достоинства) каждого из них.

«Сильмариллион» скомпонован еще более плотно, чем «Властелин Колец», и проследить его entrelacements совсем не трудно. Например, Гондолин — это только одно из трех Потайных Королевств, к которым причисляются Гондолин, Нарготронд и Дориат. Все три королевства гибнут благодаря предательству, в каждое из трех проникает смертный (соответственно, Туор, Тьюрин, Берен), который имеет самые добрые намерения, но несет а себе семя разрушения. Эти трое смертных — родня по крови, и судьбы их до некоторой степени переплетены. Фактически вся книга представляет собой «паутину», «хитросплетение». Но это хитросплетение не так легко уподобить «ковру», как это было со «Властелином Колец». Здесь это все–таки скорее «паутина» — ловушка, сотканная гигантским пауком Вопреки истории об Эарендиле это, столь поздно опубликованное, произведение по духу темнее и угрюмее, чем то, которое вышло в свет раньше, и чувство того, что «случай» или «удача» могут быть посланы Провидением, в «Сильмариллионе» гораздо слабее, чем во «Властелине Колец». Почему это так, мы можем понять, если хитро переплетенные нити повествования не заслонят от нас того, как используются здесь архаические альтернативы понятию «удача» (luck) — «судьба» (fate) и «рок» (doom).