Сила и насилие в составе целей и средств

Сила и насилие издревле являются наиболее распространенными и решающими в арсенале средств международных акторов. С понятием силы связана одна из центральных проблем международных отношений – проблема войны и мира. На основе понятия "сила" акторы судят о возможностях друг друга, строят планы своего взаимодействия, принимают решения, оценивают степень стабильности международной системы. Наконец, категория "сила" выполняет значительную методологическую роль в науке о международных отношениях, являясь важным инструментом научного анализа: о значении "силового фактора" ведутся дискуссии между различными научно-теоретическими

школами, сила выступает критерием многочисленных моделей систем международных отношений и т.д.

И все же приходится признать, что сегодня, как и прежде, ни у теоретиков, ни у практиков международных отношений нет полной ясности относительно содержания понятия силы.

Дадим определение понятию "сила" в самом общем виде: под силой понимают способность международного актора навязать свою волю и тем самым повлиять на характер международных отношений в собственных интересах. Но что лежит в основе такой способности? Чем она обусловлена? В чем выражается? Эти и многие другие вопросы до сих пор остаются предметом полемики в теории и источником многих недоразумений в практике международных отношений.

Примерно с конца 1940-х гг. в науке о международных отношениях наибольшее распространение получили два подхода к пониманию силы – атрибутивный и поведенческий (бихевиоралъный). Первый рассматривает силу международного актора (прежде всего – государства) как нечто присущее ему изначально, как его неотъемлемое свойство. Второй связывает силу с поведением международного актора, его взаимодействиями на мировой арене (Баланс сил в мировой политике... 1993. С. И).

Атрибутивный подход характерен для политического реализма. С точки зрения Г. Моргентау, международная политика, как и любая другая политика, – это политика силы. Моргентау не делает различий между силой, мощью, властью и влиянием, выражая все это одним термином "power", обобщающим и обозначающим цель и средство политики государства на мировой арене. Являясь способностью государства контролировать действия других государств, международная политика имеет три основных источника и соответственно преследует три основные цели: стремление к выгоде; опасение понести ущерб или оказаться в невыгодном положении; уважение к людям и институтам. Именно для этого государству и нужна сила (власть, мощь), которая не ограничивается только военными ресурсами, а включает в себя еще целый ряд составных элементов: промышленный потенциал; природные ресурсы; геостратегические преимущества; численность населения; культурные характеристики (национальный характер); национальную мораль; качество дипломатии и государственного руководства.

В отличие от Г. Моргентау, другой влиятельный представитель школы политического реализма A. Уолфepc стремится провести различие между силой (властью, мощью) и влиянием международных акторов. По его мнению, сила – это способность актора изменить поведение других международных акторов путем принуждения, а

влияние – способность изменить указанное поведение посредством убеждения. В то же время А. Уолферс подчеркивал, что между силой и влиянием имеется определенный континуум, что их различия не абсолютны (см.: Wolfers. 1962). Однако и в этом случае вопросы, связанные с определением силы того или иного государства, остаются нерешенными. Дело в том, что реалисты стремятся представить силу как исчисляемую характеристику государства, как величину, придающую действиям различных государств более или менее однородный смысл. Подобно тому как в рыночной экономике стремление предпринимателя к максимальному удовлетворению своих интересов определяется деньгами и прибылью, так и для государства реализация его национальных интересов выражается в стремлении увеличить свою мощь и/или силу.

Подход А. Уолферса рождает две трудности. Первая связана с разнородностью составных элементов силы: помимо вещественных компонентов, в силу включаются и такие, которые не поддаются сколь-лйбо точному измерению (например, национальный характер или качество государственного руководства). На это обращал внимание и Г. Моргентау, когда в полемике с "модернистами" сравнивал феномен власти с любовью, которая не поддается постижению при помощи рациональных средств. Вторая трудность в том, что понимание силы государства как его неотъемлемого свойства изолирует его от той системы международных связей, в которой она проявляется и проверяется и без которой любые измерения силы нередко утрачивают свой смысл. В конечном счете обе эти неразрешенные трудности обусловили то, что атрибутивное понимание силы стало одним из самых слабых мест школы политического реализма (см. об этом: Баланс сил в мировой политике... 1993. С. 21).

Пытаясь преодолеть этот недостаток, Р. Арон делает предметом своего анализа не только различия между силой и влиянием, но также между силой и мощью, мощью и властью, соотношением сил и властными отношениями (см.: Аrоп. 1984. Р. 58–80). Общее между этими понятиями в том, что сила и мощь в международных отношениях, как и власть во внутриобщественных отношениях, зависят от ресурсов и связаны с насилием. Являясь приверженцем веберовского подхода, Р. Арон исходит из того, что феномен власти включает три элемента: территорию, монополию на легитимное физическое насилие и институты. В международных отношениях, в которых отсутствует монополия на легитимное насилие, а роль институтов в урегулировании споров слаба, отношения командования и авторитета, свойственные власти, часто выступают как прямое принуждение или угроза насилия. В международных отношениях основная цель не контроль над

административными или институциональными механизмами, которые позволяют осуществлять политическое и социальное влияние, а реализация "вечных целей государства", т.е. реализация безопасности, силы и славы.

Власть тесно связана с мощью и силой государства, но их нельзя смешивать. Власть – понятие внутриполитической, тогда как мощь относится к1 внешнеполитической характеристике государства. Ориентация власти на внешнеполитические цели – свидетельство завоевательной политики. Власть суверена, будь то наследный монарх или партийный лидер, отличается от власти завоевателя: первый стремится выглядеть легитимным выразителем общества, соответствовать его традициям и законам, второй же опирается (по крайней мере вначале) на откровенную силу. Таким образом, властные отношения, на международной арейе проявляются в виде имперских амбиций и тенденций¹. С точки зрения Р. Арона, мощь международного актора – это его способность навязать свою волю другим, т.е. мощь – это социальное отношение. Сила же – это лишь один из элементов мощи. Поэтому различие между мощью и силой – это различие между потенциалом государства, его вещными и людскими ресурсами, с одной стороны, и человеческим отношением – с другой. Составными элементами силы являются материальные, человеческие и моральные ресурсы государства (потенциальная сила), а также вооружения и армия (актуальная сила). Мощь – это вооружения и армия (актуальная сила), а также мощь – это использование силы, способность повлиять не только на поведение, но и на чувства другого. Важный фактор мощи – мобилизация сил для эффективной внешней политики. Следует отличать наступательную мощь (способность политической единицы навязать свою волю другим) и оборонительную мощь (способность не дать навязать себе волю других).

В структуре государственной мощи Р Арон выделяет три основных элемента: 1) среда (пространство, занимаемое политическими единицами); 2) материалы и знания политической единицы, а также численность населения и возможности превращения определенной его части в солдат; 3) способность к коллективному действию (организация армии, дисциплина бойцов, качество гражданского и военного управления в военное и в мирное время, солидарность граждан перед лицом испытаний благополучием или несчастьем). Лишь второй из перечисленных элементов, по мнению Р. Арона, может быть назван силой. Он

подвергает критике различные варианты структуры государственной мощи, описанные в работах, представителей американской школы политического реализма (например, таких как Г. Моргентау, Н. Спайкмен, P.Штеймец). Р. Арон отмечает, что их взгляды на структуру госу-даретвейной мощи носят произвольный характер, не учитывают происходящих в ней с течением времени изменений, не отвечают условиям полноты. Но главным их недостатком он считает то, что они рассматривают мощь как измеримое явление, которое можно "взвесить на весах". Если бы это было действительно возможно, подчеркивает Р. Арон, то любая война стала бы бессмысленной, так как ее результат был бы известен всем заранее. Можно измерить силу государства, которая включает в себя мускулы и вес. Но как мускулы и вес борца ничего не значат без его нервного импульса, решительности, изобретательности, так и сила государства ничего не значит без его мощи. О мощи того или иного государства можно судить весьма условно, через оценку его силы (правда, только приблизительной). Государство, слабое с точки зрения наличных сил, может успешно противостоять гораздо более сильному противнику: например, вьетнамцы, не имея развитой промышленности, необходимого количества различных видов вооружений и т.п., нашли такие методы ведения войны, которые не позволили американцам добиться победы над ними.

Заслуга Р. Арона в его стремлении преодолеть недостатки атрибутивного понимания силы. Но он не становится сторонником и бихевиорального понимания силы (повторим, что бихевиоральный подход связывает силу с целями и поведением государств на международной арене). Р. Арон идет дальше, рассматривая мощь как человеческое (социальное) отношение. Можно сказать, что Р. Арон предвосхитил некоторые аспекты структуралистского подхода к пониманию силы.

Основы этого подхода были заложены представителями теории взаимозависимости, получившей широкое распространение в 1970-е гг.² Р. Кохэн, Дж. Най и другие предприняли попытку вывести зависимость силы от характера и природы широкого комплекса связей и взаимодействий между государствами. Теоретики взаимозависимости и транснационализма обратили внимание на перераспределение силы во взаимодействии международных акторов, на перемещение основного соперничества между ними из военной сферы в сферу

экономики, финансов и т.п. и на увеличение в этой связи возможностей малых государств и частных субъектов международных отношений (см., например: Нaй. 1989; Badie et Smouts. 1992). Они подчеркивали различие степеней уязвимости одного и того же государства в различных функциональных сферах (подсистемах) международных отношений. В каждой из таких сфер (например, военная безопасность, энергетика, финансовые трансферты, технология, сырье, морские ресурсы и т.п.) устанавливаются свои "правила игры", своя особая иерархия. Государство, сильное в одной или нескольких сферах (например, военной, демографической геополитической), может оказаться слабым в других (экономика, энергетика, торговля). Поэтому оценка действительной силы предполагает учет не только его преимуществ, но и сфер его уязвимости.

Например, было установлено, что существует корреляция между"структурой внешней торговли того или иного государства и его влиянием на мировой арене. Показателен пример американо-японских отношений, свидетельствующий о том, что в современных условиях межгосударственного соперничества на смену территориальным завоеваниям приходит завоевание рынков, дающее гораздо больше преимуществ. За период с 1958 по 1989 г. рост японского внешнеторгового экспорта составил 167%, что выглядит весьма впечатляюще по сравнению с 7% роста, которого добились в этой области за тот же период США. Важно, однако, то, что более 30% внешнеторговых операций Японии по-прежнему выпадает на долю США, что делает ее в двусторонних отношениях более уязвимой, чем ее американский партнер (см. об этом: Badie, Smouts. 1992. P. 149).

Таким образом, крупный вклад представителей школы взаимозависимости состоит в том, что они доказали несостоятельность сведения феномена силы к ее военному компоненту, обратили внимание на его вытеснение другими элементами данного феномена, и прежде всего такими, которые относятся к сфере экономики, финансов, новых технологий и культуры. Вместе с тем следует признать, что некоторые выводы и положения оказались явно преждевременными. Прежде всего это касается вывода об отмирании роли военной силы в отстаивании международными акторами своих интересов; стремления представить силу не отвечающей реалиям XX в.; принижения методологического значения категории "сила" для анализа международных отношений. Попытка переосмысления понятия силы с учетом новых реалий была предпринята представителями структуралистского метода. В соответствии с ним наиболее мощным средством достижения международными акторами своих целей в настоящее время признается "структурная власть (power)". Структурная власть – это способность

удовлетворить четыре социальные потребности, которые лежат в основе современной экономики: безопасность (в том числе и оборонительная мощь), знание, производство и финансы. Структурная сила наменяет границы мировой экономики, в которых взаимодействуют друг с другом современные акторы международных отношений. Она зависит не столько от межгосударственных отношений, сколько от системы, элементами которой являются различные типы потребления, способы поведения, образ жизни. Структурная сила влияет на предмет, содержание и исход тех или иных международных переговоров, определяет правила игры в той или иной области международных отношений. Кроме того, и это особенно важно, структурная сила используется для непосредственного воздействия на конкретных индивидов: производителей, потребителей, инвесторов, банкиров, клиентов банков, руководящих кадров, журналистов, преподавателей и т.д. (Strange. 1989). Французские социологи международных отношений, Б. Бади и М.-К. Смуте, рассматривая концепцию структурной силы, особо выделяют в ее составе такой элемент, как технология. Технологическая мощь, как они подчеркивают, является не просто продолжением экономической и торговой силы (или мощи), но играет и самостоятельную роль в системе средств международных акторов. Она лежит в основе трех решающих для международной деятельности феноменов: автономии решения актора в военной сфере, его политического влияния, а также культурной притягательности (Badie, Smouts. 1992. P. 155).

Вопреки утверждениям о том, что сила теряет свое значение и все реже применяется (см.: Hай. 1989), следует согласиться с замечанием П. Аснера, согласно которому "роль сильд скорее не столько упраздняется или в необходимой мере снижается, сколько попросту становится менее непосредственной, более неопределенной, не такой предсказуемой и поддающейся расчетам" (Аснер. 1999. С. 64).

Ошибочность мнения об уменьшении роли силы и насилия в международной политике стала очевидной уже в 1980-е гг. в свете резко обострившейся международной обстановки. Последующие события – развал СССР и мировой социалистической системы, военный конфликт 1991 г. в зоне Персидского залива, вооруженные конфликты на территории бывшего Советского Союза – показали, что отказываться от понятия силы и, следовательно, от традиций политического реализма пока не следует. Критикуя реалистов за то, что их взгляды "оправдывают применение силы", многие неолибералы тем не менее считают насилие вполне допустимым средством достижения гуманитарных целей (см. об этом: Максименко. 1999. С. 86). В этой связи важна критика подобной точки зрения среди самих неолибералов. П. Аснер пишет о Косовской операции НАТО 1999 г.: "Нам кажется важным

поддержать в концептуальном плане идею универсалий, а в практическом плане опровергнуть параноидальные интерпретации, по которым любая интервенция против геноцида или преступления против человечества в действительности соответствует темному заговору на службе непризнанных экономических или стратегических интересов. Но настолько же важно признать, во-первых, что содержание этих универсалий является в основном негативным и карательным и вовсе не сопровождается волей сообщества и позитивной солидарности в других планах; во-вторых, что их защита является неизбежно селективной, а в-третьих, что используемые в этих целях средства сами могут вылиться в другой тип варварства, в котором технологическая анонимность заменяет личную жестокость" (Аснер. 1999. С. 48–49).

Но явно преждевременно отрицать и влияние реалистских подходов к проблеме силы. Более того, реалистские подходы вполне уживаются с неолиберальными взглядами. Так, Президент США Б. Клинтон в своем выступлении "Американская революция XXI в." определил в качестве большой стратегии США продвижение глобализации и назвал в этой связи три главные цели. Первая цель – установление консенсуса относительно экспансии международной торговли путем введения новых стандартов и открытие рынков на Юге. Вторая цель – продвижение демократии и мира через: а) интегрирование "прежних противников" (помощь демократическим силам и ядерному разоружению России, доступу Китая в ВТО и открытию его рынков); б) предупреждение и разрешение конфликтов, в которых затрагиваются интересы США (Ближний Восток, Северная Ирландия, Кипр, Индия и Пакистан, Косово); в) борьба против распространения оружия массового уничтожения, мафии, терроризма; г) экономическая помощь, борьба против СПИДа. Третья цель – усиление военной и дипломатической мощи США (см.: www. whitehouse...). Действительно, в течение нескольких лет в США осуществляется беспрецедентная революция в военном деле (РВД), которая началась не в связи с угрозой Соединенным Штатам или их союзникам. Как пишет влиятельный журнал "Экономист", "она началась в силу того, что генералы проявили желание использовать новые технологии на случай возникновения новых угроз в будущем. В этом смысле можно провести параллель с концепцией блицкрига, которая сформировалась в 1920-х гг. в условиях сокращения военных бюджетов, когда новая мировая война казалась маловероятной" (The Future of Warefare. 1997. P. 21). РВД включает в себя изменения по трем направлениям. Первое – сбор информации. Сенсоры в спутниках, пилотируемые и беспилотные летательные средства в состоянии вести мониторинг практически за всем, что происходит на том или ином участке территории. Второе

направление – обработка собранной информации. Сложные системы командования, контроля, связи и расчетов (известные под именем С4) по-зволяют обрабатывать данные, собранные с помощью сенсоров; показывать их на экране; намечать цели для ракет, танков и прочей техники. Третье направление – действия на основе имеющейся информации, в частности, нанесение высокоточных ударов с дальнего расстояния с целью поражения объектов. Крылатые ракеты со спутниковыми системами наведения могут разрушить конкретное здание, находящееся на расстоянии многих сотен миль. Главная задача, которая ставится в данной связи, – это интегрирование всех подобных достижений в единую "систему систем", которая должна дать командиру возможность наблюдать на экране за тем, что происходит на поле боя, выбирать цели и поражать их нажатием кнопки (там же. С. 22).

* * *

Завершая рассмотрение целей и средств международных акторов, следует отметить, что в ходе истории их содержание развивалось, наполняясь новым содержанием, под влиянием изменений в объективной реальности и обогащения теоретической базы науки. Вместе с тем в рассмотренных категориях присутствуют устойчивые элементы, сохраняющие свое значение до тех пор, пока сохраняется деление мира на государствено-территориальные политические единицы. Эта устойчивость касается совокупности основных целей и средств и их традиционных компонентов (например, для силы – это военный компонент, для переговоров – это торг, подкрепленный наличными ресурсами). Но при этом новые явления в международных отношениях, во-первых, трансформируют иерархию и характер взаимодействия между традиционными компонентами, а во-вторых, добавляют к ним новые компоненты (например, к таким традиционным компонентам национального интереса, как цели международного актора, сегодня добавляются экологическая безопасность, требования, связанные с удовлетворением основных прав и свобод человека; в coдержании силы на передний план все более заметно выдвигаются характеристики, связанные с экономическим развитием и внутриполитической стабильностью, и т.п.). Картина еще больше усложняется ввиду "узурпирования" традиционных средств нетрадиционными международными акторами (например, Международной мафией) и появления нетрадиционных средств в арсенале традиционных акторов (новые средства коммуникации и массовой информации, используемые в межгосударственном соперничестве). Поэтому при осмыслении того или иного международного

события или процесса необходимо стремиться к учету всей совокупности влияющих на него обстоятельств и одновременно принимать во внимание относительность, несовершенство концептуальных орудий его анализа, избегая "окончательных", "одномерных" выводов и пытаясь выявить несколько вариантов его причин и возможных путей дальнейшей эволюции. Некоторыми ориентирами подобного анализа могут выступать национальные интересы.

¹ Р. Арон, рассматривая политику США на международной арене, приходил к выводу о ее имперском характере (см.: Aron R. Republique imperiale. Les Etats-Unis dans le monde 1945-1972. P., 1973)
² Следует иметь в виду и то, что уже в 1945 г. американский исследователь А. Хиршман в работе "National Power and the Structure of the Foreign Trade" привлек внимание к взаимосвязи, существующей между влиянием государства на мировой арене и структурой его внешней торговли, подчеркивая вытекающие из этого возможности формирования новых форм зависимости (цит. по: Merle. 1974. Р. 149).

 

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Аснер П. Насилие и мир. М., 1999.
2. Баланс сил в мировой политике: теория и практика: Сборник статей под ред. акад. АЕН Росии Э.А. Позднякова. М., 1993.
3. Богатуров А.Д. Синдром поглощения в международной политике // Pro et Contra. Т. 4. № 4. Осень 1999.
4. Коллинз Дж.М. Большая стратегия. Принципы и практика. М., 1975.
5. Косырев Д., Червонная С. Вашингтон меняет свою внешнеполитическую доктрину// Независимая газета. 2000. 20 дек.
6. Куклина И.М. Права человека: политическое и гуманитарное измерение // Мировая, экономика и международные отношения. 2000. № 11.
7. Кукулка Ю. Проблемы теории международных отношений. М., 1980.
8. Кунадзе Г. Новое мышление тоже стареет // Новое время. 1991. №11.
9. Максименхо В.И. Происходит ли "глобализация"? // Pro et Contra. T. 4. № 4 Осень 1999.
10. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 12.
11. Нaй Дж. (мл.). Взаимозависимость и изменяющаяся международная политика // Мировая экономика и международные отношения. 1989. № 12.
12. Поздняков Э.А. Системный подход и международные отношения. М., 1976.
13. Увалов В.В. Баланс сил и баланс интересов // Международная жизнь. 1990. № 5.
14. Цымбурский В.Л. Геополитика для "евразийской Атлантиды" // Pro et Contra. T. 4. № 4. Осень 1999.
15. Aron R. Paix et Guerre entre les nations. P, 1984.
16. Badie В., Snouts M.-C. Le retournement du moncle. Sociologie de la scene Internationale. P/1992.
17. Barnett M. Sovereignity, Nationalism and Regional Order in the Ara'b States System // International Organization. 49 (3). Summer 1995.
18. Badie В., Smouts M.-C. Le retournement du monde. R, 1992.
19. Charnay J.-P. Essai generate de la Strategic. R, 1973.
20. Derriennic J.-P. Esquisse de problematique pour une sociologie des relations intcrnation-ales. Grenoble, 1977.
21. Duroselle J.-B. Toute empire perira. Une vision theorique des relations intcrnationales. R, 1982.
22. Ferrier J.-F. Les relations internationales. Les acteurs. Les fondements et les buts. Les techniques. P., 1996.
23. Georg A. A Provisional Theory of Crisis Management // Avoiding War: Problems of Crisis Management. Boulder Colo, 1991.
24. Janis I. L & Mam L. Decision Making. N.Y, 1979.
25. Jervis R. Perception and Misperception in International Politics. Princeton, N.J., 1976.

1. Joxe A. Representation des alliances dans la nouvelle strategic americaine // Politique etrangere. № 2. Ett 1997.
2. Liddell Hart В.H. Strategy. N.Y., 1967.
3. Lindemam Th. Les "neo-idealistes" et 1'etude de la guerre // RFSP. Vol. '50. № 3. Juin 2000.
4. Merle M. Sociologie des relations internationales. P., 1974.
5. Merle M. La politique etrangere // Traite de science politique. P., 1985.
6. Murray W. and Grimsley M. Introduction: On Strategy // The Making of Strategy. N.Y., 1994.
7. Osgood Ch. E. An Alternative to War or Surrender. Urbana, 1962.
8. Ross G. La nouvelle diplomatic // http://www.monde-diplomatique.fr/2000/08/ROSS/ 14128.html.
9. Risse-Kappen Th. Collective Identity in a Democratic Community. The Case of NATO // PJ. Katzcnstein (ed.). The Culture of-National Security. N.Y., 1996.
10. Senarclens P. de. La politique internationale. P., 1992.
11. Smith S. International Relations Today. Oxford, 1995.
12. Strange S. Toward a Theory of Transnational Empire // E.O. Czempiel, J.N. Roscnau (eds.). Approaches!" World Politics" for the 1990s. Lexington, Mass., 1989.
13. The Future of Warefare // The Economist. March 8, 1997.
14. Wendt A. Collective Identity Formation and the International State System // American Political Science Review. 1994. 88 (2).
15. Wolfers A. Discord and Collaboration. Baltimore, 1962.
16. www.whitehousc.gov /WH/SOTU00/

 

ГЛАВА 10

Национальные интересы: понятие, структура,
методологическая и политическая роль

В данной главе рассматриваются три вопроса: содержание понятия "национальные интересы", его основные элементы, влияние глобализации на изменение его методологической и политической ролей.

Понятие "национальный интерес" ("национальные интересы") известно с глубокой древности. С первых шагов формирования суверенного государства "национальный интерес" используется "государем" для объединения подданных перед лицом внешнего противника, служит оправданием завоевательных походов, выступает побудительным мотивом династических браков и т п. Данное понятие было знакомо еще Фукидиду, который видел в интересе основу взаимоотношений Афин и Спарты и поведения их союзников Еще в 1934 г. Ч. Берд утверждал, что "понятие "национальный интерес" способно стать объектом рационального понимания, конкретного определения, а также особого применения" (Beard. 1934. Р. 22). В наши дни понятие "национальный интерес" широко обсуждается исследователями и политическими деятелями, журналистами и военачальниками Этому понятию придается важнейшее значение в иностранной политике государства, в выяснении взаимовлияния внешних и внутренних факторов, в изучении перипетий международных отношений. Концепции национальной бсзопасносги и военные доктрины государств содержат обязательные ссылки на "национальные интересы", как на основу и исходный принцип выявления главных угроз суверенитету и территориальной целостности, определения приоритетов внешней политики, выработки оборонительной стратегии и экономического процветания.

И все же использование этого понятия оставляет место для дискуссий. Значение понятия "национальный интерес" как аналитического орудия и как инструмента политического действия продолжает быть предметом разногласий и споров, главным источником которых является несовпадение позиций по вопросам содержания и использования этого понятия в качестве аналитического инструмента и основы политического поведения

1. Дискуссии о правомерности использования
и о содержании понятия "национальный интерес"

Сам факт широкого использования понятия "национальный интерес" не только реалистами-теоретиками и их сторонниками-практиками, но и представителями других теоретических и политических

направлений заслуживает пристального внимания по крайней мере по двум причинам. Во-первых, он говорит о том, что, вопреки вульгарным представлениям, в политике опора на "национальный интерес" вовсе не равнозначна стремлению к циничному использованию силы, коварству и вероломству. Правильно понятый "национальный интерес" предполагает признание права на существование, а также обязательное принятие во внимание и уважение интересов всех взаимодействующих сторон. Во-вторых, в теории сторонники реалистской парадигмы не обладают монополией на исследуемое понятие. Более того, как уже было сказано выше и к чему еще придется вернуться позже, они заслужили вполне справедливую критику за односторонность и редукционизм своих взглядов, за недооценку позиций своих оппонентов (в том числе их понимания "национального интереса"). Не следует забывать и другое: при всем нынешнем несовершенстве наука о международных отношениях обязана своим статусом самостоятельной области знания именно теории политического реализма, сделавшей "национальный интерес" исходным пунктом всего своего анализа. Однако, принимая критику реалистской парадигмы (и, в особенности, ее претензий на исчерпывающее, "единоличное" объяснение международной жизни, отрицание состоятельности всех альтернативных подходов), не стоит забывать и о том, что реалистическая позиция и сегодня остается важной составной частью международно-политической науки. Государства никуда не исчезли, конфликты между ними продолжают существовать, дипломатическо-стратегическое поведение держав остается фактом мировой политики. Поэтому проблематика, составляющая основу реалистских исследований, сохраняет свое значение. Это и диалектика мира и войны, и дипломатическо-стратегические отношения, и угрозы государственной безопасности, и союзы, и системы равновесия, и межгосударственные переговоры, и Arms Control и т.п. (вся проблематика, относящаяся к так называемой высокой политике). Сохраняет свое аналитическое и политическое значение и понятие "национальный интерес"¹.

Вот почему стоит немного остановиться на том содержании, которое вкладывал в данное понятие один из "отцов-основателей" теории политического реализма Ганс Моргентау. Основные положения этого содержания таковы:

1. "Национальный интерес" – объективная данность. Он основан на своеобразии географического положения государства и

вытекающих из этого особенностей его экономического, политического и культурного развития, с одной стороны, а также на особенностях человеческой природы - с другой. Поэтому "национальный интерес" представляет собой стабильную основу международной политики государства. Геополитическое положение государства и его окружения, природа тех угроз и вызовов, которым оно противостоит, так же как и социокультурные традиции его населения и структурные особенности его внешней торговли, не меняются каждый день и поэтому не зависят от произвола или субъективных предпочтений "государей". С точки зрения Г. Моргентау, "национальный интерес" содержит два основных элемента: центральный (постоянный) и второстепенный (изменчивый). Второстепенный элемент представляет собой не что иное, как конкретную форму, которую коренной "национальный интерес" принимает в пространстве и времени. Центральный интерес состоит из трех факторов; природы интереса, который должен быть защищен, политического окружения, в котором действует интерес, и рациональной необходимости, ограничивающей выбор целей и средств (см. об этом: Цыганков А.П. 1992. С. 163-164).

2. "Национальный интерес" вполне поддается рациональному осмыслению государственных деятелей. Последние обязаны исходить из того, что хорошая политика – это рациональная политика, опирающаяся на правильно понятый "национальный интерес". Это предполагает осознание того факта, что отличительным качеством политики, в том числе и международной, является борьба за власть. Объективное противоречие, с которым сталкиваются как исследователь, так и "государь", состоит в том, что сама природа власти препятствует "глубокой рационализации, порождает моральные дилеммы, политические риски и интеллектуальные неожиданности" (там же. С. 168). Суть рационального подхода предполагает признание этой особенности политических отношений, что означает необходимость учитывать ее и разумно использовать на основе "национального интереса". Рациональный подход очерчивает рамки возможного в политике, указывает на препятствия объективного характера, которые не позволяют навязать сопротивляющейся реальности ту или иную умозрительную схему, сколь бы привлекательной она ни была. Любые попытки устранить эти препятствия, продиктованы ли они заботой о практических результатах, стремлением ли к надежному предвидению или к преодолению неопределенности политики, обречены на неминуемый провал, поскольку исходят из того, что желательно, вместо осознания того, что возможно. Более того, подобные попытки не только утопичны, но и опасны, поскольку зачастую они основываются на моральных или идеологических предпочтениях.

3. Хотя суть политики состоит в стремлении к утверждению моральных ценностей посредством власти, это не означает, будто политик может претендовать на знание того, что является морально обусловленным для "государства" в той или иной конкретной ситуации (там же. С. 164–165). Вытекающее из подобных претензий "беспечное предположение, что носителем и выразителем морального блага является какая-то одна нация, а исповедующей зло – другая, несостоятельно не только морально, но и интеллектуально. Практически подобное предположение ведет к искажению оценок, к порождению безумия неистовых крестовых походов" (там же. С. 165). Что же касается идеологии, то "внешняя политика, добивающаяся триумфа одной-единст-венной идеологии, всегда приводила к фанатичным и кровавым войнам..." (там же. С. 174). Моральная политика исходит из необходимости согласования и компромиссов в защите "национальных интересов" государств на международной арене, из стремления к достижению "всеобщих интересов", что несовместимо с соперничеством политических идеологий (там же).

4. "Национальный интерес" кардинально отличается от "общественного интереса". Если первый существует в условиях анархической международной среды, то второй связан с системой законов, регулирующих внутригосударственную политику. Иначе говоря, в отличие от "общественного интереса", понятие "национальный интерес" относится к сфере внешней политики государства. Следует обратить внимание, что сторонники строгого понимания категории "национальный интерес" как в теории, так и в политической практике неизменно придерживаются этого разделения. "Так же как понятие "общественный интерес" использовалось для увеличения и защиты общественного блага против внутренних вызовов, – пишет один из приверженцев теории политического реализма, – понятие "национальный интерес" использовалось для продвижения целей внешней политики" (Кrаtochwil. 1982. Р. 13; см. также: Nuechterlein. 1991. Р. 16; Yarger and Barber. 1997. P. 2).

Как мы уже видели, концептуальный силуэт теории политического реализма приобретает привлекательность, изящество и стройность именно потому, что он формируется на основе понятия "национальный интерес". Тем не менее изящество формы понятия "национальный интерес" не придало его содержанию привлекательности, которая позволила бы объединить вокруг него представителей разных подходов в международно-политической науке. Критики усомнились в утверждении Г. Моргентау о том, что "есть только один категорический императив, только один критерий рассуждения, единственный принцип действия: национальный интерес" (Morgenthau. 1951. Р. 242).

Оппоненты реализма отказались принимать на веру самое главное в нем – объективность содержания "национального интереса". Скептики нашлись даже в стане стойких приверженцев политического реализма. По мнению Р. Арона, плюрализм целей, Средств и ресурсов, которыми располагают различные индивиды и группы внутри государств, не образует некую равнодействующую и не позволяет оценить "национальный интерес" как критерий анализа или идеал для политического деятеля (Аrоп. 1984. Р. 101). Внешняя политика государства, как считал Арон, выражается в действиях его лидеров, которые обладают определенными степенями свободы в выборе целей. При этом большое значение имеют идеоло