Пiо поводу 50-летнего юбилея его литературной деятельности

I

Сегодня исполнилось ровно 50 лет литературной деятельности графа Л.Н. Толстого. В этот день грамотная Россия невольно обратит свой взор на те произведения, которыми маститый юбиляр дебютировал на литературном поприще. И вот, когда она станет всматриваться в них, взором на сей раз особенно пристальным, она невольно остановится в недоумении и смущении – великом смущении. Ибо при этом окажется, что то, чем писатель начал и чем привлек к себе с самого же начала всеобщие симпатии, совсем не похоже на то, чем он кончает.

Говоря это, мы разумеем не то, естественное и вполне понятное психологически, различие, которым обыкновенно бывают отмечены произведения зрелых лет и старости, сравнительно с произведениями юношескими. Речь идет здесь не об углублении, не о большей стойкости литературно-поэтической мысли и художнических приемов.

Нет. Мы разумеем различие принципиальное – по духу и существу. Если угодно, здесь пред нами действительно «углубление сознания». Но углубление одностороннее, подавление и уродование живой мысли отвлеченной и тенденциозной рефлексией, в ущерб художественной правде, реальности и жизненности созданий.

Когда мысленно переходишь от произведений, которыми граф Толстой начал свою литературную деятельность, к темам, которыми он ее кончает, чувствуешь нечто подобное тому, когда, сев в вагон где-нибудь на светлом и улыбающемся юге, выходишь из вагона на хмуром и угрюмом севере. Там все живет и дышит, пронизанное лучами согревающего солнца и обвеянное дыханием насыщенного целебным ароматом воздуха. Здесь, напротив, все мертво и безжизненно, все застыло и оцепенело под ледяным дыханием стужи, все, поэтому, нам чуждо и неприязненно, как неприязненно все омертвевшее и безжизненное живому.

II

1852 годом помечено у графа Толстого несколько «повестей»: «Детство», «Утро помещика», «Казаки». Но главный интерес в данном случае для нас представляет первая повесть, так как в ней заложен ключ для понимания особенностей первоначального творчества художника – дан, так сказать, алфавит для дешифрования скрытого смысла его первоначальных творений. В самом деле, в этой повести всего чище, всего отрешеннее, как говорили старые эстеты, отразилась душа поэта того времени. Ибо хотя и можно спорить о том, до какой грани в ней простирается автобиографический элемент, однако, что он в ней есть – это-то, по крайней мере, стоит вне всяких сомнений.

И вот, когда мы вслушиваемся в высоко-поэтическую музыку души художника, отраженную в «Детстве», мы чувствуем – живо и неотразимо – что она звучит полным созвучием с русской народной душой, потому что оживлена и проникнута стремлением к тем же идеалам.

Припомните, в самом деле, юродивого Гришу, няню Наталью Савишну, мать Николеньки, идеальную женщину. С непоколебимой верой в Проведение, проследите, наконец, настроения самого Николеньки, в различных положениях его жизни, и вы ясно почувствуете, что в его душе совершенно та же музыка, что и в этих, по-православному и по-русски живущих около него, людях. Описывая юродивого Гришу, с таким проникновением и внутренним созвучием, благодаря которым он стоит пред нами совсем как живой, автор продолжает: «Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование, но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.

О, великий христианин Гриша! Твоя вера была так искренна и сильна, что ты чувствовал близость Бога: твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих – ты их не поверял рассудком... И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..»

Невольно спрашиваешь себя при чтении этих и других подобных отрывков из «Детства»: что сказал,s о том же юродивом Грише Толстой последних лет, и смог ли бы он теперь, с таким же проникновением и такою же правдивостью восстановить перед нами, как живой, образ Гриши? А Наталья Савишна с ее преданностью, во-первых, Богу, и, во-вторых, господам, – ведь это сама правда, психологическая и историческая. И опять какая здесь чуткость в передаче ее психологии, какое душевное созвучие. <…>

«В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к Богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро. «Вот кто истинно любил ее!» – подумал я, и мне стало стыдно за самого себя». Автор хорошо понимает и очень точно передает характерные оценки простого и цельного, типичного православно-русского миросозерцания Натальи Савишны, простого русского человека, который бы смотрел на нее чисто внешним взглядом, недоступного и неуловимого» <…> Словом, все в «Детстве» графа Толстого, как и в других его первоначальных произведениях, теплится любовью и пронизано светом добра и веры.

Не многие страницы из истории русской поэзии, не скудной, как известно, подобными мотивами, могут законно стать в ряду с приведенными.

А в последних произведениях все отравлено смертоносным дыханием духовного начала – пессимизма, безнадежности и отчаяния. И... все в них смущает нас неправдой и противоречием законам реального мира.

Связь здесь – между «философией» гр. Л. Толстого и характером его творчества за последние годы – очевидна. Попристальнее всмотримся.

Односторонность и отвлеченное доктринерство в понимании основ и на­чал жизни отразились <…> отсутствием в них той бесподобной ху­дожественной правды, которыми напечатаны его первые произведения.

В дидактико-поэтическом послании «После чтения «Крейцеровой сона­ты» как писал Я. Полонский «Скажи, поэт, молвой любимый...» в стихотво­рении слабом с точки зрения художественной, Полонский-художник, об­ращаясь к Толстому-мыслителю, что он изменил себе – что ведет «к твор­ческой немощи» и «ничтожеству».

Произведения гр. Толстого последних лет как решительный упадок срав­нительно с произведениями первых лет: неправда и нереальность. Было бы несвоевременно в день 50-летнего юбилея еще раз останавливать вни­мание на тех печальных страницах его произведений, которые в последнее время были предметом глубокой скорби и самого искреннего сожаления со стороны поклонников его выдающегося художественного таланта.

Но совсем не излишне поговорить о свежих, обаятельных произведениях, которыми открылось его художественное творчество и которыми писате­лю-художнику, не как писателю – мыслителю – обеспечено действительно всеобщее преклонение.

III

Как отзвуки былого рая, как отрывки дивных песен, пропетых верующими людьми около Николеньки в «счастливую» и невозвратную пору «золотого детства», – и позднее в произведениях, написанных несколько лет спустя, время от времени слышатся те же мотивы, что и в «Детстве». В «Отрочестве» и «Юности» – повестях, написанных в 1854–7 годах, – они слышатся еще очень ясно. Душа художника еще продолжает звучать полным созвучием с душою народною и православно-русскою. Он еще вполне сохраняет способность вживаться в настроение искренно и непреложно-верующих душ, и всецело приобщаться их жизни.

«Шаги духовника вывели меня из этой задумчивости… Я попросил его благословить меня и с особенным удовольствием поцеловал его желтоватую небольшую руку. Когда я объяснил ему свою просьбу, он ничего не сказал мне, подошел к иконам и начал исповедь. Когда исповедь кончилась, и я, преодолев стыд, сказал все, что было у меня на душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да будет, сын мой, над тобою благословение Отца небесного, да сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь». Я был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу; я поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо монаха было совершенно спокойно. Я чувствовал, что наслаждаюсь чувством умиления, и, боясь, чем-нибудь разогнать его, торопливо простился с духовником и, не глядя по сторонам, чтобы не рассеяться, вышел за ограду…»

Так пишет автор «Юности», законченной, как известно, в 1857 г. Очевидно, он еще всецело стоит здесь на почве православно-русской веры. То же и дальше. Вообще, чем ближе то или другое произведение к началу литературной деятельности графа, тем целостнее миросозерцание художника, тем правдивее и реальнее, тем жизненнее и обаятельнее создаваемые им образы. И – наоборот.

Замечательное соотношение!

И – наоборот.

Было бы, как кажется, очень благодарною задачею, если бы кто взял на себя труд – шаг за шагом проследить, как по мере разрыва первоначального целостного миросозерцания, по мере подмены первоначальной веры в личного Бога и бессмертия души отвлеченными философемами пантеизма, создаваемыми графом Толстым, становились все менее жизненными и правди­выми, все менее реальны и обаятельны. Тогда вопрос о значении его произведений в литературе и в истории на­ционального самосознания – вопрос, часто столь субъективно освещаемый теперь – был бы поставлен на твердую и объективную почву. Тогда казалось бы, что пятидесятилетняя история литературной деятельности графа есть не что иное, как одна «непрерывная» эволюция, в конце которой популярный писатель – не только как мыслитель, но и как художник – стал как бы своим антиподом. Различие, в самом деле, здесь между характером начала и конца литературной деятельности графа, – настолько значительно и существенно, что даже и ему самому, в литературно-художнических выражениях своей личности, порою трудно было бы, пожалуй, и признать тождество.

Под старость, в душе человека обыкновенно с особенной ясностью и живостью начинают звучать воспоминания детства, которое дерзновенно допрашивают и как бы привлекают на суд и самую старость, не взирая на ее старшинство и авторитетность <…>

Несомненно, этот вопрос время от времени звучит и в душе маститого юбиляра. Но, как это, по-видимому, ни странно, и как бы ни противоречит законам обычной психологии – едва ли он в состоянии ответить на этот вопрос со всею искренностью: «да!». Ибо теперешний Толстой, Толстой последний лет, очень далеко разошелся или, точнее, сказать ушел очень далеко от Толстого первоначального с его непорванно-целостным миросозерцанием и, потому, пластичным, глубоко-жизненным и обаятельным творчеством.

Граф Толстой принадлежит к числу тех людей, у которых воображение развито очень сильно, и которые поэтому, много живут в области воспоминаний, как это обычно бывает у таких людей, уже подернуто дымкой: «сквозь воспоминания, как сквозь слезы смутно видишь», – говорит художник в «Детстве». Но, даже при таких случаях воспоминания из ранней и по всей справедливости считаемой лучшею поры в жизни человека, без сомнения, не могут порою не смущать популярного писателя-юбиляра своим резким диссонансом с его настоящим, душевным настроением. И сам он поэтому, как и его поклонники, не может не спросить себя: «Какой же Толстой, прежний или настоящий, есть подлинный?»

Неужели, что все, чем жила в былое время душа его, настроенная со­звучно с народною, православно-русскою душою, есть иллюзия, призрак и ложь?

Это только вопрос, на котором нельзя не остановиться, сопоставляя на­чало литературной деятельности гр. Толстого с ее концом. И мы желали бы, чтобы прежде всего сам он взвесил этот серьезный и важный вопрос.

А. Басаргин

12. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа)

Дневник печати. Москва в произведениях гр. Л.Н. Толстого

31 августа исполнилось ровно полвека, как гр. Л. Толстой впервые вступил на литературное поприще. За все это время он создал целый ряд художественных произведений, сила и блеск которых настолько велики, что их не могла затмить позднейшая крайне прискорбная духовная эволюция графа.

Долгая жизнь великого писателя неразрывно связана с Москвой. Почти в каждом из его произведений отразилось это сердце России. Правда Толстой никогда не задавал себе задачи изображать Москву, но весьма часто, может быть помимо его воли, она составляла фон его картины, на котором проходили удивительно отчетливые образы и великих исторических деятелей, и простых, обыкновенных людей.

Идя в хронологическом порядке описаний Москвы, картины эти должны распасться на две группы: на картины мирной, повседневной жизни, когда все были покойны, счастливы, никто еще не подозревал о надвигавшейся буре, – и на картины тех исторических моментов, когда Москва пылала гигантским факелом, освещая путь отступавшему Наполеону.

Граф Толстой берет один только круг Москвы, круг Москвы дворянской, жившей весело, беззаботно, – и не только не заглядывая в отдаленное будущее, но и даже не желая ознакомиться с тем, что даст завтрашний день. Старики проводили время или в Английском клубе, или за картами, слегка политиканствуя, а иной раз даже и создавая традиционную московскую оппозицию – наследие Екатерининских времен.

Молодежь веселилась, шалила порой даже весьма неосторожно, но на это смотрели снисходительно, карая общественным судом строго и беспощадно только в том случае, когда шалость эта могла положить пятно на дворянское имя или замарать дворянскую честь, за защиту которой каждый дворянин готов был пролить свою кровь.

Политические события доходили в Москву глухо, весьма часто в извращенном виде, а если они были неутешительного или обидного для России свойства, то их намеренно переделывали не только из чувства патриотизма, но и из эгоистического желания не беспокоиться и не волноваться.

Умственного движения было мало, одно только масонство заставляло интересоваться еще отвлеченными вопросами, литература была чуждою большинству, и только те, кто побывал за границей или соприкасался так или иначе с французскими эмигрантами, брались за книгу, да и то лишь иностранную.

Казалось, что здесь, в этой Москве, пульс которой бился так мерно, не могло быть места сильным чувствам, порывам сердца… Между тем на деле оказывалось иное. Фрондерство исчезало в один миг при появлении в стенах Москвы Императора.

Об Императоре говорили с восторгом старики, со слезами пылкой любви молодежь. Всякое Его движение, взгляд, голос – все это радовало, волновало, и на почве этой любви все сильнее и сильнее разгоралась злоба к тому ненавистному пришельцу, который осмелился двинуть свои войска в пределы России.

Москва нетерпеливо следила за движением неприятельской армии, она как бы радовалась, что ей приходится быть тем передовым постом, на который должна обрушиться эта лавина. А так как эта лавина падала уже на всю Москву, то изображение ее было бы неполно, если бы касалось только дворянской ее половины, и потому Толстой дает целую галерею маленьких, незаметных людей, из которых война сделала героев. Толпа волнуется, смиренно ожидает своей участи, видя в ней великий перст Божий, и вдруг разом превращается в зверя, который разрывает на клочки изменника.

Прочитывая страницы Войны и мира, вы видите эти дымящиеся улицы, разрушенные дома, оскверненные церкви, среди которых беззвучно и робко скользят тени или оставшихся в силу случайности людей, или намеренно не покидающих города, чтобы разделаться с врагом отчизны. Москва здесь чувствуется удивительно рельефно, хотя Толстой ни разу не дает себе труда создать цельную картину, предоставляя сделать это уже самому читателю… Багровое зарево московского пожара составляет как бы финальную картину жизни города, приобщившейся к истории всего государства, и в то время, когда роман продолжает идти своим чередом, все время между строк сквозит этот огонь, чувствуется запах гари, и дым заслоняет на мгновение героев. Чем дальше перспектива произведений Толстого, тем более сливаются его герои со станом Москвы, и тем цельнее становится картина. <…>

В последних уже тенденциозных произведениях мы не чувствуем, чтобы автор любил Москву, она не была столь дорога ему...

Это уже лже-христианский моралист, утопический реформатор всего рода человеческого и отъявленный враг Церкви и Государства, а потому художественная сторона его произведений отходит на задний план или то­нет в мнимо-философских рассуждениях...

Полувековой юбилей Л. Толстого совпадает с 25-летним юбилеем одной из великих страниц в истории русского сердца, русско-турецкой войны. Это волновало Москву. Толстой же – скептически в «Анне Карениной» стал расходиться с тем, чем живет сердце всей России – православной Моск­вой <…>, не отразил в своих произведениях духовную и религиозную жизнь Москвы.

Сегодня, в день толстовского юбилея, Москва не может не пожалеть, что великий художник, живя в ней, ей не интересуется.

ОМЕГА

13. «Русские ведомости», 1902, №N 241, 243 (1, 3 сентября)

Л.Н. Толстым в Ясной Поляне получено множество телеграмм:

Редакция газеты «Русские ведомости»:

С чувством глубокого уважения приветствует вас редакция «Русских ведомостей» по случаю исполнившегося 50-летия Вашей общественно-литературной деятельности и желает вам многих лет здравия и плодотворного творчества.

Петербург. Комитет Литературного фонда з а подписью председателя и всех членов отправил Льву Николаевичу Толстому следующую телеграмму:

Приветствуя 50-летие литературной деятельности, как великий праздник в истории русской мысли и в истории русского слова – в Вас доблестного и неутомимого борца за умственное и нравственное совершенствование человечества.

Редакция газеты «Русское слово»:

К бесчисленным благодарным голосам всего человечества, гордого и счастливого тем, что имеет вас современником, редакция и сотрудники газеты «Русское слово» присоединяют свой скромный голос, приветствуя 50-летие деятельности величайшего художника и человека.

Редакция детского журнала «Родник» шлет сердечные поздравления и самые горячие пожелания

Редакция армянских журналистов

Овсяников-Куликовский

Репин

Художник Пастернак

Сергеенко, Линев – «великому гражданину земли русской»

 

Телеграмма, подписанная некоторыми представителями печати:

Дорогой Лев Николаевич! Несколько литературных работников, собравшихся в день 50-летия Вашей доблестной деятельности, шлют Вам свои искренний привет. А. Хирьяков, Ольга Шапир, Жуковский, Свирский, Лукьянов, Лемке, Брусянин, Яковлев-Богучарский.

Уралец», 1902, № 105 (5 сентября)