Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. II. Отрывок из беседы

<…>

– Ваше слово, Лев Николаевич, должно иметь для всех огромное значение, – говорил молодой человек с длинными волосами, сидевший у столи­ка,– Ваше отношение к этой злополуч­ной нации не для всех одинаково ясно, и многие ждут с нетерпением, чтобы вы высказались на этот счет более или менее определенно.

Сидевший у столика старик в тем­ной блузе, опоясанный ремнем, приподнял свою характерную лысую голову с низко нависшими седыми бровями.

– Я не люблю кричать, – сказал он, сильно пришепетывая беззубым ртом, – особенно, когда никто меня не спрашивает. Вот вы спросили – и я отвечаю. Я всегда считал несправедливым и постыдным обычаем отношение к евреям – особенно со стороны христиан. Ведь мы должны и врагов прощать, а что сделали нам евреи? За что их преследовать? За то, что они обо­соблены, что они изощряются в борьбе за существование, что их мало в наших школах? Да ведь это махровая нелепость. Разве евреи в этом виноваты? Нет, что же об этом говорить – ведь тут все ясно. Скажите лучше вот вы, – и старик повернулся весь к собеседнику, а чтобы лучше видеть его лицо, прикрыв глаза рукой, защищая их от свечи, - почему вы сами стали иначе, чем другие, относиться к евреям?

Младший собеседник ответил не сразу, точно что-то соображая.

– Видите ли, Лев Николаевич, в гимназии у меня были друзья – евреи, с ними я учился и в университете. Мы много говорили о их положении. Потом, независимо от этого, я заинте­ресовался историей еврейского народа, много ею занимался, учился даже древне­еврейскому языку...

– Да, да,– заметил старик, видимо оживляясь, – вот это хорошо, когда сама жизнь наталкивает на известные выводы. Пусть тeоpия придет потом на помощь... Вот, и я знал много евреев – и в большинстве, это были прекрасные люди, в лучшем смысле слова... И я учился древнееврейскому языку...

– Да, когда вы занимались Евангелием и Библией?

– В сущности, для этой цели еврейский язык и всякая ученость были совсем не нужны. К Евангелию надо под­ходить не с ученой книжкой, а с открытым сердцем.

– Вы изучали и Библию, Лев Николаевич? – спросил собеседник.

– Да, читаю и до сих пор, – и это огромное наслаждение. Не все там, ко­нечно, одинаково ценно. Вот, например, книга Ионы. Не понимаю я такой морали.

Старик поднялся и легким, совсем молодым шагом прошелся по кабинету.

– Ведь та же наука установила должное понимание этой книги, – отозвался младший. Книга Ионы – лебединая песнь ветхозаветного пророчества. В ней – протест против узкого и жестокого национального обособления... Безымянный автор книги Ионы детским, бесхитростным языком произносит суд над тем, кто не желает проповедовать во спасение Ниневии, думает скрыться от Бога, и плачет, когда засохло pacтениe, под тенью которого он отдыхал... Помните: «Ты плачешь над растением, которого не растил, – как же не пожалеть Мне города, в котором более тридцати тысяч человек, не умеющих отличить правую руку от левой, и великое множество скота?»

– Послушайте, это в самом деле так? – остановился вдруг старик, и глаза его загорелись. – В самом деле? Погодите...

И он быстро, той же молодой поход­кой подошел к книжному шкафу.

– У меня тут «La Biblie» Рейса – вся коллекция,– проговорил он, не обора­чиваясь и отыскивая книгу. – «Les prophetos»... Сейчас.

В кабинете было тихо. Слышно было только, как шелестели страницы, торопливо переворачиваемые рукой, да вдали кто-то звучно и красиво заиграл на рояле.

– Да, – вдруг вздохнул Л. Н., за­хлопывая книгу. – Бог мой, сколько мне предстоит наслаждения – читать все это... И поставив книгу на место, он за­думчиво заходил по комнате. Собеседник молчал...

– Однако, – встрепенулся опять Л. Н. – Что же это мы? Пойдемте к нашим. Кажется, Сергей Иванович приехал, – слышите, играет...

И кабинет опустел, Свеча заколеба­лась и, подрожав, успокоилась. Вдали музыка смолкла, и слышно было, как вдруг задвигали стульями.

Cepгей Иванович, о котором здесь упоминается, это профессор московской консерватории, С.И. Т-ев. Он часто бывал у Толстого и много играл ему. При всей строгости своих теоретических пocтpoений (книга об искусстве, которая создава­лась как раз в эту пору) Л.Н. <…> никогда в реальной жизни не мог убить в себе художника, чуткого в высшей степени к музыкальным откровениям тех композиторов, которым произносил жестокий приговор в суровом уединении своего каби­нета.

Углубившись в огромное старинное неуклюжее кресло, он, не шевелясь, подолгу слушал детально изученные им бетховенские сонаты или полонезы Шо­пена, и когда замолкали последние ак­корды, радостный и смеющийся, он поднимался со своего места и весело произносил:

– Как я развратен! Это мне понят­но, все понятно!

– Так художник брал верх в Толстом над мыслителем – и так он берет верх над ним постоянно – даже помимо его воли – как только он берется за перо.

Z.

21. «Новое время», 1902, (октябрь)

Письма к ближним. На великой страже. Упадок просвещения

Тихо отпраздновала Россия полстолетия богатыр­ской литературной работы гр. Л.Н. Толстого. Какое счастье, что мы – и с нами все образованное челове­чество – слышим еще живой голос великого челове­ка! Не из за гроба, а из глубины бьющегося горячей кровью сердца раздается этот голос неподкупной со­вести и ясного, как солнечный день, сознания. Как будто чувствуя, что от него ждут слова в этот досто­памятный год, Л.Н. Толстой написал еще весною не­сколько страничек, где подводит краткий итог челове­ческому просвещению за полвека. Итог, как вы пом­ните, получается довольно неожиданный и грустный. Юбиляру говорят: «Вы – наша гордость, ваш юби­лей – торжество нашего просвещения, пред вами склоняется весь образованный мир!..» А он в ответ этому склоненному пред ним европейскому обществу: «Какой вы образованный мир? Вы идете назад, вы дичаете, вы все больше и больше погружаетесь в са­мое безнадежное, довольное собой и потому неиспра­вимое невежество».

Это обличение прямо библейское по своей сурово­сти. Нет нужды, что оно появилось мимоходом, на се­ми страничках, в предисловии к одной хорошей кни­ге. Как речь английского министра, сказанная где-нибудь за завтраком, – это маленькое «предисловие» выражает urbi et orbi действительный взгляд вели­кого писателя на самый центральный факт европей­ской жизни.

«На моей памяти, – пишет Л. Н. Толстой, – за 50 лет совершилось поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики, и проследить это понижение можно по всем отраслям литературы». Родившийся в век Пушкина, Толстой указывает, как после Пушкина и Лермонтова поэтическая слава пере­ходит постепенно к авторам все меньшего и меньшего таланта, пока в наше время не явились стихотворцы, «которые даже не знают, что такое поэзия, и что зна­чит то, что они пишут». Упадок вкуса и здравого смысла замечается не только в России, но и во всем свете. Так, английская проза «от великого Диккенса спускается сначала к Джорджу Эллиоту, потом к Теккерею, от Теккерея к Троллопу, а потом уже на­чинается бесконечная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагарт» и пр. То же в Америке: «После великой плеяды – Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается и являются прекрасные из­дания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутст­вию в них всякого содержания». Одинаковый упадок чувствуется в философской литературе, где в конце века торжествует Ницше. Великий наш писатель вы­пукло подчеркивает «невежество образованной толпы» и объясняет его чрезмерным развитием книгопечата­ния. «Книгопечатание, – говорит он, – несомненно полезное для больших малообразованных масс народа: в свете достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвеще­ния». Если в наше время «умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его само­му себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение десяти лет неустанно читая каж­дый день, будет читать все глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как найти замеченную горошину в мере го­роха». На ходячий взгляд печать есть самое могучее орудие просвещения, и мы, журналисты, готовимся шумно отпраздновать 200-летие со дня издания у нас первой газетки, – а величайший из авторов наших заявляет, что книгопечатание убивает мысль. «По ме­ре все большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, – говорит он, – все ниже и ниже спускается уровень достоинства пе­чатаемого и все больше и больше погружается боль­шая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неис­правимое невежество». В конце концов Л.Н. Толстой считает возможным ставить вопрос даже об оконча­тельной гибели «последних проблесков просвещения в нашем так называемом образованном европейском обществе», считает возможным предсказать эту гибель в том случае, если не придет достаточно авторитет­ная, бескорыстная и беспартийная критика, которая решала бы: что читать?

Так вот к какому грустному выводу пришел вели­кий писатель за полстолетие своей кипучей работы. Конечно, ни один юбиляр на свете не говорил во­сторженной толпе столь откровенной правды. В эту правду нужно долго вдумываться, чтобы согласиться с нею, до такой степени она кажется преувеличенной. Желая спорить с Толстым, «так называемое образо­ванное европейское общество» могло бы возразить, что при всем упадке вкуса и здравого смысла оно все-та­ки оценило то, что бесспорно хорошо в литературе, например Льва Толстого. Таланты гораздо меньшей величины все-таки замечены и в лице некоторых пре­вознесены, скорее выше меры. Вспомним, что в век Пушкина очень многие ставили Кукольника и Марлинского выше Пушкина; было бы странно, если бы в наше время не встречались люди с дурным вкусом. Правда, теперь пользуются известностью и не круп­ные поэты, но где же живые Пушкины и Лермонтовы, в сиянии которых исчезал бы легион стихотворцев? Нет солнца и, естественно, становятся заметными зве­зды. Не потому английская литература упала от Дик­кенса до Гагарта, что упал вкус и здравый смысл англичан, а просто потому, что Диккенсы не рожда­ются каждый день. Та среда, где вырос великий Дик­кенс, и то чтение, на котором он воспитан, далеко не были образцовыми; в миллионе случаев та же среда и то же чтение не выдвинули даже Киплинга. Вели­кие таланты, образцы здравого смысла, рождаются по каким-то своим законам; книгопечатание не могло ос­тановить их появления, так как и у нас, и в Европе огромное большинство народа почти ничего не читает. Наконец, самое чтение плохих книг и газет – вовсе не настолько влиятельно, чтобы отнять здравый смысл, если он у читателя есть. Ведь и в старину, – если не было теперешнего обилия газет, как теперь, то было не меньшее обилие глупых людей, разговор с которыми не выше газетного чтения. Книгопечата­ние наполняет книжный рынок дрянью, но, подобно дурной провизии, эта дрянь необязательна для поку­пателя. Покупают книгу вовсе не без разбора, и если по ошибке покупают плохую книгу, обыкновенно не читают ее. Если же плохая книга нравится, то это признак, что в каком-то отношении она хороша и что лучшая книга в данном случае была бы, может быть, бесполезна. Великие книги всем доступны, они дешевле плохих сочинений, если же мало читаются, то потому лишь, что для среднего человека они просто неинтересны. В тех грамотных слоях, где не читают газет и журналов, одинаково не читают и великих ав­торов. Добросовестная критика нужна, но едва ли она в состоянии заставить глупых людей читать умные книги, и едва ли из такого чтения вышел бы толк. Людям свойственно полагаться на свой вкус; кто со вкусом – читает хороших авторов, огромное же боль­шинство предпочитает им газетный, подножный корм. Народ вовсе не так беспомощен в хаосе книг. Кроме собственного чутья грамотного человека руководит если не критика, то репутация автора. Разве тепереш­нему грамотному народу нужно указывать на Тол­стого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Пушкина? Разве не всем полуобразованным людям из­вестно о существовании Диккенса иди Эмерсона? Ве­ликие авторы внутренне доступны лишь исключитель­ному кругу, и кому из читателей свойственно высокое образование, тот и образовывается по типу великих душ. Большинству же это несвойственно, и уж с этим ничего не поделаешь.

М. Меньшиков

22. «Русский листок», 1902, № 281 (13 октября)