Несколько слов о Льве Толстом

28 августа родился Лев Толстой, 31 августа появилось первое его произведение – 28 августа 1828 г., 31 августа 1852 года.

Спросите теперь «кого угодно»: кто величайший писатель прошедшего столетия? И «кто угодно» ответит: «Толстой». Между тем столетие имело и Байрона – «властителя дум», создавшего эпоху в литературе и в истории, и Гете, подчинившего гению своему всю Европу. Но «кто угодно» будет прав, ибо такой универсальной изобразительности не было ни у «великого несчастного человека», ни у гениального олимпийца <…> Толстой с одинаковой гениальностью рисует и Каратаева с его онучами, и князя Бориса, и властного повелителя Наполеона,<…> Достойно замечания, однако, вот что. Как известно, Байрон вызвал целую литературную эпоху, создал, так сказать, школу, целую фалангу подражателей; Вильгельм Мейстер и Фауст служили, в свою очередь, образцами не одному литературному поколению. А Толстой – писатель не знал этого внешнего «слепого подражания». Конечно, были такие, которые «тщились» копировать великого писателя, но сравнительно их было немного … Толстой-человек, напротив, имеет толпы подражателей, целые поколения… «Толстовцы», ведь, живут, как Толстой, а не пишут, как Толстой. И, мне кажется, это происходит потому, что произведения Толстого имеют целью не пленить и привести в восторг, а научить жить. И кто поддался влиянию писателя, тот уже старается подражать его жизни, а не его писательству… Это учение имело самые неожиданные зигзаги и повороты. Толстого уличали в противоречиях, указывали на то, что его «шуйца», под которой разумелась постоянная своеобразность его идей, «непомерно вытянулась» (Н.К. Михайловский); заявляли, что нападки Толстого на цивилизацию напоминают попытку ребенка повалить Вандомскую колонну (М.А. Протопопов).

Но, в сущности, в основном Толстой не изменял себе – никогда. «Любите друг друга, и пусть будет человеку хорошо» – в этой заветной мечте души, в этом едином стремлении жизни он не изменял себе – никогда… И когда читаешь подряд все статьи его, все произведения его, когда следишь за этими извилинами, за этими уклонами, когда натыкаешься на неожиданности, – он становится еще ближе, еще дороже, еще больше… Потому что воочию видишь, как это великое сердце бьется одним желанием, и эта великая мысль ищет, мучительно, но неуклонно и постоянно, ищет путей, средств, способов к тому, чтобы люди любили друг друга, и чтобы человеку хорошо было!..

Это точно – «любовь великая» <…>

О Толстом существует огромная литература, хотя Толстой никогда не интересовался тем, что о нем говорят или пишут. Это отнюдь не обязательно для великого человека: Тургенев, например, очень чувствителен был в этом отношении. Но Толстой так силен в своем убеждении, так сливается со своим словом, что оно в данный момент имеет для него значение истины. Тем не менее, о Толстом существует огромная литература <…> Кажется, г. Протопопов высказанные о Толстом взгляды и сделанные на его счет характеристики остроумно иллюстрировал известной басней, приведенной в ХI т. сочинений Толстого. Слепцы хотели определить слона и каждый из них характеризовал неведомого ему гиганта по-своему, в зависимости от полученного впечатления. Один – тот, что нащупал голову, сказал: «слон похож на огромный камень»; другой, коснувшийся ноги, торжествующе заметил: «слон напоминает столб»; третий, ухватившийся за хвост, победоносно заявил: «слон – это веревка»… И каждый был прав по-своему – потому что не мог обнять всего…

На первый взгляд, Толстой представляет совершенно исключительное явление не только по гению своему, но и по своей судьбе. О нем можно сказать то, что Некрасов сказал о Тургеневе:

Счастливец!

Бог дал тебе свободу, лиру

И женской любящей душой

Благословил твой путь земной…

Но такая судьба не удовлетворяет Толстого. Однажды он встретил одного из своих знакомых. Из расспросов оказалось, что «знакомец» живет где-то в меблированных комнатах, в одиночестве и распоряжается своей жизнью по своему усмотрению. Граф, явившись домой, был удручен. «Подумайте, – говорил он, – какое счастье: жить, как угодно, не причиняя никому страданий… Какое счастье»… В этом трагедия. Очевидно, Толстой все-таки живет не так, как ему было бы угодно. Очевидно, это мука его жизни, рана его сердца. И это было бы всегда. Было бы даже в том случае, если бы он мог жить, как ему угодно, не причиняя никому страданий, потому что «любовь великая» не знает удовлетворения, потому что она требует от сердца все новых и новых жертв…

М. Волошин

17. «Санкт-Петербургские ведомости», 1902, 19 сентября

Поэзия личности

В сложном и громоздком социальном механизме человек, как монета, теряет свою индивидуальность, личное «я» стирается в быстроте жизненного оборота, и прогресс, совершаясь массовой работой коллективной личности, с каждым периодом истории все более и более оттесняет на задний план отдельную, хотя бы и творческую единицу. Если материалистическая точка зрения на историю и общественную эволюцию может не только мириться с таким явлением, но и возводить его в социологическую аксиому, то никогда не умиравший в человеке идеализм стремится стать выше жизни, выше ее реальных данных и течений и найти в «горних» областях независимого духа ключ для разрешения этой коллизии между личностью и уничтожающим ее материальным прогрессом.

В истории человеческой мысли, мне кажется, нет контраста более глубокого и богатого по своему содержанию, как контраст между Карлом Марксом и гр. Л.Н. Толстым. Они стоят на разных полюсах человеческого духа. Первый создал философию земли; в будущее он повел нас грубым, материальным путем, веря в нравственную силу земных, создаваемых человеком благ, веря в духовно-созидательное значение процесса производства. Философия эта укладывалась в простую схему, в легко усваиваемую формулу. Маркс дал мощный толчок движению человеческого духа, но этот дух парил низко, так как проистекал не из господства над жизнью, а из подчинения ей. Порывы души человека сковывались крепкими цепями: факт оказывался господином положения, и бесконечной фантазии духа отводилось скромное место в «надстройке» на экономическом базисе. Правда, идеализм претворил земную философию, и она явилась вопреки самой себе, источником высших активных стремлений, чаяний и практической деятельности, вместо того, чтобы примирить человека с фактом и подчинить его формуле. Но все же эта философия пыталась свести небо на землю – и в этом оказалось ее уязвимое место.

Л.Н. Толстой, так же, как и Маркс, стоял на аванпостах жизни, но на противоположной стороне. Вся сила и слава гениального художника помимо ее поразительного анализа заключается в его идеализме, как вечном стремлении в высоты добра и нравственной красоты – этих верховных начал жизни. Мысль его парила над землею и подчинялась не ей, а вечному порыву к совершенству. Если для Маркса человек был ничтожным винтиком механизма, работавшего по определенной схеме, то для Толстого человек является независимым целым, самоопределяющейся единицей, драгоценным сосудом, в которой должны быть собраны высшие дары Божества.

Нравственный идеал определяет бытие человека, обязанного стать выше условной жизни, хотя бы порожденной мощною цивилизацией. Цивилизация сводится к нулю, раз она растаптывает отдельную личность, мешая ее нравственному совершенствованию. Братство, любовь, личное совершенствование должны вести нас в будущее, «во имя исполнения открытой нам в нашем сознании воле Того, Кто послал нас в жизнь». Идеалистическое стремление во всяком случае, все серьезнее и серьезнее занимает позицию в движении современной мысли. Если материальный рост идет безумно быстрыми шагами вперед и всесильный капитализм забирается и в науку, и в литературу, и в философию, и в искусство – то тем сильнее и ярче работает и развивается противоположное течение. И где победа материальных начал сильнее, всесторонне и полнее, - как, например, на Западе, – там сильнее и полнее чувствуется значение идеалистических сил, создавших противовес натурализму в изящных искусствах, в философии, в истории и социологии. Потому на Западе, где контрасты и противоречия жизни встречаются друг с другом под острым, болезненным углом, своеобразным откровением явились произведения северной и русской литературы, а во Франции, например, г. Лансон (профессор литературы в Ecole Normale) должен был признать, что «все эти (русские и скандинавские) писатели, несмотря на все национальные и личные различия между ними, действовали в одном духе: они нанесли последний удар французскому натурализму».

У нас, в России, контраст не так силён, противоречия не достигли остроты и болезненности. Идеализм был спутником нашей литературы с первых моментов её более или менее независимого существования. Моральное начало было постоянной путеводной звездой, ярко горевшей даже в эпохи крайностей рационалистических увлечений. Даже нигилизм шестидесятых годов был по существу своему идеалистическим движением. И мы вполне согласны с С. Булгаковым, указавшим, что атеизм, составляющий «господствующую формулу религиозной философии нашего интеллигентного общества», в сущности своей «глубоко религиозен, – как бы ни парадоксально звучало это положение», – и сославшимся для этого тезиса на такого знатока нашей мятущейся русской души, как Достоевский. <…>

Да, моральная подоплека была всегда сильна у нас в России и общечеловеческому идеализму дан у нас не только весьма широкий простор, но и весьма легкий доступ в общественное сознание, быстро проникающееся, по наследственности, высшими альтруистическими порывами. Поэтому Ибсен, который произвел настоящий взрыв (вспомните хотя бы только «Нору») на Западе, у нас был принят спокойно… Ведь «Нора», например, на русской почве еще с шестидесятых годов разрешала все смущающие Запад вопросы, и недаром Гауптман в своих «Одиноких» сделал героиню новой формации – Анну Маар русской по происхождению…

Идеализм – это начало, сродственное русскому духу, это – его органическое начало, ему прирожденное, с ним нераздельное. В галерее рыцарей св. Духа наши писатели всегда стояли на первом месте…

Вот такими-то рыцарями св. Духа пестрит вся история нашей литературы, особенно послереформенной. Глубоко проникновенный умом, остромысл Чернышевский, бурно-пламенный, воинственный и неистовый Роланд – Писарев, девственно-чистый воин, духовный красавец Добролюбов, женственно-нежный Тургенев, великий страдалец и всечеловек Достоевский, отважный пионер чистого и радикального морализма, гордый и непреклонный философ, раскольник по мятежу своего упорного духа, – портрет наших самосожигателей,– Лев Толстой, мистический поэт и библейский мыслитель-пророк Вл. Соловьев, певец тихой жизненной скорби и фотограф сумерек А. Чехов, сладкопевец обездоленных М. Горький…

Такова почва, на которой западно-европейские семена «новой» литературы, искавшей «новых путей», должны были возрасти и у нас…

Вот – одна из причин, почему Морис Метерлинк, один из пуритан-идеалистов, не нашел у нас гремящей и звенящей славы, как не нашли ее у нас и те, кого окрестили именем «декадентов», «символистов» и проч.

Трудно разделить те восторги, которые доносятся к нам с Запада и которые там вызваны произведениями Метерлинка. Недавно я прочитал в одной французской газете восторженный панегирик этому писателю. Автор предсказывает, что деревушка, в которой живет летом Метерлинк, привлечет не меньшее внимание, чем Ясная Поляна, в которой Лев Толстой будто бы «нашел убежище в старости». Это пророчество весьма легкомысленное и свидетельствует скорее о любезности французского публициста, чем о его проникновенности и вкусе.

Н.А.

18. «Русское богатство», 1902, № 9.

Хроника внутренней жизни. IV. Знаменательные годовщины

Настоящий месяц – месяц знаменательных для русской литературы годовщин. 100 лет тому назад в Петербурге умер Радищев. Через 50 лет после этой смерти 6 сентября в Петербурге вышла книжка «Современника» с первой повестью гр. Л.Н. Толстого.

Литературный талант Радищева является не более, как слава утренней звезды перед солнцем могучего гения. С этой точки зрения, сравнение между ними невозможно. С другой стороны, величайшему художнику настоящего времени совершенно чужда та определенность и устойчивость настроения, которая составляет такую характерную черту родоначальника русской публицистики. Но при всех резких поворотах Толстого из стороны в сторону, так часто и так глубоко огорчающих многих из наиболее горячих его поклонников, у него есть нечто, неизменно сопровождающее его во всех стадиях его развития и до известной степени роднящее его с Радищевым. «Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда», – писал Л. Толстой в «Севастопольских рассказах». Эти слова могли бы быть приложены и ко всей литературной деятельности великого писателя. В течение всей своей деятельности Толстой был не только художником, но и мыслителем… всегда искал, давая художественное изображение жизни, ответы на вопрос, какой она должна быть.

Далеко не всегда можно было соглашаться с правильностью пути, на который он становился в этих исканиях, нередко можно было протестовать против выводов, к которым он приходил. Но никогда нельзя было оставаться равнодушным к его страстному и мучительному исканию справедливости, не останавливаемому никакими внешними препятствиями. И как писателю екатерининской поры, также настойчиво и безбоязненно искавшему истину, нравственный смысл жизни открылся в сознательном служении интересам народных масс, так в сторону этого же служения все больше обращалась с течением времени и деятельность великого писателя нашего века.

Празднуя знаменательные юбилеи настоящего года, русская литература может с законною гордостью подчеркнуть эту непрерывно развивающуюся в ней традицию служения народу и со справедливой надеждой видеть в ней ценный залог лучшего будущего.

В. Мякотин

19. «Образование», 1902, № 9 (сентябрь)

Великая годовщина

(К пятидесятилетию литературной деятельности Л.Н. Толстого)

Пятидесятилетие литературной деятельности писателя – явление далеко не часто повторяющееся в истории, но пятидесятилетие дея­тельности писателя в полном смысле слова великого, пятидесятилетие, служащее, поистине, лишь прологом к вечности, к нетленной славе в роды и роды, к бессмертию среди уходящего в без­брежную даль ряда поколений, – вот огромное событие, на которое, к стыду нашему, так слабо реагировали мы, современники великого че­ловека…

И невольно припоминаются слова другого гениального художника, вылившиеся у него в то время, когда ангел смерти уже реял вокруг его одра. Эти слова гласили прежде всего о том, как маститый художник «был бы рад быть современником» Льва Николаевича Толстого. И если мысль об этом факте наполняла радостью сердце умиравшего Тургенева, если с этою, по его собственным словам, целью он, не бывший уже в состоянии «ни ходить, ни есть, ни спать», взялся с чрезвычайным напряжением сил за перо, то… что же должны были бы испытывать мы, стоящие лицом к лицу с величественным в нашей небогатой величием жизни событием, если бы мы отдавали себе ясный отчет в колоссальном значении переживаемого нами исторического факта!.. Могучая личность Толстого как бы заслоняет собою совершавшиеся в течение последнего пятидесятилетия русской жизни события, но заслоняет не так, как заслоняла до некоторой степени события в Германии еще не так давно, например, личность Бисмарка. Проникая в давно прошедшие времена «сквозь дым веков», будущий историк оценит эту разницу. <…> Но Толстой! <…> В его деятельности, в его художественных произведениях в его проповеди слышится предтеча человека будущего…

Судьба не поставила Толстого на такую политическую высоту, как Бисмарка, а между тем, разве меньше переплеталось вокруг него великих вопросов, разве не получал каждый из них свое оригинальное, Толстому одному свойственное, через него и от него, освещение и отражение? И сколько их зарождалось в голове художника, зарождалось от самых разнообразных импульсов, только еще выделялся, как особый общественный слой. Крепост­ное право, хотя уже пошатнувшееся, сдерживало в железных оковах все проявления русского общественного духа. Даже очень дальновидные люди не предвидели еще близости зари новой русской жизни. Гоголь только что умер, Грановский стал только тенью прежнего великого учителя на университетской кафедре. Никто, конечно, читая удивительно свежие и яркие страницы нового произведения на страницах «Современника», не мог и подумать, что это – первый блестящий выпад великого писателя.

Прошло с тех пор пятьдесят лет, и какая разница в о6щих условиях жизни народа, в положении русской литературы на мировой арене. Бодрое настроение, жадное искание новых путей к истине, оживленная жажда веры и знания придают нашему вре­мени характер настоящей весны. Гибель крепостного права и последовавшее затем огромное изменение экономических условий произвели коренной переворот в положении народной массы, жад­но ищущей просвещения и выдвигающей с каждым годом нового массового читателя, который набрасывается на весь наш огромный запас знаний, накопленных, но еще не использованных. И труд­но даже отдаленным образом предвидеть, каковы будут результаты этого массового просвещения, которое стало лозунгом нашего времени. Наконец, русская литература из узко-русской стала мировой, завоевав себе право не только на уважение наряду с литературами других народов, но и на преклонение пред самымивыдающимися двумя ее писателями – Толстым и Достоевским. Теперь в каждой почти книжке любого иностранного журнала можно встре­тить переводы из наших писателей, а о некоторых, как, например, о Горьком, создалась уже целая литература.

И во всех этих переменах роль Толстого огромна. Можно отметить три периода в жизни великого писателя. Первый начинается «Детством и отрочеством» и продолжается до «Войны и мира». В течение его Толстой ведет самую разнообразную жизнь, это его «Sturm und Drangperiode», когда огромные силы, скрытые в нем, бросают его во все стороны. Он и писатель, и храбрый солдат, и помещик, искренно задумывающий облагодетельствовать своих крестьян. Внутренняя неустанная работа проявляется одновременно и в действии, и в творчестве. Вслед за «Детством» идут «Севастопольские рассказы», в которых запечатлелось пережитое Толстым в пылу страшной военной борьбы. Затем идет жизнь в кругу литераторов в столице, где он с такою же необузданною страстью, как и во всем, отдается новым впечатлениям, чтобы забросить все это «с отвращением и досадою».Его неуравновешенная, не поддающаяся никаким ограничениям кружковыми или партийными взглядами натура не могла ужиться ни с передовой частью тогдашней литературы, ни с консервативной, и в шестидесятые годы, когда каждый так или иначе примыкал к тому или иному лагерю, Толстой один остался вне лагерей. Сначала за границей, где ему ничто не понравилось, потом у себя в Ясной Поляне он отдавался больше всего внутренней своей жизни, выработке взглядов на людей и их взаимоотношения, которые вы­лились потом с такой яркостью и силой в «Войне и мире». Целый ряд произведений служит отражением этой внутренней жизни. «Утро помещика», «Три смерти», «Люцерн», «Поликушка», «Холстомер» показывают, как писателя все время волнуют вопросы, имеющие вечное значение. Странное впечатление должны были произвести эти произведения в период самой жаркой борьбы различных направлений, когда злобы дня отодвигали все на задний план. К тому же периоду относятся «Семейное счастье» и «Казаки». Любо­пытно, что первое из них, в котором уже слышатся отзвуки мыслей, потом с такой страстностью развитых в «Крейцеровой сонате», написано Толстым еще неженатым человеком, в период очень бурной холостой жизни. «Казаки» по времени первое из произведений Толстого, в котором проявляется его гениальный талант художника – мыслителя. В нем впервые дана несравненная картина «детей природы», пожалуй, не только в русской, но и мировой литературе. По крайней мере, мы не можем отыскать аналогии его Ерошке, Марианке, Лукашке. <…> На фоне такой «естественной» жизни, без «ду­мы роковой», без рефлексии и вечного копания в своей душе, осо­бенно ярко выступает слабость и бессилие «культурного» человека Оленина, в лице которого, может быть бессознательно, сказалось отрицательное отношение Толстого к «прогрессу цивилизации».

«Казаками» заканчивается бурный период искания. С середи­ны шестидесятых годов начинается второй – время спокойного творчества, давшего два величайших романа – «Войну и мир» и «Анну Каренину». Нельзя охватить одним взглядом огромный мир образов, положений, характеров и типов, заключающийся в «Войне и мире». Тут, кажется, воспроизведена сама жизнь, как она есть, причем от императорского дворца до лагерной па­латки все выписано с художественной тщательностью, отчего вся картина живет и дышит. Психология народа объединяет эту мно­гообразную картину и придает ей нетленное значение. Историософические взгляды самого автора проведены здесь не только в виде отступлений и отдельных мыслей (они были выделены потом Толстым в особую часть), но главным образом в гениально изображенных подробностях, сценах и типах. Основные взгляды Толстого ясно видны уже в «Войне и мире», его признание главной силы за стихийностью и отрицание значения отдельных личностей.

Общий тон этой великой эпопеи, не имеющей равной себе ни в одной литературе, отличается радостным, светлым настроением, которое так робко оттеняет это произведение при сравнении с последующими творениями Толстого. В «Анне Карениной» преобладает пессимистическое настроение, местами безотрадное, доходящее почти до отчаяния, когда Левин теряет смысл жизни. Описание смерти брата Николая уже близко к смерти Ивана Ильича. Общий смысл всего романа – бесцельность жизни, отсутствие радости в самых, по-видимому, законных чувствах человека… Один лишь писатель был недоволен автором «Войны и мира» и «Анны Карениной»: то был Лев Толстой…

«Проклятые вопросы чуть не довели до самоубийства…». Но Толстой вышел победителем и из этого испытания, обновился и явил себя миру еще с новой стороны. И как бы кто ни относился к проповеди Толстого, едва ли найдется много людей, которые осмелились бы усомниться в выходящей из глубочайших недр души проповедника искренности.

Кто-то заметил, что Тургенев приносил России громадную пользу уже одним фактом своего существования, ибо при нем, истинном представителе истинного европеизма и истинной культуры, все же несколько стыдилось своей наготы все азиатское, антикультурное. Толстой больше того: Толстой доказал и продолжает доказывать, что всего сильнее свет правды и мысли. <…>

Да продлит же судьба еще на много-много лет жизнь этого украшения земли родной, да даст она ему силы для создания еще и еще великих образов, которые не увековечили бы его имя в истории, – этого Толстому не надо, ибо он вечен и без того, – а доставили бы нам, его современникам, возможность испытать те глубочайшие впечатления, вызвать которые в нас властен лишь один человек: это Лев Толстой.

Редакция

20. «Курьер», 1902, 28 августа