Известия по литературе, наукам и библиографии, 1902, №№ 8–9 (май, июнь)

Организационный комитет по устройству празднования двухсотлетнего юбилея печати выделил из своего состава бюро, в которое вошли: А.С. Суворин, П.Н. Исаков, С.Н. Сыромятников, С.М. Проппер, Н.М. Лисовский, В.В. Сабанин и В.А. Тихонов. На обязанности этого бюро будет лежать, главным образом, сношение с учреждениями и лицами, причастными к печати.

 

6. «Русское богатство», 1902, № 8 (август)

Литература и жизнь: О г. Розанове, его великих открытиях,<…> его

Философской порнографии. – Несколько слов о г. Мережковском и Л. Толстом.

 

Мы накануне 50-летия со времени появления в печати первого произведения Л. Толсто­го – «Детство» и «Отрочество». 50 лет работы для автора и 50 лет художественного насла­ждения и взволнованной мысли для русского общества... Мне не раз приходилось писать о Толстом, то восторгаясь им, то с болью в сердце отша­тываясь от него. Толстой и теперь высказывает подчас мысли, с которыми мудрено согла­ситься, мало того – против которых мудрено не протестовать. Но Толстой есть Толстой, нечто огромное, чему равного в русской литературе нет. И вот что мы читаем в книге Ме­режковского («Религия Л. Толстого и Достоевского»). <…>

Это безобразно неистовая выходка – одна из многих у Мережковского. Тем непри­стойнее, что автор знает огромность человека, на которого он, карлик, с таким бешенством замахивается. Только замахивается, потому что этим нельзя ударить Толстого, слишком хорошо знающего цену, по его выражению, «поколений лордов».

Толстой есть Толстой, и это наше, читательское дело. Нам все равно – граф он или не граф, были его предки исконными или случайными людьми.

Припоминая весь 50-летний путь литературной деятельности «великого писа­теля русской земли» мы видим, что и в своих великих произведениях, и в своих ошибках, часто очень крупных, всегда, от первой до последней написанной им строчки, он был и есть сам, считающийся только с собственной своею совестью, не­подкупный ни для предрассудков своей среды, ни для предрассудков, так сказать, мировых, не раз менявший свои взгляды, но никогда не отступавший от них под ка­ким бы то ни было внешним давлением.

В этом смысле он для нас больше, чем великий писатель. Он – как бы живой, облеченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова.

Ник. Михайловский

7. «Новости», 1902, № 239 (31 августа)

К 50-летию литературной деятельности гр. Л.Н. Толстого

<…> Мы уверены, что общество и литература без различия партий и направлений горячо и сердечно отнесутся к этому знаменательному юбилею. Вспомним, что Толстой заслужил любви и как … борец за народное просвещение, в пользу которого он словом, делом и пером (начиная с издания 40 лет назад народно-педагогического журнала «Ясная Поляна») сделал столько же, сколько до него не сделал еще ни один из наших писателей. Вспомним, что в голодные 90-е годы он явился первым и энергичным деятелем в борьбе с голодом, устраивая народные столовые и собирая пожертвования (а в 1873 году первый указал печатно и на тогдашний самарский голод). В виду этого, конечно, желательно было бы, чтобы в честь его открылось как можно больше учреждений, способствующих просвещению народа <…> нет сомнения, что и наши общественные учреждения, ученые, литературные и другие общества (во главе с академией наук, почетным членом петербургского состоит с 1900 г. граф Л.Н. Толстой) откликнутся также на юбилей величайшего из живущих ныне писателей, которому мы в заключение от души пожелаем еще долго и долго жить среди нас, даря нас новыми произведениями, достойными его могучего гения.

Д. Сильчевский

8. «Русские ведомости, 1902. № 238 (28 августа)

О 74-летии гр. Л. Толстого

Сегодня гр. Л.Н. Толстому исполняется 74 года. Как сообщает нам один из его посетителей в Ясной Поляне, здоровье его в очень утешительном состоянии. <…> После болезни (3 в этом году!) окончил недавно довольно большую статью по наиболее жгучим экономическим вопросам нашего времени, в которой, между прочим, излагает учение Г. Джорджа о национализации земли… И работает над повестью из времен Кавказа. Отвечает на письма, пишет дневник, поправки к статье «Что такое религия и в чем ее сущность?» и продолжает другие работы.

Теперь работает с таким же воодушевлением, как работал в самые цветущие в физическом отношении времена, годы, создавая свою первую повесть «Детство», 50-летие появления которой в печати исполняется на днях. Нельзя не порадоваться могучей силе его духа, на которую старость накладывает только печать еще большей глубины и ясности.

9. «Русские ведомости», 1902, № 240 (31 августа)

50-летие литературной деятельности Л.Н. Толстого*

50 лет тому назад редакция «Современника» получила для напечатания «Историю моего детства» <…>.

Много лет прошло с тех пор. Слава мировая, но «искал правды в обществе, т. е. справедливости человеческим отношениям», мучительно искал истины и тянуло всегда к слабым, несчастным, неспособным сопротивляться. Поэтому и детский мир привлекал его. Отсюда и инициатива в создании народной литературы, и пересмотр нравственного учения, до сих пор руководящее людьми, создать из оригинального освещения, приданного другим, собственное учение…

Художник, проповедник, моралист. Нужна огромная работа, чтобы

· 31 августа – цензурная дата. К этому числу обыкновенно относят начало литературной деятельности великого писателя. Книжка «Современника» появилась 6 сентября…

 

оценить в полном объеме то, что сделано Толстым за 50 лет. Великий художник, замечательный педагог, редкий по искренности убеждения и смелый проповедник-моралист и философ – привлек внимание к наиболее жгучим вопросам жизни.

Михайловский писал в последней статье: «Припоминая весь 50-летний путь литературной деятельности «великого писателя русской земли» мы видим, что и в своих великих произведениях, и в своих ошибках, часто очень крупных, всегда, от первого до последней написанной им строчки, он был и есть сам, считающийся только с собственной своею совестью, неподкупный ни для предрассуд­ков своей среды, ни для предрассудков, так сказать, мировых, не раз менявший свои взгля­ды, но никогда не отступавший от них под каким бы то ни было внешним давлением.

В этом смысле он для нас больше, чем великий писатель. Он — как бы живой, обле­ченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова».

Пусть читатель взвесит эти слова. Значение Толстого не исчерпывается для нас одним художественным по самому характеру своей работы. Толстой является великим моралистом, неизвестным до сих пор в России по самостоятельности и смелости учительской жизни – независимо от того, согласен ли с ним читатель.

Читатель лихорадочно прислушивается ко всяким слухам о новых литературных работах Толстого, касаются ли эти работы художественной области или высказывают философские и общественные воззрения, к которым, может быть, не в состоянии вполне присоединиться читатель. Его гений достаточен для того, чтобы преодолеть годы невосполнимого ущерба, чтобы наряду с художественной работой, о значении и достоинстве которой нет разногласий, расширялась и другая деятельность Толстого, которая своим характером учит нас искренности и независимости.

И.

10. «Русские ведомости», 1902, № 240 (31 августа)

Беседа с Толстым

Интерес иностранцев не только к тому, что пишет и готовит к печатанию Тол­стой, но и к его личности, времяпрепровождению, состоянию здоровья увеличи­вается с каждым днем. Редкий день проходит без того, чтобы газеты не принесли вестей о нашем великом писателе или не поместили отчета о свидании с ним ка­кого-нибудь корреспондента, специально посланного для того, чтобы спросить мнение Л.Н. Толстого о тех или других вопросах. За последний месяц особенно большие отчеты о свидании с Толстым появились в «Revue des deux Mondes» и в «Nueue Freie Presse». С первым из них мы уже познакомили читателей; второй описывает поездку учителя гимназии и поэта Адольфа Тейхерта в Москву в апре­ле прошлого года. Автор медлил печатанием своего фельетона, потому что не хо­тел помещать его без согласия со стороны Л.Н. На свой вопрос о том, будет ли Л.Н. иметь что-нибудь против опубликования разговора с ним, корреспондент вен­ской газеты получил ответ, в котором гр. Толстой, заявляя о своей привычке сво­бодно говорить свое мнение всем желающим его слушать, выражал принципиаль­ный протест против опубликования частных разговоров с ним, но, зная добро­совестность данного лица, позволил ему воспользоваться беседой как угодно.

Адольф Тейхерт после обычных рекомендаций справился о том, какое впечат­ление произвела последняя его книга на гр. Толстого. Книга носила название «Auf den Spuren Genius», она заключала в себе поэтические произведения автора, навеянные путешествиями в Италию и на Восток, и была переслана Тейхертом по адресу Л. Н. незадолго до визита. Хотя гр. Толстой еще не успел то­гда ознакомиться с книгой, но ввиду той формы, в которой она была написана, разговор сам собой перешел на оценку пригодности стихотворной формы для на­шего времени.

– Я не люблю стихов, – сказал Л. Н., – их время прошло. Поэтому становится все труднее выразить свои мысли в стихах. Известные формы искусства умирают с течением времени; теперь настало время смерти для стихотворной формы ис­кусства, для скульптуры и архитектуры. <…>

Л. Н. думает, что слова Гюго, сказанные еще в «Notre Dame de Paris», вполне справедливы: «Книгопечатание убило архитектуру; живопись же скажет нам еще многое». На замечание собеседника, что стихи нельзя считать чем-то не­естественным, так как, по мнению Руссо, песня существовала в самом начале речи и так как первые греческие авторы (напр., Гомер) были стихотворцы, а не прозаи­ки, гр. Толстой сказал: «Гомер – дитя того времени, когда стихи имели право на существование; поэто­му я всегда читаю с удовольствием его стихи на том языке, на котором они созда­ны». Когда разговор перешел к искусству вообще, гр. Толстой выразил те мысли, которые уже были высказаны им в статьях об искусстве.

Для него произведение достойно занять место в ряду произведений искусства только в том случае, если оно возвышает душу к Богу или если оно вообще про­буждает благородные чувства, связывающие людей ближе во взаимной любви. Как в стихотворениях, так и в скульптуре и в архитектуре теперь очень трудно найти подобного рода произведения. Живопись в этом отношении дает гораздо больше.

Так как Шекспир, Гете, Байрон, Шелли писали стихами, то разговор перешел к ним. «Я не могу выносить Шекспира», – сказал Толстой, но потом, стремясь точ­нее выразить свою мысль, прибавил: «Нет, это неверное выражение; мы в наше время не можем более читать его. В свое же время он играл роль. Что касается до Гете, то его произведениями наполнено 34 тома; но сколько из них не имеет ника­кой ценности! Из всего едва ли набралось бы более двух томов действительно прекрасного». Шиллера Л. Н. ставит выше Гете; «Фауст» последнего ему не нра­вится. В Байроне он находит много слабого. «Надо, – прибавил он, – обращать теперь внимание на произведения тех поэтов, о которых не часто упоминают дру­гие, – например, на Кольриджа». Шелли Л. Н. очень высоко ставит; лучшее в его творениях написано, по мнению Толстого, прозой. По поводу роли критиков Л. Н. привел то выражение Арнольда, о котором он говорит в предисловии к «Крестья­нину» фон Поленца и о котором упоминал в приведенном нами несколько вре­мени назад разговоре с г-жой Бензон. Тейхерт захотел разъяснить далее кое-какие недоразумения относительно «Крейцеровой сонаты». Он обратил внимание собеседника на невозможность абсолютного целомудрия и как доказательство привел анатомическое строение человека и вытекающие отсюда потребности. Толстой признал справедливость этого, но вместе с тем указал на существование духовных стремлений к целомудрию; направление нашей жизни определяется со­вместным действием этих стремлений с физиологическими потребностями. Он привел для сравнения параллелограмм сил, согласившись, однако, что человек, свободный от тех физиологических потребностей, о которых в данном случае идет дело, не стоит по одному этому на высшей ступени моральной лестницы, чем другие.

«Из этого, – прибавляет корреспондент «Nueue Freie Presse», – не следует, од­нако, что гр. Толстой отказался от идеи «Крейцеровой сонаты». Он просто не признает ступеней в нравственном развитии; так как идеал, которого надо достиг­нуть, находится в бесконечности, то мы всегда отдалены от него одинаково дале­ко. По его философии, все сводится к постоянному движению дальше, к стремле­нию к цели; самодовольное стояние на месте – фарисейство. Он думает по-прежнему, что мы должны смотреть на совершенное целомудрие как на нашу цель и к этой цели должны стремиться».

<…> Беседа касалась, кроме того, вегетарианства и кое-каких других вопросов, кото­рые представляют уже меньший интерес.

11. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа)