Фантазия как защита от символического

Томас Огден схожим образом характеризовал сферу фантазии как область, лишенную символического, поскольку символизм всегда требует, по его определению, "способности поддерживать психологическую диалектику" (Ogden, 1986), что, в свою очередь, требует наличия того, что Винникотт назвал пространством возможного (potential space). Огден под пространством возможного понимает переходную область переживания, которая располагается между внутренней и внешней реальностью — лежит "между субъективным объектом и объектом, воспринимаемым объективно" (там же: 205). В терминологии Винникотта она представляет собой "гипотетическую область, которая существует (но может не существовать) между ребенком и объектом (матерью или частью матери) в течение фазы отвержения объекта как "не-я" (Winnicott, 1971а: 107), то есть в конце этапа слияния с объектом. Другими словами, это "пространство", где происходит взаимопроникновение и смешение субъекта и объекта, что всегда предшествует тройственности и образует "двойственность в единстве". Парадоксальная ситуация, в которой ребенок и мать одновременно и соединены, и сепарированы, представляется основной чертой пространства возможного. Ребенок достигает сепарации от объекта только при помощи этой переходной области и ее символообразования (symbolic creativity).

Эта переходная область "двойственности в единстве" является тем, что необходимо при исцелении психической травмы как в переносе, так и во всех других отношениях. Огден приводит прекрасный пример способности к симво-лообразованию (symbolic capacity), развившейся после травмы внутри "пространства возможного",— способности, которую ни Эрос, ни Психея еще не обрели внутри своего хрустального дворца, пока не рожден "третий" фактор их союза в "двойственности" (ребенок).

Ребенок двух с половиной лет, сильно испуганный тем, что его голова погрузилась под воду во время купания, стал упорно сопротивляться купанию в ванне. Несколько месяцев спустя, после мягких, но настойчивых уговоров своей матери, он, весьма неохотно, позволил поместить себя в ванну, в которую было налито воды на четыре дюйма. Все тело ребенка было напряжено, он крепко вцепился руками в мать. Он не плакал, но не отводил умоляющего, словно приклеенного, взгляда от глаз своей матери. Одна нога судорожно застыла в вытянутом положении, в то время как другая оставалась подвижной с тем, чтобы вывести ребенка из контакта с водой настолько, насколько это возможно. Почти сразу же мать стала привлекать его внимание к игрушкам, плававшим в ванне. Он не проявлял к ним ни малейшего интереса до тех пор, пока мать не сказала ему, что хочет чая.

С этого момента напряжение в его руках, ногах, животе и особенно в лице, до сих пор такое заметное, вдруг резко сменилось проявлением другого физического и психологического состояния. Его коленки теперь стали немного гнуться, его глаза стали искать игрушечные чашки и блюдца, а также пятнистую пустую бутылку из-под шампуня, которую он использовал как молоко для чая; настойчивая мольба, в которой звучало напряжение, "не хочу в ванну, не хочу в ванну", сменилась рассказом об игре: "Чай не очень горячий, теперь нормально. Я подул на него для тебя, мам". Мама выпила немного "чая" и попросила еще. Через несколько минут мать попробовала приступить к купанию. Это привело к тому, что игра ребенка прекратилась так же резко, как и началась, все признаки его прежней тревоги, предшествовавшей игре, вернулись. Заверив ребенка в том, что она будет поддерживать его, чтобы он не поскользнулся, мать спросила его, нет ли у него еще чая. Ребенок стал готовить чай, и игра возобновилась.

(Ogden, 1986: 206-7)

Огден дает такой комментарий:

[Мы можем составить представление] о том, как мать и ребенок порождают некое психическое состояние, в котором происходит трансформация воды из чего-то, несущего угрозу, в гибкого посредника (открытого и созданного ребенком), наделенного смыслом, который может быть выражен в коммуникации. В этом процессе трансформации реальность не отвергается; опасная вода представлена в игре. В то же время и фантазия не лишена своей жизненности — магическим дуновением ребенка опасная вода превращается в желанный подарок. Здесь также присутствует качество "Яковости" (отдельности), которое порождается в игре, и оно так отличается от состояния скованности и отчаянного цепляния, которым были связаны мать и ребенок до того, как началась игра.

(там же: 208)

Целью психотерапии жертв психической травмы является достижение того места, где "реальность не отрицается" и "фантазия сохраняет свою жизненность", потому что при травме происходит коллапс того, что Огден описал как диалектическое напряжение, необходимое для того, чтобы породить осмысленное переживание. В случае истории Эроса и Психеи этот коллапс уводит в фантазию. Ар-хетипическая система самосохранения преграждает доступ реальности в инкапсулированный нуминозный мир, она сопротивляется утрате своего контроля над внутренними чувствами (feeling states). Это деструктивное сопротивление исходит от дьявольской стороны нашей фигуры Защитника/Преследователя, и находит отражение в навязчивой заботе Эроса о сохранении тайны о себе и его настойчивом желании того, чтобы Психея оставалась в неведении (unconscious) относительно его истинной природы.

В психоанализе такого рода опасность иногда представляет отказ психоаналитика стать более "знакомым" и человечным для своего пациента, т. е. упорное желание аналитика остаться полностью анонимным, или, иначе говоря, в отказе своему пациенту в праве на какие-либо негативные чувства. Ничто так не подкрепляет "зависимость от переноса" (transference addiction), как продолжительный отказ аналитика раскрыть какой-то свой изъян или просто нечто личное пациенту, который так отчаянно нуждается в контакте с реальностью своего партнера. "Чары" переноса могут быть развеяны только при столкновении с реальностью ограниченности аналитика, и часто любопытство пациента относительно аналитика и настойчивость попыток проникнуть за его анонимность становятся особенно сильными, когда работа подходит к концу. Аналитики, которые всегда благожелательны, никогда не конфронтируют с пациентами и сохраняют свой идеализированный образ как можно дольше, удерживают своих пациентов (и самих себя) в хрустальном дворце, вне жизни с ее неизбежными страданиями. В нашей истории "зов" реальности приходит со стороны сестер Психеи и этот "зов", в конечном итоге, требует жертвы. Именно этого и хотели бы избежать как аналитик, так и пациент, застрявшие, по-видимости, в бесконечном бесконфликтном позитивном переносе.

Индивидуация и "притяжение" реальности

Мы сейчас возвращаемся к тому очаровательному эпизоду рассказа, когда сестры Психеи приходят к утесу горы, на котором она была оставлена, и начинают оплакивать ее. Здесь сестры представляют "зов" реальности, обращенный к находящейся в блаженном заточении Психее. Эрос заставляет Психею дать ему обещание, что она никогда не ответит им. Но, оставшись одна, Психея страдает от невыносимого одиночества и начинает чувствовать себя пленницей за стенами своей роскошной тюрьмы, будучи лишенной реального человеческого общения. В итоге, она уговаривает Эроса позволить сестрам навестить ее, и вот трое, со слезами, воссоединяются. Это лишь начало серии визитов сестер (всего их было три), конечным результатом которых явилось разрушение одномерного мира фантазии, в котором Психея жила со своим неизвестным мужем.

Любопытство является важнейшей составляющей этого процесса — любопытство относительно того, что же на самом деле (really) происходит под покровом (на теневой стороне) одномерной блаженной "любви". Любознательность является частью сознания, а сущность сознания состоит в "совместном знании; знании, разделенном с другим человеком",т. е. необходима "двойственность".Хрустальный дворец демонического любовника представляет собой одномерное пространство, в котором Психея чувствует "единство" со своим любовником (проективная идентификация), она не отделена от него. Она не может видеть его, и, следовательно, не может знать его. Поэтому, подобно змею в Эдемском саду, искушавшему Еву отведать плод с древа познания, сестры Психеи представляют импульс индивидуации, направленный к целостности, указывая на теневую сторону (на дракона) ее блаженной любви.

В итоге любопытство Психеи берет верх, она зажигает лампу и освещает тьму, окружающую ее демонического любовника, что напоминает момент, когда Рапунцель раскрывает тайну своей любви к Принцу фрау Готель, тайну, которая " слетает у нее с языка ". В этот парадоксальный момент радости и ужаса Психея видит прекрасного крылатого Эроса, которого она теперь предает.

Здесь наша история иллюстрирует удивительный парадокс — одновременно происходящие жертвование и рождение. Рождение сознания означает одновременно утрату поддерживающей иллюзии. То, что для Психеи, осветившей светом лампы своего возлюбленного, означает расширение сознания, для Бога означает унижение и сужение сознания. Выражаясь языком работы Сабины Шпильрейн (Sabina Spilrein, 1984), это воистину "деструкция как причина становления". Амбивалентность этого момента отражается также в образе крылатого демонического возлюбленного, который одновременно и всепожирающий монстр, и вдохновляющий бог. Видимая "снаружи" — из человеческой перспективы сестер Психеи,— эта фигура в самом деле выглядит как змея или дракон, заманивший Психею в сети иллюзий, которые диссоциировали ее от жизни в реальном мире. Однако "изнутри" — с точки зрения самой Психеи — демонический возлюбленный является спасающим богом. Он вырывает ее из жизни в реальном мире, но это была жизнь, ставшая из-за ее травмы фальшивой. Юнг считал, что амбивалентность этих образов отражает амбивалентность самого либидо — одна его часть "прогрессивна" и стремится к жизни в реальном мире; другая же — "регрессивна" и при необходимости ей хватает "соблазнительности" для того, чтобы увлечь эго в хрустальный дворец, где оно подвергнется трансформации. Юнг однажды сказал, что "фундаментальное положение" его работы "Метаморфозы и символы либидо" ("Wandlungen und Symbole der Libido") заключается в утверждении, что "имеет место расщепление либидо на позитивный и негативный потоки" (Jung, 1925: 26), однако этот важный момент, с которым Фрейд был не согласен, во многом выпал из поля зрения интерпретаторов Юнга.

Вокруг эпизода жертвования в нашей истории сгущаются негативные эмоции: зависть (сестер), ярость (Афродиты), страдание, причиненное раной (Эроса), и отчаяние (Психеи). Почти все основные теоретики психоанализа увидели в этом кульминационном месте сюжета отражение основного критического момента (threshold) психологического развития. Винникотт назвал его "моментом деструкции", отделяющим использование объекта от установления объектных отношений. Мелани Кляйн назвала его "депрессивной позицией". Фрейд увидел в нем универсальный кризис Эдипова отречения, который, в случае удачного его разрешения, приводит к появлению способности символической интернализации. Юнг же обозначил его как момент жертвоприношения инфляцированного эго, расчленения "старого короля" или бога для возрождения человека. Слово "жертвоприношение" (sacrifice) означает "сделать священным" (make sacred), и как бы мы ни концептуализировали этот момент, в результате его появляется сакрализованное эго, которое поддерживает связь между человеческим и божественным.

Медленная сакрализация эго в нашей истории прослеживается в том, как Эрос "сотрудничает" с реальностью, позволяя сестрам зойти в хрустальный дворец. Он предвидит последствия их вторжения, но позволяет этому произойти. Это рисует образ его продолжительного самопожертвования в интересах установления отношений между "его миром" и человеческим миром Психеи. Беременность Психеи также символизирует процесс сакрализации. Регрессия в состояние полной зависимости дает свои плоды (has worked). Сильное лечебное средство растворяющей любви Эроса принято внутрь. Это предполагает рождение внутреннего мира — ни больше, ни меньше. Другими словами, Психея уносит в себе внутренний "образ" их отношений после того, как хрустальная сфера (buble) разбивается. Этой "сферой", так сказать, теперь является ее плодоносная утроба, в которой она вынашивает радость (Voluptas). В то же время Эрос, обожженный горячим маслом из лампы, удаляется в покои Афродиты лечить свою рану. Однако его рана также является "счастливым промахом" — расчленением бога в контакте с человеческим. Этот мотив Юнг увидел в универсальной мифологической теме жертвования Бога ради искупления человечества. Все боги-целители являются ранеными богами.

Эрос и Психея: часть 2

После того как Эрос улетел, Психея в отчаянии собирается покончить с собой. Она пытается броситься в реку, но неудачно, поскольку "река знает Эроса". Потом козлоногий бог Пан дает ей добрый совет "прекратить горевать и обратиться к Эросу с горячей молитвой, предоставив себя его милости". Приняв этот совет, Психея начинает поиски Эроса. Тем временем Афродита узнает о том, что натворили эти двое влюбленных и, воспылав яростью к Психее, отправляется искать ее по всему свету, чтобы, найдя, убить. Мир был настолько опустошен ненавистью Афродиты, что Психея нигде не смогла найти убежища, даже в святилищах богов, и опять вернулась к пропасти отчаяния.

Затем, в момент истинного понимания себя и принятия своей участи, Психея обращается к самой себе с такими словами: "Вооружись, наконец, по-мужски присутствием духа, смело откажись от пустой, ничтожной надежды, добровольно отдай себя в распоряжение своей владычице и, может быть, этой, хотя и запоздалой, покорностью ты смягчишь ее жестокое преследование? Кто знает, может быть, и того, кого ты так долго ищешь, ты там найдешь в материнском доме". (38) [стр. 92].

Так Психея приготовилась к неведомой судьбе и отправилась к Афродите. Сперва Афродита устроила ей пытку, отдав ее в руки своих служанок — Заботы и Уныния, которые избили бедняжку Психею плетьми и предали ее другим мучениям. Затем Афродита уже сама жестоко избила Психею. Удовлетворив свою ярость, Афродита дала ей ряд унизительных поручений, первое из которых состояло в том, чтобы разобрать огромную кучу семян. Пока Психея сидела в отчаянии и оцепенении от такого задания, множество муравьев набросились на эту кучу и разобрали ее по зернышку для Психеи. Увидев исполненную работу, Афродита бросила ей корку хлеба. Вторая невыполнимая задача — собрать шерсть ужасных овец-людоедов — была исполнена опять же благодаря сверхъестественному вмешательству, на этот раз зеленая тростинка подсказала Психее, как справиться с этим поручением. Третья невыполнимая задача — принести черной воды из охраняемого драконами стигийского источника — также была исполнена неземными силами — на этот раз Зев-совым орлом. Наконец, была назначена четвертая задача — спуститься в самый Тартар и принести оттуда Афродите баночку мази красоты Персефоны. И снова Психея в отчаянии готовится покончить с собой. Она собирается броситься с башни, но башня заговаривает с ней и подсказывает, как выполнить эту задачу. Уже на обратном пути, возвращаясь с баночкой из Тартара, Психея опять попадает под власть "опрометчивого любопытства". Она открывает баночку и не находит в ней мази красоты — там только стигийский сон, который тут же ей овладевает.

Тем временем, исцеливший свою рану Эрос приходит к зачарованной Психее и на этот раз ему удается разбудить ее, безвредно уколов одной из своих стрел. Воссоединившись со своей возлюбленной Психеей, влюбленный, но все еще боящийся гнева матери Эрос ищет помощи у Зевса, который, выслушав его историю, благословляет его на брак с Психеей и даже переносит его невесту на небеса, сделав ее бессмертной. Сказка кончается свадебным пиром, на котором присутствуют все боги и богини. Вскоре после этого у Эроса и Психеи рождается дочь: на языке смертных ее зовут Радостью*.

* В русском переводе Апулея— "Наслаждение".