Эволюционная теория происхождения Темной Самости

Итак, почему же первобытная амбивалентная Самость, имеющая светлые и темные стороны, представляющая добро и зло, с таким постоянством появляется во внутреннем мире даже у тех пациентов, которые не пережили в полной мере физического или сексуального насилия? Ниже я привожу краткое описание того, как я, в свете моего клинического опыта с пациентами, похожими на нашу юную художницу с ее ужасающим внутренним миром, объясняю эту проблему с эволюционной точки зрения.

Мы должны принять, что во внутреннем мире маленьких детей боль, возбуждение или дискомфортные чувственные состояния быстро сменяются чувством комфорта, удовлетворения и безопасности таким образом, что постепенно выстраиваются два образа самого себя и внешнего объекта. Эти ранние репрезентации себя и объекта заключают в себе противоположные аффекты и имеют тенденцию образовывать полярные структуры. Один является "хорошим", другой — "плохим", один — любящим, другой — ненавидящим и так далее. По своим исходным характеристикам, аффекты являются примитивными, архаичными, подобными извержению вулкана. Они быстро рассеиваются или уступают место противоположному аффекту в зависимости от меняющихся условий окружающей среды. Негативные аффекты, связанные с агрессией, ведут к фрагментации психики (диссоциации), в то время как позитивные аффекты и состояние покоя, возникающие, когда мать адекватна в исполнении своей роли посредника между ребенком и внешним миром, интегрируют фрагменты психики и восстанавливают гомеостатический баланс.

В первые годы жизни ребенка механизмы, регулирующие его взаимодействие с окружающим миром и впоследствии развивающиеся в систему эго, целиком сосредоточены в материнском "я-объекте", функционирующем как некий внутренний орган, который служит для переработки (метаболизации) переживаний младенца. Посредством эмпатии мать чувствует возбуждение и тревогу младенца, поддерживает и успокаивает его, именует чувственные состояния и придает им форму, восстанавливая, таким образом, гомеостатический баланс. По мере того как это повторяется вновь и вновь в течение достаточно долгого времени, психика младенца становится все более дифференцированной, он начинает справляться со своими аффектами самостоятельно, то есть появляется эго, способное вынести сильные аффекты и выдержать конфликтующие эмоции. Однако до тех пор, пока этого не произошло, внутренние репрезентации себя и внешних объектов у младенца остаются расщепленными, архаичными и типичными (архетипическими). Архетипические внутренние объекты обладают качеством нуминозности, они подавляют и являются мифологичными. Они представлены в психике как антиномии или противоположности, которые постепенно объединяются в пары в сфере бессознательного, благостные и ужасающие одновременно; примером такой пары противоположностей служит образ Хорошей Матери, выступающей в "тандеме" с образом Ужасной Матери. Среди множества такого рода coincidenta oppositora* бессознательного можно выделить один центральный архетип, который, по-видимому, символизирует сам принцип единства среди всех антиномичных элементов психики и который задействован в динамике их "вулканической" активности. Этим центральным организующим элементом коллективной психики является, согласно терминологии Юнга, архетип Самости, обладающий как светлыми, так и темными сторонами. Этот архетип обладает свойством экстраординарной нуминозности, встреча с ним может быть сопряжена как со спасением, так и с гибелью, в зависимости от того, какой стороной Самость обращена к переживающему эго. Самость как "единство единств" символизирует образ Бога в человеческой душе, хотя Бог, воплощенный в Самости, является примитивным, mysterium tremendum**', божеством, подобно Яхве Ветхого завета, совмещающим в себе и любовь и ненависть. Целостная Самость не может быть актуализирована до тех пор, пока не развито эго, однако, если констелляция этого архетипа произошла, он становится своего рода "опорой, основанием" для эго и направляет эго в ритмичном процессе реализации врожденного потенциала личности индивида. Майкл Фордэм (Michael Fordham, 1976) назвал этот процесс "циклом деинтеграции/реинтеграции Самости".

* Совпадение противоположностей (лат.)

** Ужасающая тайна (лат.)

Нормальное, здоровое развитие ребенка определяется процессом гуманизации и постепенной интеграции архе-типических противоположностей, составляющих Самость, в ходе которого младенец, а позже маленький ребенок, научается справляться с переносимыми переживаниями фрустрации (или ненависти) в контексте достаточно благоприятных (но не идеальных) первичных отношений. В этом случае безжалостная агрессия ребенка не разрушает объект, и он может справиться с чувством вины, преодолеть, согласно Кляйн, "депрессивную позицию". Однако если ребенок пережил психическую травму, то есть был поставлен перед лицом непереносимых переживаний, связанных с объектным миром,— негативная сторона Самости остается архаичной, не персонифицированной. Внутренний мир остается под угрозой дьявольских, нечеловеческих фигур. Агрессивные, деструктивные энергии — изначально необходимые для адаптации во внешнем мире и для здоровой защиты от токсичных "не-я"-объектов —теперь направлены во внутренний мир. Эта ситуация чревата травматизацией теперь уже со стороны внутренних объектов, несмотря на то, что внешняя травматическая ситуация уже давно завершилась.

Теперь мы обратимся ко второму случаю, который иллюстрирует ситуацию внутренней травматизации.

 

Миссис Y и мужчина с ружьем

Миссис Y, привлекательная, милая, профессионально состоявшаяся разведенная женщина, чуть старше 50 лет, искала помощи психоаналитика в связи с генерализованной депрессией и проблемами в отношениях. Проблема ее состояла в том, что некая часть ее самой была изолирована, не принимала участия в отношениях, и это вызывало у нее подспудное чувство одиночества. В ходе предыдущего курса терапии она узнала, что корни этой "шизоидной" проблемы спрятаны где-то глубоко в ее детстве, о котором у нее почти не было светлых, счастливых воспоминаний. Как следовало из ее рассказа о своей жизни, ситуацию в ее родительской семье можно было бы охарактеризовать как эмоциональную нищету на фоне материального сверхблагополучия и роскоши. Ее нарциссическая мать, симбиоти-чески привязанная к своему первенцу, трехлетнему сыну, страдающему серьезным заболеванием мозга, уделяла мало внимания пациентке или не уделяла вовсе — между ними почти никогда не было физического контакта, за исключением ситуаций формального выражения чувств и обучения правилам гигиены. Младшая сестра пациентки родилась, когда ей было 2 года. Как бы там ни было, эмоциональная жизнь миссис Y, среднего ребенка в этой семье, восполнялась в отношениях с непрерывно сменявшимися няньками и воспитателями. Она вспоминала себя плачущей, приходившей в ярость, плюющейся, бунтующей против них. Ничего подобного никогда не происходило между ней и ее матерью. Мать была "неприкасаемой", отстраненной, привязанной к брату, младшей сестре или к отцу. В повторяющемся детском кошмаре пациентке снилось, что ее мать безучастно наблюдает с балкона, как грузовик, развозящий белье из прачечной, сбивает и переезжает ее на подъездной дороге, ведущей к дому.

Отец пациентки, которым она восхищалась, был всецело погружен в свой бизнес. Казалось, что он отдает предпочтение ее младшей сестре, которая была также любимицей матери; в остальном он оставался вовлеченным в орбиту, центром которой была нарциссическая контролирующая мать пациентки. Несмотря на то, что отец заботился о пациентке, когда она была больна, и оставался с ней на некоторое время наедине, его она тоже порой ненавидела, и это повергало ее в ужас. Когда миссис Y было 8 лет, у ее отца открылось тяжелое хроническое заболевание, уложившее его в постель на шесть лет и ставшее причиной его смерти. В течение всех этих лет пациентка опасалась обеспокоить своего прикованного к постели отца. Переживания, связанные с его смертью, и даже сам факт его болезни отрицались. Результатом этих коллизий явилось то, что в детстве у пациентки не было возможности сообщать родителям о своих потребностях и чувствах.

Не иметь в детстве возможности выразить свои потребности родителям или тем, кто их замещает,— это все равно, что не иметь детства вовсе. Именно это случилось с миссис Y. Она удалилась в мир бессознательных фантазий, убежденная в том, что какой-то необъяснимый "изъян" обрек ее на отчаяние в этом мире. По непонятным для нее причинам она все время ощущала чувство стыда и, несмотря на постоянные усилия доставить приятное другим людям, хотя бы своими школьными успехами, она никого не сделала счастливым.

В случае подобной "кумулятивной травмы" детства естественная анестезия делает пациента неспособным вспомнить какое-то конкретное травматическое событие — в анализе эти пациенты кажутся малоэмоциональными. Таким был случай миссис Y. Мы говорили об условиях депривации ее детства, но не могли исследовать этот вопрос эмпирически. Мой опыт показывает, что до тех пор, пока какой-то аспект ранней травматической ситуации не проявится в отношениях переноса, ни пациент, ни аналитик не имеют доступа к эмоциональному компоненту реальной проблемы. Как раз о таком моменте я и хочу рассказать.

Однажды, находясь в доме своей матери, миссис Y нашла несколько старых кинопленок, которые были отсняты, когда ей было 2 года. Просматривая одну из этих пленок, запечатлевшую семейный праздник, пациентка увидела себя, крошечную тощую двухлетнюю девочку, с плачем отчаяния перебегающую от одной пары ног к другой. Ее взгляд умолял о помощи; отвергнутая, она устремлялась с мольбой к другой паре ног, пока, наконец, к ней, обуреваемой горем и яростью, не подошла нянька и не уволокла ее, кричащую и отбрыкивающуюся прочь. На следующий день она рассказала об этом во время сеанса в своей обычной бесстрастной манере, но юмор и сарказм скрывали ее грусть. Казалось, что в глубине души она очень опечалена.

Стараясь использовать эту ситуацию, в которой случайно открылся доступ к ее сильным чувствам, связанным с детством, я предложил ей провести особенный сеанс, который мы посвятили бы совместному просмотру этой пленки. Мое предложение понравилось ей и в то же время смутило ее (она никогда не слышала о подобных вещах в терапии). Уверяя меня, что она никогда бы не посмела покуситься на мое время, прося о подобной услуге, приводя множество доводов в пользу того, что для нее было бы чересчур просить меня об этом и т. д., она, тем не менее, согласилась с этим предложением, и мы договорились о дополнительном "киносеансе". Как и ожидалось, эта новая ситуация была в некоторой степени неловкой как для пациентки, так и для меня. Однако после того, как мы немного пошутили и посмеялись над нашей взаимной неловкостью, она смогла расслабиться, мы стали говорить о людях, появившихся на экране, постепенно приближаясь к эпизоду, о котором она говорила на предыдущем сеансе. И вот мы вместе стали свидетелями ужасной драмы, запечатленной на кинопленке около 55 лет назад. Мы просмотрели эту часть фильма еще раз, и во время повторного просмотра миссис Y начала плакать. Я обнаружил, что и мои глаза полны слез, но эти слезы, как мне показалось, остались незамечены пациенткой. Самообладание довольно быстро вернулось к миссис Y, однако тут же она вновь разразилась слезами.

Мы переживали вместе подлинное горе и сочувствие ее детскому "я", пребывавшему в отчаянии; ее борьбу за восстановление самообладания, которая сопровождалась самоуничижительными репликами о "слабости" и "истерии", и ее неловкими попытками убедить меня в том, что с ней все в прядке и все скоро пройдет.

На следующем сеансе, после долгого, неловкого молчания, мы приступили к обсуждению того, что произошло. "Вы стали просто человеком в прошлый раз,— сказала она.—До того, как вы предложили просмотреть вместе этот фильм и я увидела ваши слезы, я старалась держать вас на порядочной дистанции. Моей первой реакцией была мысль: "Боже мой, я не хотела... так огорчить вас. Простите меня, это никогда больше не повторится!" Будто волновать вас каким-либо образом является чем-то недопустимым и ужасным. Однако в глубине души это сильно тронуло меня и было приятно. Вы были таким человечным. Я не могла справиться с моими переживаниями,— продолжала она,— вновь и вновь я повторяла себе: "Ты растрогала его! Ты растрогала его! Он не равнодушен и заботится о тебе!" Это было очень волнующее переживание. Я никогда не забуду этот сеанс! Это было похоже на начало чего-то нового. Все мои защиты были отброшены. Я проснулась поздно ночью и сделала запись об этом в свой дневник".

Однако миссис Y записала и содержание тревожного сновидения, приснившегося ей той же самой ночью. В нем появляется жуткая, зловещая фигура мужчины. Его образ был знаком нам по предыдущим сновидениям пациентки. Далее я привожу описание ее сновидения.

На фоне мрачного пейзажа появляются неясные мужские фигуры, скрывающиеся в тени. Цвета приглушены, все в коричневых тонах. Здесь должна состояться долгожданная радостная встреча двух женщин. Возможно, это две сестры, долгое время бывшие в разлуке. Я нахожусь в холле, над которым возвышается балкон с ведущими к нему с двух сторон лестницами, в приподнятом настроении радостного ожидания. В холле появляется первая женщина. На ней костюм невероятного ярко-салатового цвета. Вдруг какая-то неясная фигура мужчины выпрыгивает из-за портьеры и стреляет ей в лицо из ружья! Женщина падает, ярко-зеленый цвет костюма и красный — крови оказывают шокирующее воздействие. Другая женщина, полная желания встретиться со своей сестрой, появляется слева, на балконе. Она одета в ярко-красное. Она наклоняется, стоя на балконе, и видит тело — зеленое с красным. Она чрезвычайно потрясена, она испытывает сильнейшее горе. Ее начинает рвать: целые потоки красной крови выливаются из нее, потом она падает на спину.

Ужас и отвращение были основной реакцией пациентки на этот сон. Она не могла истолковать его в свете переживаний, которые она испытала на предыдущем сеансе, хотя она и предполагала, что сон и эти переживания каким-то образом связаны друг с другом. Я начал работу над этим сном, спросив пациентку о ее ассоциациях по поводу образа радостного воссоединения двух сестер и чувств, связанных с этим образом. Однако ничего не пришло ей в голову. Подозревая, что она избегает чувства "единения" в переносе, которое возникло на предыдущем сеансе, я высказал вслух свое предположение о том, что ей, возможно, трудно позволить себе испытывать чувства ко мне, проявившиеся во время предыдущего сеанса, или даже принять их в свое внутреннее пространство. Что это и составляет сильный конфликт, в котором она сейчас находится. Она покрылась краской смущения и согласилась со мной, что это похоже на правду. Затем она попыталась войти в контакт с той своей частью, которая уничтожала эти чувства, с презрением отвергая их (мужчина, стреляющий из ружья). Пугающий голос, принадлежащий этой части, порой обращался к ней с фразами, в которых звучала негативная интонация: "Все это полная чушь — его чувства не настоящие — это всего лишь трюкачество — в конце концов, вас связывают только деловые отношения — он провожает тебя и приглашает в свой кабинет следующего пациента, проделывая с ним те же самые стандартные процедуры".

Потом появились новые ассоциации. Жестокость мужчины из сновидения, стреляющего в лицо надежде на воссоединение, напомнила ей другого мужчину, которого она видела во сне, приснившемся ей в прошлом году. Этот мужчина убивал какое-то первобытное, похожее на осьминога создание, которое также старалось вступить в контакт.

Обстановка с лестницами и балконом напомнила ей картину Рубенса "Избиение младенцев", изображающую, как по приказу царя Ирода, который пытался уничтожить родившегося Христа, солдаты уничтожают всех младенцев младше двух лет. Всякий раз ее охватывал ужас, когда она слышала об этом библейском сюжете или видела картину Рубенса, и это отчасти портило ее общее впечатление об истории рождения Христа.

Кроме того, она отметила, что зеленый и красный являются взаимодополняющими цветами: если вы закроете глаза, после того как посмотрите в течение некоторого времени на один из них, то вашему внутреннему взору предстанет его дополнение.

И, наконец, она припомнила, что в детстве у нее были ярко-рыжие волосы, и что ее мать запрещала ей носить одежду красного цвета.

Я забыл содержание ее давнишнего сновидения, о котором она упомянула, поэтому я сверился со своими записями. Сон относился к периоду, имевшему место примерно шесть месяцев назад. Тогда пациентка встретила интересного мужчину и была эмоционально и сексуально увлечена им. В тот момент мы не проработали это сновидение, однако в своих записях я нашел упоминание о сильных надеждах пациентки, которые она связывала с этими отношениями, а также о ее восторге по поводу воспламенившихся вновь сексуальных чувств. В ночь, последовавшую после первого свидания с новым знакомым, ей и приснился этот сон об осьминоге, описание которого я привожу:

Я лежу в своей детской кроватке. Мне приснился кошмар, и я кричу от страха. Я слышу очень слабый шепот, говорящий мне, что мои крики слышны какому-то человеку. Меня охватывает неодолимое чувство вины из-за того, что я разбудила кого-то или побеспокоила своим криком. Затем каким-то образом связанный с этой сценой, откуда-то обрушивается огромный мусорный бак. В этом баке находится подобное слизняку существо, вроде осьминога. В первый момент я чувствую отвращение к этой твари, однако потом начинаю играть с ним. Я отбрасываю крышку бака, и снаружи появляются его щупальца, которыми он, играя как котенок, дотрагивается до карандаша, который я держу в своих руках. В этот момент появляются двое мужчин. На одном из них — темные очки с зеркальными стеклами. Этот мужчина снимает свои очки и размалывает стекла на мелкие кусочки. После этого он начинает скармливать битое стекло осьминогу, и осьминог умирает долгой, мучительной смертью. Меня пугает такая жестокость. Я поворачиваюсь спиной к этому мужчине.