Рапунцель и система самосохранения

В первой главе мы показали, как проявляется у пациентов система самосохранения с фигурой Защитника/Преследователя и его уязвимого протеже— носителя личностного духа. В этой главе мы проиллюстрируем мифологическое изображение системы самосохранения, воспользовавшись для этого сказкой о Рапунцель, заключенной в замке старой колдуньи.

Мы рассмотрим образ Рапунцель в ее башне как метафору внутренних условий таких пациентов — условий расщепления и отгораживания от мира. В нашей истории стены замка заключают не только невинную Рапунцель, двенадцатилетнюю девочку, но также и попечительницу-ведьму — безобразную колдунью, известную как "фрау Готель". Этот замок или внутреннее уединенное убежище, "святая святых", представляет собой кокон, в котором невинной Рапунцель суждено расти, подобно гидропонному растению, на попечении колдуньи, которая приходит каждый день и кормит ее иллюзиями. У Рапунцель вырастают очень длинные волосы, она поет каждый день, подобно канарейке, не ведающей о своем пленении в клетке. Она счастлива невинным счастьем в "воздушном замке" своего воображения до тех пор, пока в один прекрасный день не появляется прекрасный Принц, привлеченный ее пением. Принц, представляющий внешний мир в его "инаковости", страстно стремится к прекрасной Рапунцель и к ее идиллическому миру внутри замка. Он проникает внутрь кокона Рапунцель, и когда его появление во внутреннем мире становится очевидным, следует яростная реакция со стороны волшебницы, которая разрушает почти всё в нашей истории. Прекрасные волосы Рапунцель отрезаны, сама она изгнана в необитаемое место и разлучена со своим возлюбленным, а Принц впадает в отчаяние и слепнет. Наша сказка могла бы закончиться трагедией, если бы не два важных момента: во-первых, Рапунцель беременна и рожает близнецов, во-вторых, голос Рапунцель снова приводит слепого Принца к ней, и на этот раз ее горе исцеляет его слепоту и саму Рапунцель. В этой истории дается иллюстрация того, как работа горя исцеляет разрыв между воображением и реальностью. В ней содержится важный ключ к пониманию роли горя в проработке травмы и травматической защиты.

Пациенты типа Рапунцель

Пациентами, для которых эта сказка была бы символическим описанием процесса их терапии, обычно являются люди, детство которых украдено травмой. Они вынуждены были повзрослеть слишком быстро, слишком рано стать самодостаточными. Ведь иметь детство означает иметь поддерживающее окружение, в котором ребенок может положиться на опекающих его родителей (см. Modell, 1976). При наличии поддерживающего (facilitating) окружения отпадает необходимость в том способе самосохранения, какой мы видим в случае травмы. По идее, ребенок не должен "брать себя в руки" — есть кто-то еще, кто выполняет эту задачу. Д.В. Винникотт показал, что в том случае, когда для ребенка создано "достаточно хорошее" поддерживающее окружение, рост личности происходит в "переходных отношениях" с выработанными в воображении "другими" в игре и творческом самовыражении. Многие из наших пациентов слишком рано лишаются возможности проработки в воображении внешней реальности. Игры заканчиваются, ребенку остается только защитное фантазирование, и во владение внутренним миром вступает неусыпная система самосохранения.

Однако с разрывом реальности и воображения не исчезает потребность в переходных отношениях. Просто эта потребность отступает во внутренний мир и продолжает свое существование на внутреннем уровне как иллюзия. Реальный "другой", отвергнувший ребенка во внешних отношениях, теперь замещен магическим, любящим всех без исключения, галлюцинаторным опекающим "я", которое вступает во внутренний диалог с умерщвленным эго. Внешняя связь между "я" и объектом превращается во внутреннее "мы", и ребенок становится поглощенным внутренней реальностью — мечтательным и изолированным, полным тайных меланхолических страстных желаний и отчаяния. Оставаясь зеленой на изысканной диете иллюзий, пациентка типа Рапунцель внешне может выглядеть благополучно, но она не в состоянии жить творческой жизнью во внешнем мире, она начинает утрачивать способность укорениться где-либо в реальности. Взамен реальной самооценки, которую дают достижения во внешнем мире, эго питается суррогатом фантазий всемогущества и чувством внутреннего превосходства, развиваемых с тем, чтобы рационализировать ничегонеделание. Этих внешне упрямых и несговорчивых пациентов все в большей и большей степени тревожат чувства деперсонализации, собственной искусственности, "пребывания за зеркальным стеклом", панические состояния спутанности, связанные с нарушениями чувства реальности, а также различные формы соматиза-ции. Используя диагностическую терминологию, этих пациентов следовало бы назвать "шизоидами", (однако, как заметил Фэйрберн и не только он, каждый живой человек является в той или иной степенью "шизоидом").

Эти пациенты представляют собой особый вызов для терапевта и открывают особые перспективы. На собственном опыте я убедился, что терапевта обычно весьма трогает их храбрость и их энергичная личностная собранность (integrity), даже тогда, когда становится понятно, что эта энергичность (волшебница в сказке о Рапунцель), стоящая на страже ядра их индивидуальности (selfhood), на самом деле является основным источником их проблем. Развитые отношения этих пациентов с внутренним миром также привлекают к ним внимание терапевта. Внутренний мир не является для них эпифеноменом — просто вместилищем вытесненного материала — он представляет собой сокровище отрытого клада с хрупким содержимым, нуминозность которого наделяет его высшей ценностью. Это те люди, которые принимают свои сны всерьез, они ведут дневники своих размышлений и переживаний, очень много и жадно читают. Они, кроме всего прочего, ценят скрытое, тайное, прекрасные грани жизни, которые с такой легкостью утрачиваются "хорошо адаптированными" людьми,— так Принц, захваченный пением Рапунцель, отваживается на проникновение в ее неприступную башню.

Я полагаю, что Юнга можно уверенно отнести как раз к таким людям. В прологе к своей автобиографии Юнг пишет:

По существу, упоминания заслуживают только те события моей жизни, в связи с которыми в этот преходящий мир прорывалось дыхание мира вечного. Вот почему я говорю главным образом о своих внутренних переживаниях; к их числу я отношу сны и видения. Они составляют "сырье" моей научной работы. Именно из этой огненной лавы выкристаллизовался камень, который мне надлежало обработать.

Все остальные воспоминания — о путешествиях, о людях, о моем окружении — бледнеют рядом с этими событиями внутренней жизни... Внешние обстоятельства не заменяют внутреннего опыта. Моя жизнь бедна внешними событиями. Я могу понять себя только в свете событий внутренней жизни.

(Jung, 1963. 5)

* Юнг К.Г. Дух и жизнь М.: Практика, 1996, с. 10—11.

В этом контексте имеет смысл упомянуть, что в конце жизни Юнг уделил много времени работам по алхимии, запершись в своей башне в Боллингене, на берегу Цюрихского озера. Именно жизнь в башне была суждена Рапунцель в начале нашей сказки. Мы рассмотрим эту историю поэтапно, на каждом этапе приводя клинический и теоретический комментарий.

Рапунцель¹: часть I

Однажды жили на свете муж и жена; им давно уже хотелось иметь ребенка, но его все не было; и вот, наконец, явилась у жены надежда, что милостивый Господь исполнит ее желание.

А было у них в горенке маленькое окошко, оттуда был виден великолепный сад, где росло много прекраснейших цветов и всякой зелени. Но сад был обнесен высокой оградой, и никто не осмеливался в него входить, так как сад этот принадлежал одной колдунье; она обладала большим могуществом, и все на свете ее боялись.

Стояла один раз жена у окошка, заглянула в сад и увидела грядку, а рос на ней прекраснейший рапунцель; был он на вид такой свежий и такой зеленый, что ей страсть как захотелось отведать этого рапунцеля. Это желание у нее с каждым днем все возрастало, но так как она знала, что его достать ей никак невозможно, то она вся исхудала, побледнела и выглядела несчастной. Испугался муж и спрашивает:

— Чего тебе, моя женушка, недостает?

— Ах,— говорит она,— если не добыть мне из того сада, что за нашим домом, зеленого рапунцеля и его не отведать, то остается мне одно — помереть.

Муж очень ее любил и подумал: "Уж если жене моей от этого помирать приходится, то я достану для нее рапунцеля, чего бы это мне ни стоило".

И вот перелез он в сумерках через каменную ограду в сад колдуньи, нарвал второпях целую пригоршню зеленого рапунцеля и принес его жене.

Она тут же приготовила себе из него салат и с жадностью его поела. И салат ей этот так понравился, показался ей таким вкусным, что на другой день появилось у нее желание втрое большее, чем прежде. И она не могла найти себе покоя, пока муж не согласился полезть в сад еще раз.

Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду...

Первое, что необходимо отметить в первой части сказки,— это наличие двух миров, отделенных друг от друга стеной, через которую перелезает муж. В нашей сказке мир, к которому принадлежит сад,— "великолепный" мир, полный прекраснейших цветов и зелени. Но он также и опасен, ведь он принадлежит колдунье. По другую сторону стены располагается земной, повседневный, "мнящий о себе" (high-up) мир мужчины и его жены, которые, мы об этом говорили, томятся от своей бесплодности. Однако ситуация в начале сказки уже близка к перемене.

Мы могли бы охарактеризовать эти два мира просто как "бессознательное" и "эго", однако это было бы не вполне точно. Было бы лучше, если бы, в целях наглядности, мы придерживались бы применительно к этим двум мирам более крайних точек зрения. В этом ключе, область колдовства была бы ближе к тому, что имел в виду Юнг, говоря о "психоидной" или "магической" области психики. Это самый глубокий уровень бессознательного, fons et origio* всех видов психической энергии, очень близко соотносящийся с инстинктивной и телесной сферами. Юнг назвал эту область "коллективным бессознательным" или "мифическим" уровнем. На этом уровне архетипическое воображение и первобытные аффекты структурируют события в не поддающемся логике (implicate) порядке, достигая сознания в форме нуминозных образов.

* Основа и источник (лат.)

С другой стороны, мы имеем ограниченный временем и пространством мир реальности — это мир "эго", так сказать. Этот мир "реален", но не искуплен и материален — ограничен смертью, рутиной, фамильярностью и обыденностью. Он преисполнен расставанием и утратой, окончанием и началом, разделением на части, а не целостностью. В буддизме это покров Майи — мир, сам по себе лишенный смысла, но абсолютно необходимый для порождения смысла.

В нашей истории два мира разделены высокой стеной — именно это случается, когда травма наносит удар по неустойчивому (fluid) переходному миру детства. Тогда на сцену выступают архетипические защиты с тем, чтобы отрезать эго от ресурсов бессознательного, а также от витальности, включенности в жизнь внешнего мира, примеры чему мы могли видеть в ряде приведенных выше случаев. Часть, представляющая Защитника в нашей внутренней диаде, старается компенсировать эту ситуацию, поставляя безмерно возвеличивающие внутренние фантазии, продуцируемые коллективной психикой. Но этот процесс сопровождается ослаблением способности взаимодействовать с реальностью (по причине утраты необходимой для адаптации агрессии), и по мере этого ослабления внутренний мир становится все более преследующим. Жизнь истощается и теряет свою остроту. Окружающее начинает казаться мертвым, "нереальным", внутренним миром овладевает нарастающая тревога.

Наша история готова предложить способ разрешения этого диссоциативного состояния. Начальной точкой этого разрешения является состояние "страстного желания", в нашем случае это желание иметь ребенка. Сюжет сказки "наделяет" этим желанием бесплодную жену, которая, наконец забеременев, начинает жаждать свежих рапунце-лей, которые растут в саду за стеной. Тот факт, что имя ребенка совпадает с названием того, чего так страстно желает ее мать, подчеркивает символическую эквивалентность ее желания иметь ребенка и ненасытной жажды отведать рапунцелей из сада. Именно это страстное желание — неутолимая тяга — и есть то, что связывает два мира, разделенных стеной.

Ведьма, находящаяся в противоположном положении относительно матери, тоже не имеет детей. Она живет в своем заколдованном мире, отгороженном от реальности, выращивая рапунцель, и кажется вполне довольной, пока мужчина не врывается в ее пространство "снаружи". (Заметим, что здесь вторжение мужа — мужской фигуры из "реального" мира — в отгороженное заколдованное пространство предвещает последующее появление Принца в башне Рапунцель.) Итак, муж выступает в роли катализатора осознания колдуньей того, что она тоже чего-то лишена. Теперь она хочет того, чего она не может иметь,— ребенка, которого она не может выносить, потому что она — колдунья. Только земная мать может выносить ребенка. Итак, объектом желания и матери, и ведьмы становится то, что другая имеет со "своей" стороны стены. Зависть здесь является, по-видимому, решающей связью. Колдунья завидует матери, которая имеет "реальную" Рапунцель. Мать жаждет заколдованных рапунцелей, принадлежащих ведьме. Зависть и взаимное желание дают старт нашей истории.

Соответственно, на ребенке, как желаемом связующем звене между двумя разделенными стеной мирами, сходятся все надежды в этой истории. В мифологических и сказочных сюжетах часто дело обстоит именно так — в ребенке становится возможной актуализация в реальном мире того, что было до сих пор в потенции. Следовательно, символически ребенок представляет собой возможность реализации в жизни личностного духа. В чудесный момент рождения ребенка воображаемое становится реальным, воплощенным, и я убежден, что как раз на этом основании мифология предлагает тему рождения божественного ребенка в качестве ответа на вопрос: "Действительно ли Бог являет себя в истории?" Христианство отвечает на этот вопрос: "Да, но...". Да, но этот божественный ребенок (Бог/человек) должен будет родиться вновь по прошествии периода заблуждений, и это второе рождение будет эквивалентно жертвоприношению. В следующей главе мы уделим много внимания обсуждению темы жертвы, которая является центральной в истории об Эросе и Психее. Рапунцель также проходит через "жертвоприношение" — она приносит в жертву свои волосы и покров иллюзий, под которым она жила в своей башне. Она должна "заново родиться" из замкнутого, огороженного стеной пространства.

В первой части нашей истории есть еще одна интересная деталь. Отец, эмиссар страсти матери, впервые спускается в сад "в сумерках" и в сумерках же успешно возвращается домой с рапунцелями. Он попадает в затруднительное положение, когда пытается пробраться в сад в темноте*. В чем же заключается символический смысл "сумерек"? Американский читатель вспомнит популярное телевизионное шоу 60-х годов "Сумеречная зона". Это были истории о привидениях, в которых необыкновенные события происходили в пороговое время, разделяющее области дня и ночи, то время суток, когда открываются возможности проявления сверхъестественного. Сумерки есть та переходная область, в которой происходит взаимопроникновение (со-mingled) двух миров,— ночного мира, представляющего бессознательное, и дневного мира, представляющего эго и сознание. Там, где они встречаются, могут происходить волшебные вещи. Между двумя мирами открывается проход, и энергия получает возможность циркулировать туда и обратно. Страстное желание может получить удовлетворение, может наступить исцеление — однако между двумя мирами должно сохраняться напряжение. Ни один из них не должен быть слишком жадным, как это случилось в нашей истории. Жена не смогла удовлетвориться полученными свежими рапунцелями. Так долго стремясь к тому, что находится за стеной, теперь она не может совладать со своим пристрастием к еде — типичная проблема пограничных пациентов.

* В русском переводе эти два момента сказки не различаются. В английском же варианте муж во второй раз пробирается в сад "под покровом темноты" (in the gloom).

Мы уже обсуждали ранее, как, согласно Винникотту, разнообразные "переходные процессы" представляют эту "сумеречную" зону. Для Винникотта парадигматической метафорой этого процесса является волшебный момент, когда младенец, испытывая голод и другие потребности, "галлюцинаторно представляет материнскую грудь", а мать, представляющая реальность, ведомая эмпатией, помещает свою грудь как раз в то место, где разворачивается галлюцинация младенца. В этот момент, говорит Винникотт, между двумя мирами устанавливается магическая связь, и младенец переживает действительное творение мира, его или ее всемогущество не подвержено сомнению. Никто не задаст ребенку невыносимого вопроса: "Ты нашел это или ты сотворил это?" На этот вопрос можно будет ответить позже, когда накопится достаточно "иллюзорного" опыта. Затем ребенок может начинать принимать во внимание опыт "разочарования" (см. Winnicott, 1951).

Несмотря на свою интроверсию, Юнг также осознавал важность переходных процессов. Временами он даже "помещал" бессознательную психику в промежуточной зоне между "я" и другими. Например, отвечая на вопрос коллеги, спрашивавшего его о том, почему сны определенной пациентки, как ему кажется, всегда имеют отношение к аналитику, Юнг писал:

Что касается Вашей пациентки, то вполне понятно, почему Вы послужили поводом для ее снов... На самом глубоком уровне смысла мы видим сны не из нас самих, а из того, что лежит между нами и другими.

(Jung, 1973: 172)

Таким образом, Юнг намного опережал свое время, указывая на важность этого межличностного "поля" как пространства, в котором зарождается жизнь символов. Вся его книга о переносе (Jung, 1946) посвящена преобразующим процессам, протекающим в этом "поле".

Терапевтическое значение

Перед тем как мы вернемся к нашей истории, нам следовало бы принять к сведению тот факт, что внимание в психоаналитической ситуации сосредотачивается на тех "двух мирах", которые мы так подробно обсуждали. Особенно это относится к той области, где эротические энергии и фантазии соединения констеллированы в отношениях переноса/контрпереноса. Психоаналитическая ситуация часто очень быстро раскрывает бессознательное. Пациент начинает продуцировать образы (to dream) — он испытывает волнение обновления жизни. Фантазии разворачиваются вокруг ситуации лечения, вокруг анонимности жизни аналитика и его внешности. Пациент вновь начинает любить и надеяться. Однако здесь же присутствует и другой "мир", констеллированный психоаналитической ситуацией,— мир психоаналитической рамки; мир реальности (как пациента, так и аналитика), мир ограничений, фактов и истории. Этот жесткий мир реальности включает в себя тот факт, что аналитик и пациент встречаются для того, чтобы работать вместе над проблемами пациента; тот факт, что аналитик получает плату за свою работу и предлагает свои услуги в ограниченном промежутке времени; тот факт, что аналитик недоступен по выходным; тот факт, что аналитик имеет свою личную жизнь, с которой он или она связаны узами ответственности (и, надеюсь, собственного желания). Итак, аналитик быстро становится объектом как желания, так и фрустрации. Таким образом он воплощает в себе напряжение, которое в нашей истории существует между двумя мирами, разделенными стеной сада. В этом смысле аналитик становится "трансформирующим объектом" (Bollas, 1987:13-29).

Однажды один пациент, будучи на ранней стадии позитивного переноса, сказал мне: "Вы единственный, кто здесь и, одновременно, отсутствует (out there). Перед этим пациентом, как и перед другими пациентами в схожей ситуации, остро вставал вопрос: "Могут ли тайные открытия, ожившие надежды и страсти найти место в моей жизни, т. е. в "реальном" мире?" Может ли магический, внутренний мир найти место во внешней жизни? Может ли священная область детского опыта сохраниться во взрослой жизни? Могут ли сосуществовать сакральный и мирской миры?

На эти глубоко мучительные и отчаянные вопросы психоанализ дает болезненный ответ: да, но только в результате тяжелой работы и многих страданий — страданий, вызванных тем, что иллюзии, сплетенные, возможно впервые, вокруг внешнего "объекта", должны быть в конечном счете с сожалением признаны иллюзиями и развеяны, если чувства могут развиться в зрелую любовь. Зрелая любовь предоставляет объекту необходимую свободу и независимость (separateness). Чтобы сделать это, необходимо иметь внутренние источники поддержки. Для людей, перенесших травму, такими внутренними "источниками" являются архетипические ресурсы, не наделенные человеческими свойствами. Как свидетельствует наша история, для жертв психической травмы процесс перехода от симбиотической иллюзии (в башне) к зрелым отношениям между "я" и объектом является весьма бурным.

По мере постепенного демонтажа системы самосохранения в условиях переноса совершаются постоянные переходы "туда" и "обратно" от бессознательного околдовывания к реальности. Используя терминологию, можно сказать, что происходит движение между проективной идентификацией или "я"/объект-идентификацией и подлинными объектными отношениями. Не приходится говорить о том, что прохождение этой стадии сближения (rapprochement) представляет трудность. Всегда существует опасность утраты напряженности между двумя мирами, которые раньше были разделены "стеной" системы самосохранения. Если терапевт позволит себе лениться, то он обнаружит себя в саду волшебницы, и начнется вовлечение в тайный сговор. Если терапевт слишком много интерпретирует, то стена вырастает опять, и мы обнаруживаем себя в бесплодном мире жены до ее беременности. Задача всегда состоит в поддержании напряженности между двумя мирами, о которых мы говорили, так, чтобы личностный дух, заключенный в Рапунцель-части пациента, мог постепенно появляться для того, чтобы вдохнуть жизнь в мир. В этом состоит медленная и болезненная эволюция от околдовыванности к очарованию.

Теперь вернемся к нашей истории.

Рапунцель: часть 2

Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду, но сильно перепугался, увидав перед собой колдунью.

— Как ты смеешь лазить в мой сад,— сказала она, гневно на него поглядев,— и красть у меня, как вор, мой зеленый рапунцель? Тебе плохо за это придется.

— Ах,— ответил он,— вы уж меня простите, ведь я решился на это по нужде: моя жена увидала из окошка ваш зеленый рапунцель и почувствовала к нему такую страсть, что, пожалуй, умерла бы, если бы его не отведала.

Гнев у колдуньи немного прошел, и она сказала ему:

— Если это правда, что ты говоришь, то я позволю тебе набрать рапунцеля столько, сколько ты пожелаешь, но при одном условии: ты должен будешь отдать мне ребенка, который родится у твоей жены. Ему будет у меня хорошо, я буду о нем заботиться, как мать родная.

И он со страху согласился на все. Когда жене пришло время рожать и она родила дочку, явилась тотчас колдунья, назвала дитя Рапунцель и забрала его с собой.

Стала Рапунцель самой красивой девочкой на свете. Когда ей исполнилось двенадцать лет, колдунья заперла ее в башню, что находилась в лесу; в той башне не было ни дверей, ни лестницы, только на самом ее верху было маленькое оконце. Когда колдунье хотелось забраться в башню, она становилась внизу и кричала:

— Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз.

А были у Рапунцель длинные, прекрасные волосы, тонкие, словно из пряжи золотой. Услышит она голос колдуньи, распустит свои косы, подвяжет их вверх к оконному крючку, и упадут волосы на целых двадцать аршин вниз — и взбирается тогда колдунья, уцепившись за них, наверх.

Мы можем подойти к этой части повествования с разных сторон. Если мы рассмотрим ее на внешнем уровне как указание на инцестуозные отношения между отцом и дочерью, то мы можем сказать, что отчаянная попытка отца избежать того, чтобы быть заколдованным, приводит к принесению дочери в жертву ведьме. Придя в ужас от встречи с бессознательным, он проживает это за счет своей дочери. В этом представлена базовая динамика сексуального абьюза отца над дочерью. Дочь, "захваченная" инфляционными фантазиями исключительности и "особой тайны", разделенной с идеализированным взрослым, попадает под чары отца и утрачивает свою собственную жизнь.

Этот паттерн действует и без сексуального абьюза. В более общем смысле, наша история предполагает, что дочь, идентифицируя себя с бессознательным своего отца (часто с его бессознательной нищетой и страданием), теряет возможность жить своей собственной жизнью. В этой связи я вспоминаю пациентку, которой снилась, что она дает кровь для переливания своему отцу через соприкосновение кончиков их пальцев. Эта женщина оказалась единственной связью этого несчастного человека с его жизнью, с его чувствами, и несмотря на то, что дочь чувствовала глубокую "любовь" к своему отцу (идентификацию с ним), в этом сне появился ужасный образ, показывающий, какую цену она заплатила за это,— кровь, символ самой жизни.

В нашей истории мы не находим криков протеста матери Рапунцель, когда ее дочь исчезает в "башне" колдовства. Кажется, что мать сама находится под действием чар и не в состоянии обеспечить своему ребенку жизнь в реальном мире. Она просто отказывается от дочери, следуя за околдованным отцом. Работы, посвященные теме детского абьюза, полны описаний таких пассивных матерей, обычно также перенесших абьюз, приносящих своих дочерей в жертву буквальному или психологическому инцесту. Мы могли бы подробно исследовать множество подобных тем в межличностных и семейных отношениях, которые соотносятся с нашей историей. Однако корни всех этих внешних паттернов и семейных драм лежат в мире внутренних объектов членов семьи — бессознательных "комплексов", которые, как обнаружил Юнг, разделяются всеми членами семьи. Так что мы обратимся к нашей истории как ко внутренней драме — своего рода рассказанному сну, приснившемуся продуцирующей образы (imaginary) психике. Тогда различные персонажи предстанут как "частичные объекты" или "комплексы", т. е. внутренние персонификации гипотетической психики.

Посмотрев через эту интерпретативную линзу, мы могли бы сказать, что ребенок персонифицирует ту "невинную" часть психики, которая хранит воспоминания о травме и которая подверглась отщеплению для того, чтобы сохранить всю личность от распадения или деградации. Как носитель личностного духа этот ребенок является в этой истории ключевой фигурой мотива искупления и восстановления творческого "очарования" жизни. Однако Защитник/Преследователь, ведьма, пресекает контакты с реальностью, слишком хорошо зная только одно: насколько разрушительными были такие контакты в прошлом. В итоге это приводит к своего рода принесению ребенка в жертву на внутреннем уровне. Захваченная в ловушку колдовских чар, детская часть существует в подвешенном состоянии, она не может умереть, но она не в состоянии и жить, находясь в заточении "несмертия". Порой, в сновидениях, мы находим эту частичную личность заключенной внутри стеклянного шара или внутри космического аппарата, запертой на чердаке или зарытой в землю. Иногда она спит или находится в измененном состоянии сознания, околдована, анестезирована или аутична. В наших предыдущих случаях мы видели этого ребенка в сердитой, напуганной "маленькой девочке" Линоры, в видении "ребенка в открытом космосе" Мэри, а также в случае "ребенка-призрака", медленно спускающегося в руки Патриции и ее бабушки, которые должны "освободить" его.

В мифологии эта ситуация часто представлена сюжетом, в котором одна часть "я" увлекается в подземный мир, как, например, в мифах об Эвридике или Персефоне, которых стережет Князь Тьмы. И тогда в верхнем мире возникает проблема: все замерзает и ничего не растет (так мстит Деметра до тех пор, пока не получает Персефону обратно). Другим образом этого состояния может послужить Чистилище, в котором заключены души невинных (младенцев и патриархов). Там их не могут достать языки адского пламени, но они переносят вечные страдания малой степени, томясь в бесконечном ожидании, находясь в подвешенном состоянии, ни здесь, ни там. Еще один образ этого состояния мы находим в легенде о Граале: это образ Опустошенной Земли, которая окружает Замок Грааля после таинственного ранения Короля-Рыбака. Испытывая ужасные мучения, причиняемые раной, Король влачит существование, оставаясь за пределами своего обычного жизненного уклада, потому что некому задать необходимый вопрос для того, чтобы связать два мира. Когда Парсифаль задает его ("Кому служит Грааль?"), Королю позволено умереть, и воды снова текут в Опустошенную Землю, которая вновь расцветает.

В нашей истории Рапунцель представляет ту часть личности, которая удерживается в заточении. В случае Мэри, который мы привели ранее, мы видели ее как аддиктивную часть личности. Здесь же она предана (addicted) ведьме, жизни под ее "чарами". Я думаю, что негативная энергия этих колдовских чар является самым мощным сопротивлением, с которым сталкивается терапевт, работая с пациентами типа Рапунцель и со своей собственной частью, идентифицирующейся с травмами пациента. Этот соблазняющий откат в работе является результатом того, что внутреннее убежище*, в котором преследуемое эго помещается во время кризиса, является также миром, который открыт воздействию трансперсональных энергий. Уединение Рапунцель в ее внутреннем убежище — это не просто уход в область ранее интроецированных "архаичных внутренних объектов" или регрессивная защита в стремлении к инфантильному всемогуществу, но, как подчеркивал Юнг, также регрессия в мир мифических и архетипических "объектов", обладающих своими собственными целительными свойствами и эффективностью. Начиная собственно с защиты и обслуживая позже защитные механизмы, этот мир фантазии также предоставляет таким пациентам подлинный доступ в коллективную психику и во внутренние тайны, которые не так-то легко доступны "хорошо адаптированным" индивидам. Правда, это также делает их инфляцированными, самодостаточными, упрямыми и недоступными; мы обсудим эту проблему, когда будем рассматривать реакцию колдуньи на вторжение Принца в башню. Мистерии, дающие опору жизни, поддерживающие покинутый личностный дух во внутренних башнях наших травмированных пациентов, приходят из глубин существа и разума, намного превосходящего узкие возможности эго. Это — трансперсональный или архетипический смысл системы самосохранения.

* Другое значение английского слова "sanctary" — святилище.

Итак, волшебница (или ведьма в нашей истории) представляет собой персонификацию колдовского потенциала психики — "матери-колдуньи" —альтернативы реальной матери, которой не удалось посредничество между магическим миром и ребенком. Можно было бы сказать, что этот образ представляет архетип Ужасной Матери со всей силой ее колдовских чар, однако это было бы лишь отчасти верно. Ведьма несет в себе также часть, служащую жизни. Она говорит: "Я буду о нем [о ребенке] заботиться, как мать родная". Мы также знаем, что жизнь под опекой колдуньи была не такой уж и плохой. Сказка говорит нам, что Рапунцель выросла и стала самой красивой девочкой на свете, у нее был очаровательный голос, она пела, как птичка, у нее были великолепные светлые волосы, прекрасные, как золото, короче говоря, она была принцессой — puella aetemus'", прекрасной, невинной, пленительной, но замкнутой внутри некой сферы (bubble).

* Вечная девушка (лат.)

Оберегающая роль ведьмы в нашей истории состоит в том, что она не допускает вреда, который могло бы причинить Рапунцель травматическое взаимодействие с внешним миром и людьми. Это означает, что ведьме необходимо препятствовать появлению какого-либо желания,— она всякий раз должна атаковать любую надежду или желание, как только они появятся. В этом смысле ведьма абсолютно негативна. Обычно пациенты типа Рапунцель отлично знакомы с ее или его голосом, звучащим во внутреннем мире. Именно этот голос говорит: "это все неважно", "не высовывайся", "на самом деле ты вовсе не хочешь этого", "отложи это назавтра", "ты только разочаруешься". Или в том случае, если пациент находит в себе храбрость рискнуть и испытывает унижение или отвержение в результате своей попытки, это она увещевает: "Я предупреждала тебя, тебе следовало бы прислушаться ко мне... это было глупо, и ты получил то, что заслуживаешь". Перфекционизм колдуньи — еще одна интересная вещь, касающаяся роли этого персонажа во внутреннем мире травмы. Ничто в реальном мире не может сравниться с ее утонченным идеализмом или блестящими интеллектуальными рационализациями: "Реальный мир прогнил,— говорит она,— не стоит вкладывать в него душу... Ты хочешь создать семью? — Взгляни на уровень разводов... Ты хочешь работать с психоаналитиком? — Посмотри на них, все они шарлатаны, во всяком случае, все они продажные... Ты хочешь улучшить свою жизнь? — Для этого тебе придется оставить свои принципы и стать светским хлыщом". И так далее.

Ведьма как одна из составляющих системы самосохранения также является и утешителем. Только она приносит успокоение исключительно печального и мелодраматического свойства, в действительности это — благонамеренный обман. Как будто каждый раз на ночь она читает сказки рапунцелевой части личности, но сказки эти исключительно сентиментальны. Это происходит примерно так: "Ты была сиротой, и никто не любил тебя, не видел твою душевную красоту, но я нашла тебя и взяла к себе домой, мы обрели друг друга в этом жестоком и падшем мире, в котором почти все извращено и банально. Никто, кроме меня, не понимает тебя, со мной ты никогда не будешь одинока в жизни". Это блаженное самоуспокоение приносит временное облегчение боли и ее рационализацию. Но постепенно оно утрачивает свою действенность, "попытки" психики прибегнуть к диссоциации для того, чтобы защитить себя от острой травмы, приводят, как и во всех невротических циклах, к ослаблению и хронической травматизации личности. Так что человек, в конце концов, приходит к поиску помощи.

Мы сможем лучше понять смысл образа ведьмы в истории Рапунцель, если рассмотрим универсальное, архетипическое значение ведьмы, т. е. если мы амплифицируем образ. Мы обнаружим, что ведьмы относятся к разновидности чародеев, связанных с ночью и смертью. Они персонифицируют измененное состояние сознания. Часто они обладают даром пророчества, они пожирают детей и они не плачут. Нечувствительность колдуний является одним из признаков, по которым они могут быть распознаны. Если ведьму уколоть шпилькой, то она не почувствует боли. К тому же, любой участок тела, нечувствительный к боли (такой, как шрам), может считаться отметкой ведьмы или дьявола. Итак, ведьмы ассоциируются с психическим оцепенением — неспособностью чувствовать боль. Эти образы могут быть истолкованы как персонификации способности психики анестезировать саму себя, диссоциировать, замораживать или гипнотизировать эго изнутри.

Теперь мы снова возвращаемся к нашей истории.

Рапунцель: часть 3

Прошло несколько лет, и случилось королевскому сыну проезжать на коне через лес, где стояла башня. Вдруг он услышал пение, а было оно такое приятное, что он остановился и стал прислушиваться. Это пела Рапунцель своим чудесным голосом песню, коротая в одиночестве время. Захотелось королевичу взобраться наверх, и <