Евангельские притчи-параболы

В данной главе мы рассмотрим те евангель- Евангельские ские притчи-параболы, которые представляют притчи-собой законченное повествование. Некоторые параболы притчи Христовы — не столько повествова- какповест-тельные формы, сколько сравнения или анало- вовательная гии. Для их понимания следует воспользоваться форма сведениями о метафоре и сравнении, содержа­щимися в главе, посвященной поэтическим тек­стам. Более пространные притчи — это повест­вовательные формы, включающие в себя обсто­ятельства действия, действующих лиц, о судь­бах которых переживает читатель, и сюжет, развивающийся от конфликта к развязке. В по­следних работах по библеистике столь много го­ворится о параллелях между параболой и мета­форой, что мы рискуем упустить из виду собст­венно повествовательный элемент притчи. На мой взгляд, это было бы большой ошибкой. Бо­лее того, под грузом научных споров и эзотери­ческой терминологии оказалась погребена сама, по сути своей простая и в то же время глубокая притча.

Несомненно, притчи Христовы дают безгра- Притча ничные возможности для размышлений и прило- как образец жения их к конкретным ситуациям, но чем они с устной прозы первой минуты завоевывают внимание читате­ля? Изначально параболы были частью народной словесности, по преимуществу, устной. И дейст­вительно, в течение многих столетий они остают­ся эталоном устного рассказа.

Первое, что бросается в глаза при чтении Яркость евангельской притчи — ее реалистичность и яр- и реалистич-кость. "Секрет этих повествований — в их пред- ность метности, — пишет о притчах Христа П. Сэндс, — все в них... живо и осязаемо, все описывается

174 Библия как памятник художественной литературы

при помощи устойчивых понятий"¹. Притчи Хри­
ста вводят читателя в знакомый ему мир, где се­
ют и жнут, путешествуют по проселочным доро­
гам, пекут хлебы, пасут овец, ходят в гости. Та­
ким образом, они подчинены художественному
принципу достоверности ("жизнеподобия"), и
вдумчивое чтение комментариев неизменно
убеждает в том, насколько глубоко укоренены
притчи в опыте повседневной жизни². Параболы
полностью лишены вымысла, в них нет ни гово­
рящих животных, ни придуманных чудовищ,
только обычные люди, подобные тем, кого мы
встречаем каждый день. В притчах Христовых
обнаруживается "удивительная сила наблюде­
ния"³.
Парабола как "Протокольный" реализм во многом обуслов-

"секулярное" ливает содержание евангельских притчей. На повествование первый взгляд, перед нами — чисто "светская" история. В притчах очень редко встречаются ре­алии религиозной жизни. Если предложить их вне контекста и как анонимный текст, читатель вряд ли обнаружит в них вероучительное содер­жание. Помимо всего прочего, значение реалис­тичности притчей состоит в том, что она позволя­ет преодолеть "двумирное" со свойственным ему жестким разделением на "духовное и земное". Из притчей читатель узнает, что именно в повсед­невной жизни мы принимаем духовные решения и открываемся действию благодати Божьей.

Literary Genius of the New Testament (Oxford: Oxford University Press, 1932), p. 86. Лучше всего соответствие притчей Христа действительности, типичное для восточных произведений искусства словесности, отражено в книгах: Kenneth Ewing Bailey, Poet and Peasant: A Literary Cultural Approach to the Parables in Luke (Grand Rapids: Eerdmans, 1976) и его же Through Peasant Eyes: More Lucan Parables (Grand Rapids: Eerdmans, 1980). Geraint V. Jones, The Art and Truth of the Parables (London: S.P.C.K., 1964), p. 113. В этой книге представлен один из наиболее удачных литературоведческих анализов притчей, рассказанных Христом.

Евангельские притчи-параболы 175

Помимо потрясающей достоверности, притчи Простота отличает простота действия. Мы определяем эту действия особенность как единство действия. В основе евангельских притчей лежит простой сюжет, строящийся вокруг одного события: сев и жатва, путешествие и возвращение, наем работников в виноградник, приглашение гостей на свадебный пир.

Незамысловатые жизненные ситуации зада- В основе ются столь же простым сюжетным конфликтом, сюжета лежит Семя, которое бросает сеятель, борется с разру- простой шительной силой окружающей природы; "про- конфликт тивостояние" между плевелами и пшеницей ко­ренится в давней вражде между земледельцем и его соседями. Старший и младший братья спо­рят, к кому из них более благоволит отец. Чита­тель слышит голоса спорящих персонажей и ви­дит, как разбойники избивают одинокого путни­ка. Такой сюжетный конфликт вполне способен завладеть вниманием читателя, но, пожалуй, ни в одной из притчей мы не найдем сквозной кон­фликт, пронизывающий все повествование.

Притчи строятся на "принципе ожидания". Неизвестность Уже в начале притчи читателю хочется узнать, чем она закончится. Мы сопереживаем отважно­му сеятелю, вышедшему сеять. Нам не терпится узнать, как сложится судьба младшего сына, за­бравшего свою часть наследства и покинувшего дом. Нам интересно, что скажут работники, уз­нав, что за разное время им полагается равная плата. Часто притча строится вокруг будоража­щего любопытство читателя испытания (напри­мер, вверенное богатство в притче о талантах или раненый путник в притче о добром самаря-нине).

Как и любой сказитель, Христос использовал Подчеркнутый в притчах очевидные (и подчеркнутые) контрас- фон ты и служащие фоном сравнения. Примеры тому или контраст — богач и Лазарь, мытарь и фарисей, щедрый хо­зяин и эгоистичные работники, мудрые и нера­зумные девы. В некоторых притчах два

176 Библия как памятник художественной литературы

персонажа противопоставляются одному, как, на­
пример, в притче о двух верных и одном неверном
слуге или в притче о добром самарянине, где по­
следнему противопоставлены священник и левит.
Функции Почему в притчах используются преувели-

контрастов ченные контрасты? Это обусловлено множеством
причин: контрасты широко использовались в
фольклорных сказаниях, краткость притчи не
позволяет передать все оттенки добра и зла, и,
наконец, сама природа устного жанра обуслов­
ливает использование простых утрированных
моделей. Кроме того, такая повествовательная
стратегия вполне соответствует основной цели
высказываний — вызвать отклик слушателей.
Притчи Христа можно назвать приглашением
или даже "приманкой", побуждающей читателя
(или слушателя) стать на сторону того или иного
героя. Рассказанная Христом притча как будто
"стремится разделить слушателей... Линии поля­
ризации предельно четко обозначены в повест­
вовании; они, как указатели автострад, узнавае­
мы с первого взгляда. Именно таковы пары: свя­
щенник/левит и самарянин, работники, трудив­
шиеся с утра и пришедшие только к вечеру, при­
глашенные и неприглашенные и т. д."⁴.
Повторы Нельзя не заметить, что в притчах повсеме-

стно используются повторы, посредством кото­
рых обеспечивается единство повествования и
расставляются смысловые акценты. Хозяин ви­
ноградника пять раз выходит на площадь, чтобы
нанять работников. Мы дважды слышим слова
блудного сына: "Отче! Я согрешил против неба и
пред тобою, и уже недостоин называться сыном
твоим", — и отец точно также дважды повторяет,
что его блудный сын "был мертв и ожил, пропа­
дал и нашелся".
Принцип Особенно примечательна типичная для

троекратного фольклора модель троекратного повтора, кото-повтора рая нередко строится по принципу "финального акцента" (важнейший из элементов оказывается

Robert W. Funk, "Critical Notes," Semeia 1 (1974), p. 188.

Евангельские притчи-параболы 177

последним). Так, читатель узнает о трех видах неплодородной почвы и трех видах хорошего урожая, о трех приглашенных, Отказавшихся придти на пир, о трех слугах, которым было вве­рено "имение", о трех ответах на вопрос вернув­шегося хозяина, о трех путниках, идущих из Ие­русалима в Иерихон.

"Правило финального акцента", которому "Правило обычно подчиняется притча-парабола, дает не- финального которым интерпретаторам основание полагать, акцента" что наиболее важным в притче является послед­ний элемент перечисления. Так, в притче о сея­теле последним появляется образ плодородной почвы, дающей обильный урожай. Притча о ра­ботниках в винограднике развертывается вокруг образа работников одиннадцатого часа. Анало­гично суровый суд производится над последним — неверным — слугой, милосердным оказывает­ся последний путник, последние приглашенные приходят на пир.

За исключением Лазаря персонажи еван- Универсаль-гельских притчей анонимны. Благодаря этому ность типов, они становятся универсальными типами. Пара- выведенных доксально, но именно эти безымянные персона- в притче жи становятся узнаваемыми, — не менее, чем персонажи Диккенса и Чосера. Как уместно за­метил один из исследователей, "ни в каком дру­гом произведении мировой литературы не уда­лось обессмертить безымянные фигуры"⁵.

Притягательность этих сюжетов объясняется Архетипы также присутствием в них влиятельных архети­пов. Архетипами мы будем называть повторяю­щиеся образы и мотивы, которые присутствуют в жизненном опыте, реализуются в произведениях словесности и воздействуют на сознание и подсо­знание читателя. Евангельские параболы полны архетипических ситуаций. Например, расска­занная Христом притча о господине и слуге (ра­ботнике и работодателе) выявляет амбивалент­ные переживания, которые испытывает человек

⁵ Jones, Parables, p. 124.

178 Библия как памятник художественной литературы

по отношению к работодателю — страх, зависи­
мость, защищенность/беззащитность, благодар­
ность, отторжение несправедливости.
Архетипы То же можно сказать и о мотиве утраты и об-

производят ретения, присутствующем в нескольких прит-обыденный чах. В нашем переживании этих текстов воспро-опыт изводятся те изначальные чувства, какие всякий человек испытывает при исчезновении исключи­тельно важной вещи. — паника в момент обнару­жения самого факта потери, самообладание, ощущение бесполезности поисков и, наконец, об­легчение и примирение с собой, наступающие при обретении утери.

Психологичес- Или же обратимся к притче о блудном сыне.

кое измерение Перед нами — архетипический персонаж, выра-
архетипа жающий определенное устремление, присущее
каждому человеку. Речь идет о внутреннем им­
пульсе, уводящем от дома, безопасности, подчи­
ненности этическим нормам — к неизведанному,
к приключениям, к бунту против норм и оправ­
данию вожделений (в том числе сексуальных), к
необузданности страстей. Старший брат также
воспроизводит узнаваемые черты нашего психи­
ческого и нравственного облика — чувство долга,
самоограничение, самоконтроль и самоправед­
ность. Неслучайно блудным в притче выступает
младший сын (молодость с присущими ей жаж­
дой ощущений и попустительством страстям), а
его противоположностью — старший сын (мыш­
ление "состоявшегося" человека, склонного лю­
боваться собой и осуждать других). Кроме того,
притча воспроизводит семейную ситуацию с ха­
рактерным для нее соперничеством между деть­
ми и взаимоотношениями между отцом и сыном.
Привлека- Иными словами, параболы исключительно

тельность психологичны и содержат архетипические (об-архетипов щечеловеческие) переживания. Даже если бого­словский или этический смысл параболы впря­мую не связан с ними, тем не менее именно благо­даря архетипам притча завладевает вниманием и эмоциями читателя.

Евангельские притчи-параболы 179

"Человеческой природе, — пишет Амос Уайл-дер, — свойственно откликаться на расска­зы о поисках и приключениях, взлетах и па-дениях, нищенских лохмотьях и богатстве, утратах и обретениях, неожиданностях и превратностях судьбы, плохих и хороших сыновьях или дочерях... господах и слугах, разумных и неразумных, вознаграждении и воздаянии, преуспеянии и неудачах"⁶. Как уже было сказано, притча — скорее реа­листическая, нежели фантастическая или "сверхъестественная" история, однако в ней за­частую присутствует элемент преувеличения или неправдоподобия. Подобные "трещины" в реализме притчи позволяют увидеть в ней боль­ше, чем незамысловатую историю. При всей до­стоверности параболы в ней всегда присутствует нечто, привлекающее внимание самой своей не­привычностью. Таков, например, "сторичный плод" (хотя не все библеисты видят здесь пре­увеличение) или великодушие самарянина к не­знакомому страдальцу, или восточный отец, бе­гущий навстречу сыну и осыпающий его дороги­ми подарками⁷.

До сих пор мы говорили о том, как "устроена" притча; по сути, мои рассуждения были скрытой просьбой увидеть в ней образец устного (или фольклорного) рассказа. В параболе раскрыва­ется неповторимое обаяние простоты, и она вос­хищает, прежде всего, как образец устной сло­весности. Имеет смысл обратить внимание на та­кие симпатичные особенности, как жизнеподо-бие и несомненная достоверность повествования, на приемы, посредством которых подогревается любопытство читателя, и на способы завершения параболы, на предельную лаконичность деталей, на универсальные, общечеловеческие типы, на

Примеры пре­увеличения или неправдоподо­бия в притчах

Художествен­ное совершен­ство параболы

 

Jesus' Parables and the War of Myths (Philadelphia: Fortress: 1982), p. 92.

Другие примеры см.: Norman A. Huffman, "Atypical Features in the Parables of Jesus," Journal of Biblical Literature 97(1978), pp. 207-220.

II

180 Библия как памятник художественной литературы

архетипические модели, на присутствие в пара­боле элемента неожиданности, побуждающего читателя (в этом парабола сродни загадке) ис­кать, "к чему ведет" повествование и, наконец, на структуру и внутреннюю соразмерность повест­вовательной формы, выбор которой никогда не бывает случайным⁸.

Притчи__ _____ Однако притчи — это не только истории.

больше, Есть несколько оснований, не позволяющих сво-
чем истории дить содержание притчи к внешним событиям
повествования. Эти сюжеты просты, чтобы до­
вольствоваться их фабулой как таковой. "Проко­
лы" в реалистичности повествования указывают
на присутствие в них смысла, лежащего за пре­
делами буквального содержания события. Неко­
торые детали приобретают символический
смысл в контексте известных слушателю еврей­
ских аналогий (например, "сеяние" = учение, "се­
мя" = слово, "господин виноградника" = Бог). Но
самое главное — мы располагаем зафиксирован­
ными на письме интерпретациями притчей о се­
ятеле (Мф. 13:18-23) и о плевелах и пшенице
(Мф. 13:36-43), которые дал сам Христос. Его
объяснения, несомненно, указывают на то, что
смысл притчи-параболы лежит за пределами по­
вествования как такового. Парабола всегда озна­
чает нечто еще, помимо непосредственно ска­
занного, а в притчах Христовых это "нечто" ока­
зывается самым важным.
Аллегоричны Как распознать скрытый смысл притчи? В на-

ли параболы? стоящее время мой ответ — воспринимать прит­чу как аллегорию — покажется менее одиозным, чем лет десять или двадцать назад. Я никоим об­разом не призываю вернуться к аллегорическим интерпретациям, преобладавшим в Средние Ве­ка. Речь идет о таком аллегорическом истолкова­нии притчей, образец которого дает Сам Христос применительно к притчам о сеятеле и о плевелах и пшенице, т.е. о "переводе", по крайней мере, не­которых деталей в соответствующую им систему

⁸ Jones, Parables, p. 120.

Евангельские притчи-параболы

значений с последующим раскрытием смысла и указанием на область приложения притчи.

Я вполне осознаю, что у многих библеистов есть вполне обоснованные возражения против именования притчей аллегориями. Но вместе с тем, я смею надеяться, что мои читатели смогут непредвзято отнестись к тому, о чем пойдет речь на нескольких следующих страницах, а также в приложении. Литературоведы не разделяют не­приязни библеистов к аллегориям, поскольку в рамках общепринятой литературоведческой классификации текст, в котором большинство деталей означает нечто "иное", чем они есть, мо­жет быть назван только аллегорией.

Поэтому литературоведа тут же тянет спро­сить: "на каком основании евангельская парабо­ла оказывается вне общепринятой классифика­ции, описывающей внебиблейские произведения такого рода? Какое другое литературоведческое понятие будет соответствовать текстам, много­численные детали которых означают соотнесен­ную с ними, но "иную" личность, явление или свойство? Зачем создавать сомнительную с лите­ратуроведческой точки зрения ситуацию, избе­гая понятия "аллегория" только потому, что оно может задеть чьи-то чувства?

Утверждение "парабола может быть или ал­легорической или буквальной" уже само по себе способно сбить с толку. В действительности же применительно к параболе имеет смысл говорить о разных уровнях аллегоричности художествен­ных деталей. Представляется, что наиболее под­ходящая схема анализа параболы задается кон­цепцией аллегорического континуума, предло­женной Нортропом Фраем⁹.

Согласно Фраю, любое литературное произ­ведение может быть вписано в аллегорический континуум:

⁹ Концепция Нортропа Фрая приведена в книге: Anatomy of Criticism (Princeton: Princeton University Press, 1957), pp. 89-92.

182 Библия как памятник художественной литературы

"В рамках художественной литературы
можно задать подвижную шкалу, на кото­
рой произведения располагались бы по сте­
пени аллегоричности — от явных аллегорий
к подразумеваемым или неявным. В начале
шкалы мы находим несомненные аллегории
типа «Пути паломника».:. За ними следу­
ют поэтические структуры с подчеркну­
той и последовательно осуществляемой ве-
роучительной задачей, в которых, как, на­
пример, в эпосе Мильтона, внешнему дейст­
вию отводится роль exempla. Затем, точно
по середине располагаются тексты, в ко­
торых образный ряд, каким бы впечатляю­
щим он ни был, опосредованно соотносится
только с изображаемыми событиями или
идеями (здесь мы находим весь корпус шекс-
; * i пировских текстов). Далее художественная

образность постепенно убывает из приме­ров и предписаний..."²⁰.

Описанный континуум можно представить в виде схемы (см. ниже). Главное преимущество этой модели состоит в том, что она не ограничи­вается жестким делением произведений на ал­легории и неаллегории, но позволяет определить степень аллегоричности текста.

Развернутая

аллегория Воплощения

I I —Ч---------- 1

Тематическое Репортажи с минималь-

повествование ной тематической

направленностью

Уровни Притчи Христа находятся в левой части

аллегоричное- спектра. В притчах, аналогичных притче о сеяте-

ти параболы ле или о талантах, практически каждая деталь

обозначает соответствующее ей, но "иное" поня-

¹ ° Anatomy of Criticism, p. 91.

 

Евангельские притчи-параболы 183

тие. Несколько ближе к правому краю шкалы на­ходится притча о блудном сыне, в которой образ отца выступает аллегорией Бога, а старший брат — аллегория книжников и фарисеев, однако ос­тальные детали (растраченные блудным сыном деньги, блудницы, свиньи или обувь, которую отец дает раскаявшемуся сыну), на наш взгляд, вряд ли можно считать аллегорией. В центре шкалы можно поместить притчу о добром сама-рянине, поскольку этический смысл раскрыва­ется повествованием в целом.

Не противоречит ли аллегорический подход к параболе тому, чему учат в семинариях и на библейских курсах? До недавнего времени такое противоречие, действительно, существовало, однако антиаллегорические предубеждения уже давно были объявлены сомнительными и сейчас, наконец, развеиваются окончательно. "Некоторые притчи взывают об аллегорической интерпретации", — пишет один из известных библеистов¹¹. По словам другого исследователя, "притчи всегда обладают определенной долей аллегоричности", но вместе с тем "необходимо отличать аллегории от попыток произвольной аллегоризации нейтрального текста"¹². "Поня­тия «притча» и «аллегория» отчасти синонимич­ны", — утверждает третий исследователь в по­лемике с популярной теорией Джуличера (JrJicher), согласно которой ни одна из Христо­вых притчей не может рассматриваться как ал­легория. Он также проводит разграничение между аллегорией ("привнесением в повество­вание скрытого смысла, не предполагающегося или заложенного самим автором") и аллегориче­ской интерпретацией, при которой предполага­ется, что художественные детали по авторс­кому замыслу таят в себе определенный набор

Современные библеисты по­степенно отка­зываются от"антиаллего­рических пре­дубеждений"

 

Raymond E. Brown, "Parable and Allegory Reconsidered," Novum Testamentum 5 (1962), pp. 36-45; reprinted in New Testament Essays (Milwaukee: Bruce, 1965), pp. 254-264. Jones, pp. 105-109, 137-141.

184 Библия как памятник художественной литературы

"Указатели"

интерпретации

деталей

Евангельских

притчей

значений¹³. Наиболее убедительным можно счи­тать исследование М. Гулдера, предложившего простую схему выявления аллегорического со­держания притчей, входящих в состав синопти­ческих Евангелий¹⁴. По мере чтения притчей он выписывал из них основные образы, а затем подсчитал, сколько из них несет соответствую­щий "иной" смысл. Его выводы могут отчасти разрешить давние споры об аллегоричности евангельских притчей. Так, согласно подсчетам Гулдера, аллегорический смысл присущ 82 процентам притчей, входящих в Евангелие от Матфея, 75 процентам притчей из Евангелия от Марка и 60 процентам притчей Евангелия от Луки¹⁵.

Чем можно руководствоваться при интер­претации образов евангельских притчей? Один из "указателей" — это ближайший контекст евангельского повествования. Если повествова-тельское вступление к притче о блудном сыне позволяет предположить, что Христос рассказал ее в ответ на "ропот" фарисеев и книжников: "Он принимает грешников и ест с ними" (Лк. 15:2), вполне правомерно предположить, что блудный сын в данной притче есть аллегория грешника,

 

 

G.B. Caird, The Language and Imagery of the Bible (Philadelphia: Westminster, 1980), pp. 160-177. Важность разграничения между произвольным аплегоризированием текста и распознанием иносказаний, заключенных в отдельных нюансах прит­чей Христа, подчеркивается также в книге: Archibald M. Hunter, Interpreting the Parables (Philadelphia: Westminster, 1960), pp. 92-100. M.D. Goulder, "Characteristics of the Parables in the Several Gospels," Journal of Theological Studies, n.s., 19 (1968), pp. 58-62.

Проще всего можно подтвердить иносказательность евангельских притчей методом сравнения их с баснями Эзопа. Басни Эзопа по праву считаются неаллегорическими повестями, содержащими одно значение. Воздействие, оказываемое ими на читателя, в корне отличается от воздействия многоплановых притчей Христа, многие детали которых иносказательны и требуют разъяснения.

Евангельские притчи-параболы

прощающий отец — символ Бога и Христа, а не­прощающий брат — аллегория книжников и фа­рисеев.

Еще один опознавательный знак — образы самих притчей, несущие закрепленную за ними древнееврейской (как правило, ветхозаветной) традицией постоянную смысловую нагрузку. Бог

— отец, господин виноградника или хозяин, семя

— Слово Божие, сеяние — учение и т. д. Другие образы мгновенно вызывают в памяти хорошо знакомые речения Христа или священнописате-лей Нового Завета: пир или брак — аллегория спасения, возвращение хозяина дома после дол­гого отсутствия (Мф. 25:19) — обозначает второе пришествие Христа, всепокрывающая любовь в притче о блудном сыне есть ни что иное, как ал­легория Божьего прощения грешников, а карти­на расчета с работниками — аллегория Суда в конце истории.

Все больше возражений вызывает также ус- Сомнитель-тоявшееся представление о том, что в параболе ность "теории может содержаться только одна главная мысль, однозначности Это весьма вольное утверждение никоим обра- притчи" зом не применимо к интерпретации произведе­ний литературы. Одно из главных достоинств ху­дожественного текста — пусть даже речь идет о смысловой единице или метафоре — состоит в его многозначности. Разве возможно свести к од­ному значению метафору Бога как Отца? Такой однолинейный подход, столь популярный в биб-леистике прошлых лет, метит в саму сердцевину литературоведческих представлений о тексте. Поэтому неудивительно, как иронизирует один из исследователей, что "у одной только притчи о сеятеле в настоящее время имеется шесть или семь однозначных, но взаимоисключающих ин­терпретаций!"¹⁶.

¹⁶ John W. Sider, "Nurturing Our Nurse: Literary Scholars and Biblical Exegesis," Christianity and Literature 32 (Fall, 1982), pp. 15-21. Эта работа будет очень полезна исследователям параболы.

186 Библия как памятник художественной литературы

Содержатель- Даже если в параболе действительно содер-

ное многообра- жится только одна главная мысль, почему мы
зие параболы должны обходить побочные или связанные с ней
темы? Контекст притчи о блудном сыне (Лк. 15:
11-32) указывает на то, что ее главная мысль —
сатирическое осмеяние старшего брата, в образе
которого выведены книжники и фарисеи. Но раз­
ве правомерно сводить всю притчу к неправоте
книжников и фарисеев, не допускающих в свой
круг раскаявшихся грешников? Разве не очевид­
но, что в притче содержится еще несколько столь
же "бездонных" тем? Не говорит ли она о челове­
ческой жизни как выборе (быть с Богом или про­
тив Бога?), об источниках зла, о "самости", о са­
моразрушительных последствиях греха, о пока­
янии как первом шаге к искуплению, о прощении
как сущности Бога, о природе прощения как под­
линном примирении с другими людьми, о радос­
ти "быть прощенным"? Мы не вправе обходить
эти темы только потому, что кто-то когда-то при­
думал правило "одна притча — одна главная
мысль".
Причины мно- Изначально устное бытование евангельских

гозначности притчей никоим образом не противоречит их евангельских многоплановости. Истина в Писании представ-притчей лена как система. Излагая вероучение, напри­мер, говоря о неизбежности Суда, Христос, не­сомненно, обращался к близким по смыслу веро-учительным понятиям: "управление" (ср. "дай отчет в управлении твоем" в Евангелии от Луки. — Прим. ред.), Царство Небесное — второе при­шествие Христа и прославление. Более того, слушатели для простоты восприятия вполне могли соотносить образы повествования с изве­стными им символическими понятиями, тем бо­лее, что им это было не особенно трудно. Следу­ет также помнить, что парабола не предполагает мгновенного раскрытия всех заложенных в ней смыслов.

"Смысл евангельских притчей, — пишет Ар­чибальд Хантер, — прозрачен отнюдь не все-

Евангельские притчи-параболы

 

гда. Парабола призвана будоражить мысль...

Иногда... она утаивает, чтобы открыть.

Таким образом, парабола (в отличие от

многих иллюстраций) не столько служит

подпоркой для немощных умом, сколько

развивает остроту ((духовного зрения»"¹⁷.

Разумнее всего было бы вообще отказаться

от "теории однозначности притчи". Как заметил

А.Т. Каду, такой подход уже давно привел к двум

нежелательным последствиям:

"Чаще всего смысл параболы выводится только из одного ее образа, что незаслужен­но упрощает ее содержание. Остальные же элементы считаются ((бесполезными укра­шениями». Если из всех образов, посредст­вом которых создается картина или ситу­ация, только один достоин нашего внима­ния, значит, можно считать, что парабола не удалась..."¹⁸.

Если признать, что цель параболы — донести определенную идею, неизбежно возникает во­прос, как следует интерпретировать содержание подобных текстов. Парабола строится на сравне­нии или аналогии. Само слово "парабола" бук­вально означает "бросать вдоль". То есть бук­вальным событиям параболы соответствует оп­ределенная идея, проходящая красной нитью сквозь сюжет, или же выраженная произведени­ем в целом. По словам Амоса Уайлдера, "в пара­боле четко выделяется уровень изображения и уровень содержания (т.е. назначение текста)"¹⁹. Читателю приходится решать задачу установле­ния соотношения, сущность которой очень точно выразил Каду: "В параболе выносится суждение применительно к одной сфере жизни, чтобы за­тем перенести его на другую"²⁰.

¹⁷ Interpreting the Parables, pp. 13-14.

¹⁸ The Parables of Jesus: Their Art and Use > (London: James
Clarke, 1930), pp. 51-52.

Early Christian Rhetoric (Cambridge: Harvard University Press, 1971), p. 74. The Parables of Jesus, p. 56.

Аналогия или сравнение как основной принцип

188 Библия как памятник художественной литературы

Четырехсту- Требование переноса значения обусловлива-

пенчатый ет четырехступенчатую структуру анализа па-
процесс: раболы. Прежде всего, необходимо всесторонне
1. Анализ проанализировать буквальный смысл образов
фабулы параболы. Здесь будет уместно вспомнить о том,
что парабола представляет собой классический
образец устной прозы. Если, как утверждают со­
временные исследователи, притча — это отчасти
метафора, призванная сотрясти глубинные пла­
сты сознания читателя, было бы полезно пере­
жить это потрясение уже при знакомстве с фа­
булой — например, от того, что добрыми могут
быть самарянин, званными на пир — изгои, от­
вергнутыми — вполне почетные граждане, а ра­
ботники, пришедшие последними, получают не
меньше первых²¹.
2. Интерпрета- Во-вторых, необходимо выявить художест-

ция символов венные образы и детали, требующие символиче­
ской интерпретации. В притче о добром самаря-
нине таких деталей нет. Однако в большинстве
евангельских парабол, по крайней мере, некото­
рые образы должны быть истолкованы символи­
чески. В любом случае на этом этапе имеет смысл
воспользоваться шкалой аллегоричности, о кото­
рой шла речь выше.
3. Определе- После того, как читатель переживет события

ние тем/ы и раскроет символику притчи, он может перейти к определению ее тематики (или основной темы). Здесь вполне применимы общие принципы вы­явления тематики прозаического текста, о кото­рых шла речь в главе 2. Зачастую интерпрета­ционные рамки параболы задает сам евангель­ский контекст. Однако даже в этих случаях сле­дует помнить, что тематика притчи отнюдь не всегда тождественна начальной фразе или за-

Вопросы "нападения" евангельских притчей на "глубокий уровень" мышления читателя подробно рассмотрены в книгах: Robert W. Funk, Language, Hermeneutic and the Word of God (New York: Harper and Row, 1966); John Dominic Crossan, The Dark Interval (Niles, IL: Argus, 1975); Sallie TeSelle, Speaking in Parables (Philadelphia: Fortress, 1975).

Евангельские притчи-параболы

ключительной "морали". Например, при анализе притчи о талантах после раскрытия основных аллегорий (господин=Бог или Христос; вверен­ные деньги=способности, время и возможности; похвала и обличение=грядущий суд и т.п.) ста­новится возможным определить, какая тема­тика раскрывается таким сочетанием повество­вания и аллегории. Воспользовавшись имеющи­мися у него знаниями о библейском вероучении и "подсказками", содержащимися в самом сю­жете, читатель вполне может увидеть, как в об­разах этой параболы воплощаются богословские представления о втором пришествии и предо­пределении.

Следующий после выявления темы — чет- 4. Направлен-вертый уровень анализа параболы — определе- ность ние ее направленности. Допустим, мы выявили в притче темы а, б, е. Но к кому или как обращены эти темы в том специфическом контексте, в ка­ком они были рассказаны? Интерпретация прит­чей, как и анализ любой другой книги Библии, по сути, призвана ответить на два вопроса: что этот текст значил тогда, и что он значит сейчас²².

Евангельские параболы представляют собой ЗАКЛЮЧЕНИЕ классические образцы устной прозы. Поэтому ими должно наслаждаться так же, как и любым другим художественным произведением. Вместе с тем, эти незамысловатые тексты призваны, прежде всего, назидать. Для того, чтобы ощутить всю глубину и увидеть подлинную ценность па­раболы, читателю необходимо раскрыть ее сим­волику и определить собственно вероучитель-ную тему (или совокупность тем).

Многие современные интерпретаторы библейских парабол настолько жестко ограничили сферу их бытования историческим контекстом первого столетия, что трудно увидеть, как связаны они с жизнью людей второго тысячелетия. В работе: Jones," Toward a Wider Interpretation," pp. 135-166 in The Art and Truth of the Parables — предложен удачный прием раскрытия вселенского, а не только частно-исторического значения евангельских парабол.