Выводы относительно коллективного поведения

Социальный строй может рассматриваться как состоящий из следующих, наряду с прочими, элементов. Во-первых, набора каких-то общих экспектаций, на основании которых люди способны кооперировать и регулировать свою деятельность по отношению друг к другу. Эта процедура дает им обычаи, традиции, правила и нормы. Во-вторых, набора каких-то ценно­стей, которые связаны с этими экспектациями и которые определяют, насколько они важны и с какой готовностью люди примкнут к ним. В-третьих, каких-то представлений, которые люди имеют о самих себе в отношении друг к другу и к своим группам. И в-четвертых, какой-то общей субъективной ориентации в форме предрасположений и настроений.

Эта концепция социального строя облегчает понимание положения, высказанного в начале данного обсуждения, что при изучении коллективного поведения мы касаемся процесса построе­ния того или иного социального строя. На ранних стадиях этого процесса коллективное поведение неопределенно по своему характеру и относительно неорганизованно. Появляются эле­ментарные и спонтанные типы поведения. На их примере яснее видны основные механизмы ассоциации. По мере продолжения взаимодействия между людьми коллективное поведение получает форму и организацию. Возникают новые экспектаций, ценности, представления о правах и обязанностях и новые вкусы и настрое­ния. Мы постарались доказать ту роль, которую в этом процессе играют механизмы коллективного поведения, а также функцию социальных движений. В общем, мы можем сказать, что движения, концентрирующиеся вокруг механизмов общественно­сти, дают начало политической фазе социального строя; те, что используют главным образом механизмы функционирования толпы и контакта, порождают какой-то моральный или священный строй; те же, что, подобно моде, подчеркивают механизмы массовых движений, производят определенные субъективные ориентации в форме общих вкусов и склонностей.

Дж. Мид. От жеста к символу ¹

¹ Mead G. From Gesture to Symbol //Mead G. Mind, Self and Society. Chicago, 1934. P. 65. 66-76, 78. (Перевод А. Гараджи).

В случае голосового жеста биологическая форма слышит свой собственный стимул как раз тогда, когда он используется другими формами; таким образом, она стремится откликаться и на свой собственный стимул, когда откликается на стимул других форм. Это значит, что птицы стремятся петь для самих себя, дети — говорить для самих себя. Производимые ими звуки являются стимулами к произведению других звуков. Там, где имеется какой-то особенной звук, вызывающий какой-то особенный отклик, этот звук в случае его использования другими формами вызывает этот отклик в той (биологической) форме, о которой идет речь. Если воробей (подражающий канарейке) использует этот особенный звук, откликом на этот звук явится тот, который будет слышен чаще, чем какой-либо другой отклик. Таким образом, из репертуара воробья будут отобраны те элементы, которые встречаются в пении канарейки, и постепенно такой отбор накопит в пении воробья те элементы, которые являются общими для обеих птиц, не предполагая здесь никакого особого стремления к подра­жанию. Здесь налицо некий избирательный процесс, который избирает то, что является общим. «Подражание» зависит от индивида, воздействующего на себя самого так, как другие воздействуют на него, так что он находится под воздействием не только другого, но и самого себя постольку, поскольку он использует тот же самый голосовой жест.

Итак, голосовой жест обладает таким значением, каким не обладает никакой другой жест. Мы не можем видеть себя тогда, когда наши лица принимают определенное выражение. Нам гораздо проще задержать свое внимание в том случае, когда мы слышим свой голос. Слышат себя тогда, когда бывают раздраже­ны вследствие использования какой-то раздражающей интонации, и, таким образом, неожиданно спохватываются, начиная воспри­нимать самих себя. В случае же лицевого (facial) выражения раздражения имеет место такой стимул, который не обладает свойством вызывать то же выражение у данного индивида, какое он вызывает в другом. Гораздо проще спохватиться и контролиро­вать себя в голосовом жесте, нежели в выражении лица.

Если есть правда в старой аксиоме, гласящей, что задира всегда трус, обосновать ее можно тем, что индивид пробуждает в себе ту же установку страха, которую пробуждает его задирающая установка в другом, так что в конкретной ситуации, провоцирующей его блеф, его собственная установка оказывается установкой других. Если установка индивида уступить задираю­щей установке других есть установка, пробуждающая задираю­щую установку, тогда в этой же мере он оказывается пробу­дившим установку задирания в самом себе. Мы увидим, что в этом определенно есть доля истины, если вернемся к тому эффекту, который оказывает на индивида используемый им жест. Посколь­ку индивид вызывает в себе ту установку, которую он вызывает в других, постольку отклик отбирается и усиливается. Это единственная основа для того, что мы называем подражанием. Это подражание не в том смысле, что индивид делает то же, что, как он видит, делает другой механизм подражания состоит в том, что индивид вызывает в- себе тот отклик, который он вызывает в другом, и вследствие этого придает таким откликам больший вес, чем другим откликам, постепенно выстраивая эти наборы откликов в некое преобладающее целое. Это может происходить, как мы говорим, бессознательно. Воробей не знает, что он подражает канарейке. Это просто постепенный отбор звуков, общих для обеих птиц. И это верно для всех случаев, где бы мы ни встречали подражание.

Я противопоставил две ситуации для того, чтобы показать, какой долгий путь² должны проделать речь или коммуникация от ситуации, в которой нет ничего, кроме голосовых сигналов, к ситуации, в которой используются значимые символы. Для последней характерно как раз то, что индивид откликается на свой собственный стимул точно так же, как откликаются другие люди. Когда это имеет место, тогда символ становится значимым, тогда начинают высказывать нечто. «Речь» попугая ничего не означает, но там, где нечто значимо высказывают при помощи своего голоса, высказывают это и для самих себя, и для любого другого в пределах досягаемости голоса. 'Лишь голосовой жест годится для этого типа коммуникации, потому что лишь на свой голосовой жест откликаются или стремятся откликнуться так, как отклика­ется на него другой. Язык рук, правда, имеет тот же характер. Здесь можно наблюдать использование тех жестов, которыми пользуются глухие. Они воздействуют на того, кто их использует, точно так же, как они воздействуют на других. Разумеется, то же самое верно и применительно к любой форме письменности. Но все подобные символы развились из специфического голосового жеста, ибо это — фундаментальный жест, воздействующий на индивида так, как он воздействует на других. Он не становится значимым в перекличке двух птиц. Тем не менее здесь налицо тот же тип процесса: стимул одной птицы стремится вызвать такой же отклик в другой птице, какой он стремится вызывать, как бы слабо ни прослеживалась эта тенденция, в первой птице.

² На предыдущих страницах Г. Мид обсуждал, что происходит, когда воробья сажают в клетку вместе с канарейкой.— Прим. ред.

Мышление

Более или менее бессознательно мы видим себя так, как видят нас другие. Мы бессознательно обращаемся к себе так, как обращаются к нам другие: таким же образом, как воробей подхватывает напев канарейки, мы производим отбор окружаю­щих нас диалектов. Разумеется, эти особые отклики должны иметься в нашем собственном (психическом) аппарате. Мы вызываем в другом нечто такое, что мы вызываем в себе самих, так что бессознательно мы переносим эти установки. Мы бессознательно ставим себя на место других и действуем так, как действуют другие. ]Я хочу просто выделить здесь некий всеобщий механизм, потому что он обладает фундаментальным значением для развития того, что мы называем самосознанием и возникнове­нием самости. Мы постоянно, особенно благодаря использованию голосовых жестов, пробуждаем в себе те отклики, которые мы вызываем в других, так что мы перенимаем установки других, включая их в свое собственное поведение. Решающее значение языка для развития человеческого сознания заключается в том, что этот стимул обладает способностью воздействовать на говорящего индивида так, как он воздействует на другого.

Бихевиорист вроде Уотсона склонен считать все наше мышление вокализацией. В мышлении мы попросту принимаемся использовать определенные слова. Это в некотором смысле верно. Однако Уотсон не учитывает всех импликаций данного положения, а именно—что эти стимулы суть существенные элементы сложных социальных процессов и что они несут на себе отпечаток (value) этих процессов. Голосовой процесс как таковой имеет это первостепенное значение, и справедливо допустить, что голосовой процесс вместе с пониманием и мышлением, которые его сопровождают, не просто произвольное столкновение неких голосовых элементов друг с другом. Такая точка зрения упускает из виду социальный контекст языка³.

³ Жесты, если проследить их вспять до той матрицы, из которой они исходят, всегда оказываются вовлеченными или включенными в более широкое социальное действие, фазами которого они являются. Рассматривая коммуникацию, мы должны прежде всего распознать ее глубинные корни в бессознательном общении жестами. Сознательная коммуникация — сознательное общение жестами — возни­кает тогда, когда жесты становятся знаками, т.е. когда они начинают нести для индивидов, производящих их, и индивидов, откликающихся на них, определенные смыслы или значения, касающиеся последующего поведения производящих их индивидов. Тем самым, служа предупреждениями откликающимся на них индивидам относительно поведения производящих их индивидов, они делают возможным взаимное приспособление различных индивидуальных компонентов социального действия друг к другу, а также, имплицитно вызывая в производящих их индивидах те же отклики, которые они эксплицитно вызывают в индивидах, к которым они обращены, они делают возможным рост самосознания в единстве со взаимным приспособлением.

 

Итак, значение голосового жеста состоит в том факте, что индивид может слышать то, что он говорит, и, слыша это, стремится откликнуться так же, как откликается другой.

В поисках объяснения этого обстоятельства мы обычно предполагаем наличие некоторой группы центров в нервной системе, которые связаны друг с другом и выражают себя в действии. Если мы попытаемся отыскать в центральной нервной системе нечто, соответствующее нашему слову «кресло», то обнаруженное нами будет, очевидно, просто какой-то организа­цией целой группы возможных реакций, связанных между собой таким образом, что, начав действовать в одном направлении, они осуществляют один процесс, а начав действовать в другом — осуществляют другой процесс. Кресло есть прежде всего то, на что садятся. Это физический объект, расположенный на некотором расстоянии (от наблюдателя). Можно двигаться к этому объекту, находящемуся на некотором расстоянии, а затем, приблизившись к нему, включиться в процесс усаживания. Налицо некий стимул, возбуждающий определенные связи, которые заставляют индивида приближаться к этому объекту и усаживаться в него. Эти центры в некоторой степени материальны. Налицо, и это следует отметить, определенное влияние последующего действия на предшествую­щее. Последующий процесс, который должен продолжаться, был уже начат, и этот последующий процесс оказывает свое влияние на предыдущий процесс (тот, что имеет место прежде, чем этот процесс, уже начатый, может быть завершен).

Итак, подобная организация большой группы нервных эле­ментов, которая приводит к определенному поведению в отноше­нии окружающих нас объектов, и есть то, что можно обнаружить в центральной нервной системе в качестве соответствия тому, что мы зовем объектом. Усложнения могут быть очень значительными, но центральная нервная система содержит в себе практически бесконечное число элементов, и они могут быть организованы не только в пространственной связи друг с другом, но также и с временной точки зрения. В силу этого последнего факта наше поведение составляется из серии шагов, которые следуют друг за другом, и последующие шаги могут быть уже начаты и воздей­ствовать на предыдущие. Вещь, которую мы собираемся сделать, отбрасывает свою тень на то, что мы делаем в настоящий момент. Эта организация нервных элементов в отношении того, что мы называем физическим объектом, должна быть как раз тем, что мы называем концептуальным объектом, сформулированным в терми­нах центральной нервной системы.

Грубо говоря, именно инициация подобного набора организованных наборов (sic) откликов и соответствует тому, что мы называем идеей или понятием какой-либо вещи. Если кто-то задался бы вопросом, что представляет собой идея собаки, и попытался обнаружить эту идею в центральной нервной системе, он обнаружил бы целую группу откликов, в большей или меньшей степени соединенных друг с другом определенными связями таким образом, что если кто-то употребляет слово «собака», он стремится вызвать именно эту группу откликов. Собака — это возможный товарищ в игре, возможный враг, собственность того или иного лица. Здесь имеется целая серия возможных откликов. Есть определенные типы этих откликов, которые присутствуют во всех нас, и есть другие, различающиеся в разных индивидах, но всегда налицо некая организация откликов, которая может быть вызвана словом «собака». Таким образом, если кто-то говорит о собаке другому, он пробуждает в себе этот набор откликов, который он пробуждает в другом индивиде.

Разумеется, именно взаимосвязь этого символа, этого голосового жеста с подобным набором откликов как в самом индивиде, так и в другом и превращает этот голосовой жест в то, что я называю значимым символом. Символ имеет тенденцию вызывать в индивиде некую группу реакций, подобных тем, которые он вызывает в другом. Но и еще кое-что заключается в том факте, что он является значимым символом: этот отклик какого-либо индивида на такое слово, как «кресло» или «собака», есть такой отклик, который является для этого индивида настолько же откликом, насколько и стимулом. Вот что, конечно же, предполагается в том. что мы называем смыслом какой-либо вещи или ее значением ⁴

⁴ Включение матрицы или комплекса установок и откликов, составляющих любую данную социальную ситуацию или действие, в сознание любого из индивидов, вовлеченных в эту ситуацию или действие (включение в его сознание установок по отношению к другим индивидам, их откликов на его установки по отношению к ним, их установок по отношению к нему и его откликов на эти установки), является всем тем, что подразумевает идея, или во всяком случае — единственной основой для ее появления или существования «в сознании» данного индивида.

В случае бессознательного общения жестами или поддерживаемого с его помощью процесса коммуникации ни один из участвующих в нем индивидов не сознает смысла общения — этот смысл не появляется в сознании ни одного из отдельных индивидов, вовлеченных в общение или поддерживающих его; тогда как в случае сознательного общения жестами или в случае поддерживаемого с его помощью процесса коммуникации каждый из участвующих в нем индивидов сознает смысл общения как раз потому, что этот смысл появляется в его сознании, и потому, что такое появление есть то, что предполагает осознание этого смысла.

 

Мы часто действуем в отношении объектов разумным, как мы говорим, образом, хотя наши действия не обязательно предполагают, что смысл объекта присутствует в нашем сознании. Можно начать одеваться, чтобы выйти к обеду, как в анекдоте об одном рассеянном профессоре, и в результате оказаться одетым в пижаму и лежащим в постели. Здесь был начат и механически осуществлен определенный процесс раздевания: профессор не осознал смысл того, что он делал. Он собирался выйти к обеду и в результате отошел ко сну. Смысл, заключенный в его действии, отсутствовал. Все предприня­тые им шаги были разумными шагами, которые контролировали его поведение с учетом последующего действия, но сам он не думал, что делает. Последующее действие не было стимулом для его отклика, но, просто начавшись, осуществилось.

Когда мы говорим о смысле того, что мы делаем, мы производим сам отклик, заключающийся в том, что мы собираемся осуществить некий стимул к нашему действию. / Он становится стимулом для последующий стадии действия, которое должно осуществляться с точки зрения этого конкретного отклика. Удар, который боксер намеревается нанести своему противнику, должен вызвать определенный отклик, который раскроет защиту его противника, чтобы он мог поразить его. Смысл есть стимул для подготовки реального удара, который он собирается нанести. Отклик, который он вызывает в себе (защитная реакция), является для него стимулом бить в то место, где открывается брешь. Это действие, которое он уже начал в самом себе, становится, таким образом, стимулом для его последующего отклика. Он знает, что собирается делать его соперник, поскольку защитное движение есть движение, которое он уже пробудил (в себе) и которое становится стимулом для нанесения удара в то место, где раскрывается защита. Смысл в его поведении отсутствовал бы, если бы он не становился стимулом для нанесения удара там, где появляется удобная брешь.

Таково различие между разумным поведением животных и поведением так называемого рефлектирующего индивида. Мы говорим, что животное не думает. Оно не ставит себя на позицию, за которую оно было бы ответственным; оно не ставит себя на позицию другого индивида и не говорит в результате: «Он будет действовать так-то, а я буду действовать так-то». Если индивид может действовать подобным образом и установка, которую он вызывает в самом себе, становится стимулом для него к соверше­нию другого действия, мы имеем дело с осмысленным поведением. Где отклик другого человека вызывается индивидом (в себе самом) и становится стимулом для контроля над его действием, там смысл действия другого присутствует в его собственном сознании. Это всеобщий механизм того, что мы называем мышлением, ибо для того, чтобы мышление существовало, необходимы символы, голосовые жесты вообще, пробуждающие в самом индивиде отклик, который он вызывает в другом, причем такой, что с точки зрения этого отклика он может направлять свое последующее поведение. Это предполагает не только коммуника­цию в том смысле, в каком птицы общаются (communicate) друг с другом, но также и пробуждение в самом индивиде отклика, который он вызывает в другом индивиде, принятие роли другого, стремление действовать так, как действует другой. Индивид участвует в том же процессе, который осуществляет другой, и контролирует свое действие с учетом этого участия. Как раз это и составляет смысл объекта: общий для данного индивида и для другого индивида отклик, который в свою очередь становится стимулом для первого индивида.

Если вы представляете себе разум просто как некую сознательную субстанцию, в которой имеются какие-то опреде­ленные впечатления и состояния, и полагаете, что одно из этих состояний есть некая универсалия, тогда слово становится чисто произвольным — оно только символ⁵.

⁵ Мюллер пытается расположить ценности мышления в языке, но эта попытка ошибочна, поскольку язык обладает этими ценностями лишь как наиболее действенный механизм мышления — уже потому только, что приводит сознательное или значимое общение жестами к высшей и наиболее совершенной точке своего развития. Организм, производящий жест, должен обладать какой-то имплицитной установкой (т.е. каким-то откликом, который был начат и не осуществлен до конца) — установкой, которая отвечает явному отклику на жест со стороны другого индивида и соответствует установке, вызываемой или пробуждаемой в этом другом организме этим жестом,— если в организме, производящем жест, суждено развиться мышлению. И как раз центральная нервная система и предо­ставляет механизм для функционирования подобных имплицитных установок и откликов.

Отождествление языка с мышлением в каком-то смысле абсурдно, но в другом — вполне обоснованно. А именно, оно обоснованно в том смысле, что языковой процесс привносит совокупное социальное действие в сознание данного индивида в качестве участника этого действия и, таким образом, делает возмож­ным мыслительный процесс. Но хотя мыслительный процесс осуществляется и должен осуществляться в терминах языкового процесса, т.е. посредством слов, нельзя говорить, что он попросту конституируется последним.

 

Тогда вы можете брать слова и произносить их задом наперед, как поступают дети; создается впечатление абсолютной свободы их расположения, и язык кажется чисто механической вещью, которая лежит вне сферы разумности.

Если же вы признаете, что язык есть просто часть некоего кооперативного процесса — та часть, которая обеспечивает вза­имное приспособление индивидов друг к другу, чтобы вся деятельность в целом могла продолжаться, то тогда язык обладает лишь ограниченным диапазоном произвольности. Если вы разговариваете с другим человеком, вы, вероятно, способны почувствовать изменение его установки, подметив нечто такое, что совершенно не привлечет внимание третьего лица. Вы можете знать его манеру выражаться, и для вас она становится определенным жестом, частью отклика индивида. В пространстве жеста может вычленяться определенная область, заключающая в себе то, что может служить в качестве символа. Мы можем признать приемлемым целый набор отдельных символов с одним и тем же смыслом; но они всегда являются жестами, т.е. всегда являются частями действия индивида, открывающими другому, что он собирается делать, так что, когда человек использует этот ключ, он вызывает в себе установку другого.

Язык никогда не бывает произвольным в смысле простого обозначения какого-то чистого состояния сознания каким-то словом. То, какая именно конкретная часть чьего-либо действия послужит для направления кооперативной деятельности, более или менее произвольно. Это могут осуществлять различные фазы действия. То, что само по себе кажется незначительным, может оказаться в высшей степени значительным, раскрывая сущность данной установки. В этом смысле сам жест можно назвать незначительным, однако он в высшей степени значителен для выяснения того, что им собираются раскрыть.

Это хорошо видно на примере различия между чисто интеллектуальным характером символа и его эмоциональным характером. Поэт зависит от последнего; для него язык богат и полон такими ценностями, которые мы, возможно, полностью игнорируем. Пытаясь выразить десятком, а то, и меньше, слов какое-то сообщение, мы стремимся просто передать определенный смысл, в то время как поэт имеет дело с подлинно живой тканью, эмоциональным пульсом самого выражения.

Таким образом, наше использование языка охватывает значительный диапазон; но какая бы фаза этого диапазона ни была задействована, мы всегда имеем дело с какой-то частью социального процесса, и это всегда та часть, посредством которой мы воздействуем на себя так, как воздействуем на других, и опосредуем социальную ситуацию этим пониманием того, что мы говорим. Это обстоятельство является фундаментальным для всякого языка если это действительно язык, индивид должен понимать то, что говорит, должен воздействовать на себя так, как воздействует на других.

Смысл

Мы особенно интересуемся пониманием (intelligence) на человеческом уровне, т.е. приспособлением друг к другу действий различных человеческих индивидов в рамках человеческого социального процесса. Это приспособление происходит посред­ством коммуникации: посредством жестов на более низких уровнях человеческой эволюции и посредством значимых симво­лов (жестов, обладающих смыслом и являющихся, следовательно, чем-то большим, нежели простые заместительные стимулы) на более высоких уровнях человеческой эволюции.

Основным фактором этого приспособления является смысл. Смысл возникает и располагается в пространстве отношения между жестом данного человеческого организма и последующим поведением этого организма, возвещенным другому человеческому организму посредством этого жеста. Если этот жест возвещает, таким образом, другому организму последующее (или результиру­ющее) поведение данного организма, то он обладает смыслом. Другими словами, взаимоотношение между данным стимулом — как жестом — и последующими фазами социального действия, ранней (если не начальной) фазой которого он является, составляет пространство, в котором зарождается и существует смысл. Смысл, таким образом, является развитием чего-то, объективно существующего в качестве отношения между определенными фазами социального действия; перед нами не физическое дополнение этого действия и не «идея» в ее традиционном понимании. Жест одного организма, результирующее социального действия, ранней фазой которого этот жест является, и отклик другого организма на этот жест суть relata в тройственном соотношении жеста с первым организмом, со вторым организмом и последующими фазами данного социального действия. Это тройственное соотношение составляет матрицу, в которой возни­кает смысл или которая развивается в пространство смысла. Жест выражает некое результирующее социального действия, результи­рующее, на которое имеется определенный отклик со стороны вовлеченных в это действие индивидов: таким образом, смысл дается или формулируется в терминах отклика. Смысл импли­цитно, если только не всегда эксплицитно, предполагается в соотношении между различными фазами социального действия, к которому он отсылает и из которого он развивается. И его развитие происходит на человеческом эволюционном уровне в терминах символизации.

Символизация конституирует объекты, которые не были конституированы прежде и не существовали бы, если бы не контекст социальных отношений, в котором происходит символизация. Язык не просто символизирует какую-то ситуацию или какой-то объект, которые бы заранее уже имелись налицо; он делает возможным существование или появление этой ситуации или этого объекта. Ибо он есть часть того механизма, в котором эта ситуация или этот объект только и созидаются. Социальный процесс соотносит отклики одного индивида с жестами другого в качестве смыслов последнего и, таким образом, является условием возникновения и существования новых объектов в дан­ной социальной ситуации — объектов, зависящих от этих смыслов или ими конституируемых. Смысл, по существу, не должен пониматься в качестве какого-то состояния сознания или какого-то набора организованных отношений, существующих или поддер­живающих свое существование лишь ментально, за пределами сферы опыта, в которую они затем уже только проникают. Напротив, его следует понимать объективно, размещая его целиком и полностью внутри самой этой сферы. Отклик одного организма на жест другого в любом данном социальном действии есть смысл этого жеста, а также — в определенном смысле — условие появления или возникновения нового объекта или нового содержания старого объекта, на который этот жест указывает через результат данного социального действия (ранней фазой которого он является). Ибо, повторим, в подлинном смысле объекты конституируются в рамках социального процесса, в который вовлечен человеческий опыт, посредством коммуника­ции и взаимного приспособления поведения индивидуальных организмов, участвующих в этом процессе и поддерживающих его. Подобно тому как в оборонительной позиции парирования удара есть его истолкование, точно так же и в социальном действии приспособительный отклик одного организма на жест другого есть истолкование этого жеста этим организмом — он есть смысл этого жеста.

Дж. Мид. Интернализованные другие и самость ¹

1 Mead G. Internalized Others and the Self //Mead G. Mind, Self and Society. Chicago, 1934. P. 144 — 145, 149—152. (Перевод А. Гараджи).