Первобытное общество как функционально недифференцированное

Функциональная взаимозависимость групп и организаций развитой социальной системы почти совершенно отсутствует в первобытном обществе. Главные подразделения последнего — семьи, кланы, экзогамные группы, тотемные группы — являются сегментарными, или отсековыми. Первобытное общество может иметь достаточно совершенную систему церемониальных служб и более совершенную систему родственных различий, чем это характерно для развитого общества. Но здесь мало группирова­ний или разрядов, в которые члены сообщества зачисляются исходя из практических целей кооперативной жизни. Группирова­ние по признаку родства является преобладающим и всеобъемлю­щим (inclusive). Быть членом рода означает ipso facto разделять общие и всеобъемлющие права и обязанности, обычаи, ритуалы, стереотипы, верования всего общественного целого. Имеются, конечно, и определенные «естественные» группирования, в осо­бенности возрастные и половые. Могут наличествовать какие-то престижные группы, возможно — какая-то примитивная система классов и каст, хотя эти последние и не встречаются в наиболее примитивных условиях. Могут иметься и некоторые зачаточные профессиональные различия, но разделение труда ограничено и следует «естественным» линиям раздела — между полами или между старшими и младшими. Крупных ассоциаций еще не сущест­вует. Нет никаких отдельных организаций религии и тем более ре­лигий; нет никаких школ, никаких отчетливых культурных ассоциа­ций; имеется лишь очень незначительная специализация производ­ственной деятельности и обмена. Единственными явно обще­ственными группами, не считая временных торговых или иных товариществ, являются обычно «тайные общества», не обладаю­щие никакой специфической функциональностью, и самый факт, что они «тайные», означает, что группа еще не нашла пути к их эффективной инкорпорации в свою целостность.

О недифференцированном характере первобытного общества свидетельствует и факт преобладания некой примитивной формы коммунизма. Род является большой семьей и имеет нечто общее с коммунистической по характеру семьей. Племя разрабатывает систему участия в охотничьей добыче и продуктах земледелия. Частные или семейные права допускаются, если это вообще происходит, в пользовании землей, а не владении ею. Даже те права, которые для нас являются наиболее личными или интимными, были в то время правами, принадлежащими кровному братству. Предоставление жен гостям племени, общее для американских индейцев и многих племен Африки, Полинезии и Азии, может рассматриваться как допуск к племенной «свободе». Возможно, как истолковывает это Юлиус Липперт, таким образом «гость вступает в обладание всеми правами членов племени, и особая святость этого отношения возрождает древние права последних» (Evolution of Culture (tr. Murdock). N. Y., 1931, P. 217).

Освященная традицией вседозволенность на первобытных свадебных торжествах, существование среди некоторых африкан­ских племен института «невестиной хижины», где невеста была доступна для всех мужчин племени, добрачная проституция, ставшая вавилонским храмовым обрядом, могут истолковываться как пережитки сексуального коммунизма или по крайней мере как утверждение — перед их отчуждением браком — тех прав, кото­рые считались исконной принадлежностью всего племени.

Такой коммунизм типичен для примитивной сплоченности недифференцированного общества. Существующие дифференциа­ции основаны на естественных различиях молодости и зрелости, мужчины и женщины, на неравенстве способностей вроде способности к лидерству и на социально принятых отличиях вроде обладания какой-то церемониальной службой или магическим знанием. В латентном состоянии находятся мириады аспектов дифференциации, присущих цивилизованному обществу. Различ­ные интересы, способности, качества, которые могут появляться в зачаточном состоянии, не могут развиться в ограниченных рамках общинной жизни. Социальное наследие слишком неразви­то, чтобы предоставить людям какую-то избирательную стимуля­цию. Нравы, соответствующие этому ограниченному наследию, имеют тенденцию к подавлению подобных различий, в которых видится угроза сплоченности единомыслия — единственной спло­ченности, на которую пока способна группа как целое.

Цивилизации прошлого и настоящего прошли эту раннюю стадию. Как они возникли, благодаря каким слепым силам завоевания, покорения и экспансии, созидающим различия в богатстве и классовые различия, благодаря какому поощрению искусств, благодаря каким ниспровержениям обычаев и верова­ний, ведущим к некоторому освобождению сознания, благодаря какому росту научного знания и роли его прикладных аспектов, — вот главная тема человеческой истории. Нам здесь достаточно просто указать на контраст. Для нашей стадии исторического развития характерно то, что мы обладаем огромным множеством организаций такого рода, что принадлежность к одной из них не предполагает принадлежности к другим, что всякий род интересов создал свою соответствующую ассоциацию, что почти каждая установка может встретить некое общественное подкрепление и что, таким образом, более крупное социальное образование, к которому мы принадлежим, постигается как много-, а не единообразное. От членов «великого общества» требуется совер­шить этот необходимый интеллектуальный подвиг (feat), и мно­гие, кто все еще не в состоянии сделать это, принадлежат к нему по форме, но не по духу.

Роль диффузии в социальной эволюции

Каким бы долгим и трудным ни казался в исторической перспективе эволюционный процесс, он был удивительно быстрым, если учитывать более широкую перспективу органической эволю­ции. Мы уже отмечали сравнительную быстроту социального изменения; теперь мы можем добавить, что и социальная эволюция продвигалась значительно быстрее, чем биологическая. Ни одна примитивная форма живого не развивается в столь краткий период времени, какой охватывается человеческой историей, — сама идея подобного развития кажется абсурдной. Но именно в этот период одно первобытное общество за другим продвинулись к такой стадии, которая (по крайней мере в сравнении) демонстрирует определенную высокоразвитую струк­туру. Социальная эволюция высвобождается в каком-то смысле из органической эволюции потому, что человеческие существа способны использовать для достижения своих целей такие орудия, которые не являются частью их собственной физической структуры, и потому, что при их использовании ими руководит в какой-то мере разум, а не простой инстинкт. Оснащенные подобным образом, они могут быстро увеличивать свое социальное наследие и передавать его эволюционный потенциал своим потомкам, а также приобщать к нему другие народы на всем земном шаре.

Иногда при интерпретации социального изменения диффузия и эволюция рассматриваются в качестве противоположных принципов. Но в действительности нет никакой необходимости в этом противопоставлении. Диффузию следует рассматривать в качестве одного из наиболее важных факторов социальной эволюции. Все крупные общества прошлого свидетельствуют — насколько можно судить по сохранившимся документам — о формирующем и стимулирующем воздействии культурных контактов. Влияние возникшей на Ниле цивилизации достигло Индии. Философские системы Индии достигли Китая и позднее внесли свой вклад в пробуждающиеся цивилизации Запада. Греки опирались на наследие Микен, Крита и Египта. Рим с самых первых дней своего существования чувствовал влияние куль­турных сил, достигших зрелости в Греции. И так вплоть до наших дней.

Антиэволюционные влияния

Нет нужды говорить, что становление современной стадии дифференциации было задачей многих столетий, давление же, исходившее от старой концепции сплоченности, было сильным противодействием этому процессу, и все еще остается в опреде­ленной степени действенным. В процессе формирования совре­менного общества обычно именно государство — хотя иногда и церковь — пыталось предотвратить дальнейшую дифференциа­цию, превращая иные организации в часть своей собственной структуры и подчиняя их налагаемому им единообразию. В XVII веке Гоббс отверг свободные ассоциации, сравнив их с «червями во внутренностях естественного человека», а не далее как в конце XVIII века французская революция попыталась во имя свободы уничтожить все корпоративные объединения. Руссо, философ революции, не в меньшей степени, чем Берк, философ реакции, — столь медленно наш рассудок воспринимает оформляющийся социальный факт — все еще не мог допустить отдельную органи­зацию государства и церкви, все еще верил в «универсальное товарищество» или «всеобщее подчинение», делавшее членство в обществе культурно инклюзивным. Даже сегодня предпринима­ются отдельные попытки восстановить крупные общества на основе примитивного сплочения, о чем свидетельствуют проявле­ния как фашистских, так и коммунистических принципов и в еще большей степени — политика национал-социалистов в Германии. Но каковы бы ни были притязания этих противостоящих принципов — опять-таки должно быть ясно, что мы говорим о социальной эволюции, а не о социальном прогрессе, — существенно то, что упомянутые попытки достигли успеха только в тех странах, которые в меньшем объеме или на протяжении более короткого периода времени испытали воздействие диверси­фицирующих условий современного индустриализма, культурных вариаций, проявляющихся в различных исповеданиях, и конфлик­та по вопросу о свободной ассоциации. Существенно также, что они достигли успеха лишь благодаря утверждению насильственно­го контроля, подавляющего дифференциации, которые могли бы в противном случае возникнуть, и что они явились непредви­денным следствием ненормальных и катастрофических событий, а не более упорядоченного хода социального изменения.