Природа, искусство и техника.

Искусство и техника — совершенно разные, с точки зрения современного мышления, области человеческой деятельности. На взгляд античный это — одно и то же, τεχνη. "Всякое искусство, — говорит Аристотель, — имеет дело с возникновением, и быть искусным — значит разуметь, как возникает нечто из вещей, могущих быть и не быть и чье начало в творце, а не в творимом. Искусство ведь не относится к тому, что существует или возникает с необходимостью, ни к тому, что существует или возникает естественно, ибо это имеет начало в себе самом" («Никомахова этика» VI 4, 1140а11-17). Раздельным сферам бытия и становления соответствуют и различные способы обращения к ним: сущему — нерушимое знание-эпистеме, текучему же — искусство имитации, мнимого уподобления, лишенного всякой непреложности, воспроизведения того, что могло бы быть, но чего в действительности нет. Поэтому философия и наука, имеющие дело с подлинным знанием, лучше, выше и ценнее техники — производства приспособлений и орудий. И хотя Сократ многих своих собеседников отыскивал в среде афинских ремесленников ("демиургов"), человек для греческой культуры — прежде всего существо разумное, способное к познанию вечного умопостигаемого, а не к производству текучего и обреченного смерти. Подобное отношение к науке иллюстрирует известный анекдот, рассказываемый Витрувием: „Аристипп, сократический философ, будучи выброшен после кораблекрушения на берег Родоса и увидев начерченные геометрические фигуры, как передают, сказал громко своим спутникам: будем надеяться на лучшее, ибо я вижу следы людей" («Об архитектуре». - В кн.: Архимед. Сочинения. М„ 1962. С. 57).

Техне — это хитрость, умысел, уловка, близкая к механе (μηχανη, machina) в ловком замысле сделать то, чего нет. Поэтому техника и механика противопоставлены естеству, природе (ср. Платон, «Ион» 534с). Природа же есть основание или сущность имеющего начало движения в самом себе (Аристотель, «Метафизика» V 4, 1015а14-15), тогда как техника, механика или искусство — лишь подражательны и в этом смысле противоестественны. И если наука о природе φυσικη επιστημη, изучает само по себе существующее, природу, то механическое искусство, μηχανικη τεχνη, создает (а подобие всегда хуже оригинала) то, чего не бывает, и тем самым как бы обманывает природу. Поэтому-то техника, имея дело с возможным, мнимым, рожденным, не может давать настоящего знания.

Надо, впрочем, заметить, что и в античности находились ученые — Архит, Евдокс, Архимед, — порою предварявшие математическое доказательство механическими построениями, однако и они понимали ущербность механики и подчиненность ее строгому умозрению, ее пригодность лишь к тому, чтобы облегчить усмотрение верного ответа, но не для его обоснования: ведь механическое представление — еще только намек, ничего не доказывающий и ни к чему не обязывающий. И Архимед пишет Эратосфену: "...Кое-что из того, что ранее было мною усмотрено с помощью механики, позднее было также доказано и геометрически, так как рассмотрение при помощи этого [механического] метода еще не является доказательством; однако получить при помощи этого метода некоторое предварительное представление об исследуемом, а затем найти и само доказательство гораздо удобнее, чем производить изыскания, ничего не зная" (Архимед, «Послание к Эратосфену: О механических теоремах». - Сочинения. С. 299; ср. Диоген Лаэртий. VIII, 79). А вот еще довольно пространное, но очень важное свидетельство Плутарха: „Механике — науке, любимой многими и пользовавшейся широким распространением, — положили начало Евдокс и Архит. Они желали сделать геометрию интереснее, менее сухой, и наглядными примерами, с помощью механики решали задачи, которые нелегко получались путем логических доказательств и чертежей... Платон был недоволен. Он укорял их в том, что они уничтожают математику и лишают ее достоинств, переходя от предметов умопостигаемых, отвлеченных к реальным, и снова сводят ее к занятию реальными предметами, требующему продолжительной и трудной работы ремесленника. Тогда механика отделилась от чистой математики" («Жизнеописание Марцелла»). В самом деле, несмотря на наглядность рассмотрения предмета, механика все же имеет дело лишь с телесным, становящимся и, возможно, может дать какой-то намек на правильное решение, но никогда не может гарантировать истинность этого решения. Математика же рассматривает предметы умопостигаемые, вне становления и потому оказывается отделенной от механики. Итак, механика и техника суть только некоторые вспомогательные приспособления для движения к истине; когда же истина достигнута, их отбрасывают и о них больше не вспоминают.

Литература:
Никулин Д.В. Природа, искусство и техника./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.228-229

 

 

Иерархия наук.

Последовательное разделение в античности философии и науки как точного мышления, с одной стороны, и техники и механики — с другой, предполагает и разделение в рамках самой, науки. Платон стоит на той точке зрения, что чувственно воспринимаемое, текучее и становящееся нельзя знать точно — лишь приблизительно, более или менее. Аристотель же хотя и принимает возможность точного знания о природе, но относит его к особой, не связанной с математикой науке — физике, строившейся им из совершенно иных оснований (ср. Платон, «Филеб» 24Ь; Аристотель, «Метафизика» II 3, 995а15-18). Таким образом, наука познает свой предмет постольку, поскольку не имеет дела с эмпирической действительностью (чтобы знать поистине, говорит Платон, надо всей душой отвратиться от мира, от становящегося, умереть для мира и возродиться для истины, ослепнуть физически и возродиться духовно). Чувственно постигаемый мир, хотя и несет в себе черты благости своего творца-демиурга, тем не менее не есть подлинная реальность но слабый ее отблеск и подражание идеальному сущему, — подобно тому, как техника есть подражание чувственно воспринимаемой природе. О природе же нельзя рассуждать при помощи математики — здесь она принципиально не приложима, о ней может быть лишь более или менее правдоподобное мнение (хотя в «Тимее» Платон и пытается расширить область применения математики в физике — космологии, — однако космос как целое, звезды как предмет изучения астрономии почти бессмертны, принадлежат к сфере всегда-сущего). Математической же точности можно требовать лишь в отношении нематериальных предметов, ибо они как предмет научного рассмотрения сопутствуют и предшествуют созерцанию идеи и причастны "умному миру": таковы числа, изучаемые арифметикой, и таковы геометрические фигуры, изучаемые геометрией.

Таким образом, механика как техника предшествует познанию природы; познание природы предшествует познанию точных законов и математических сущностей, а математическое знание предваряет познание идеальных бытийных форм. В таком случае, наукой κατ εξοχην, по преимуществу оказывается математика, поскольку имеет дело с математическими объектами — числами, пребывающими в идеальном, умопостигаемом космосе, и с геометрическими фигурами, занимающими промежуточное положение между эйдосами и телами, т.е. прежде всего с самим вечно-сущим равным себе бытием (Платон, «Государство» VII, 527Ь). Но математика — не просто наука считающая, т.е. позволяющая что-либо вычислить, но прежде всего доказывающая, могущая дать отчет в основаниях собственных суждений. Математика поэтому служит образцом строгой и точной (в античном смысле) науки, с непреложностью и достоверностью утверждающей знание о своем — вечном и неизменном предмете. Недаром, как говорят, над вратами платоновской Академии было начертано: „Не геометр да не войдет"; Ямвлих полагал, что без математики нельзя философствовать, первым введя жанр (философски-) математического комментария (к «Введению в арифметику» Никомаха), а Марин, биограф Прокла, восклицал: „О, если бы все было только математикой!" (Элий, «Комментарии к "Категориям" Аристотеля» 8Ь23).

Потому античные ученые различают математику как науку познания вечно-сущего, систему знания, где бесконечное множество возможных задач (материя) охватывается и укладывается в единое доказательное, т.е. дающее себе отчет в основаниях собственной правильности (форма) решение, — и логистику, набор рецептов, особое искусство или технику счета, направленное на решение узкого класса конкретных задач и не предполагающее универсальности и доказательности. Об этом сообщает Прокл в своем комментарии к Евклиду: логистика как искусство счета и измерения была хорошо известна в Египте и на Востоке задолго до греков, но только греки превратили ее в подлинную науку — не только дающую ответ, но и уверяющую в правильности полученного результата. Как говорит античный схолиаст, "логистика есть рассмотрение (θεωρια) объектов, к которым приложимы числа, а не чисел самих по себе, но единое — как- единицу, счисляемое — как число, как, например, число три — как тройку [любых предметов], десять — как десятку, применяя теоремы арифметики к подобным случаям" (Схолии к «Хармиду» Платона, 156е). И хотя как арифметика, так и логистика направлены на познание чисел, различие меж ними невозможно игнорировать: ведь если первая изучает числа сами по себе как субстанцию, то вторая — в их отношении к другому, т.е. как функцию (ср. Платон, «Горгий» 451с).

Из античных принципов иерархии и телеологии проистекают важные следствия для понимания структуры и соотношения различных наук. Познание истинно сущего для античного мыслителя — прекрасное и достойное (быть может, достойнейшее) дело, однако при этом одна наука оказывается выше другой по степени точности, совершенства и ценности открываемого ею знания и предмета ее рассмотрения. Поэтому "низшие науки" — ради высших и подчинены им, и математика важна не только как наука, при помощи которой постигаются числа — представители вечного умопостигаемого космоса, но также и как приуготовление к познанию и созерцанию высших сущностей: математикой следует заниматься ради диалектики (Платон, «Государство» VII. 518b слл. ср.: Аристотель, «Метафизика» I 9, 992а32). Кроме того, если иметь в виду превосходство теоретической деяельности над практической, становится понятным, что науки об умозрительном отделены от искусств творения, выше и лучше их (Аристотель, «Метафизика» I I, 982al).

Ясно, что в таком случае науки должны образовывать иерархию, и античные мыслители (с определен "о времени) разрабатывают подробные классификации наук известно аристотелевское деление наук или философии вообще на пойетические - низшие и наименее ценные, создающие свой предмет с дocтаточной степенью произвола, хотя, конечно, в соответствии с изначально данным, открывающимся через них образом, таковы риторика и поэтика. Далее следует практическая философия (и это членение по сей день сохраняется в философии): этика и политика. (К ним можно добавить ойкономию — экономику. Тогда этика может рассматриваться как искусство управления отдельным человеком или самим собой, экономика — несколькими людьми, хозяйственной общностью (в античности — семьей, т.к. ойкос — дом), политика же — многими, — всеми гражданами и подданными полиса-государства.)

Наконец, высшее, теоретическое умозрение — это физика, математика и первая философия, или теология, которая и составляет смысл и цель познания и которую предваряют все другие науки.

Известна, впрочем, и несколько иная, предложенная стоиками и бывшая в ходу в древней Академии классификация: теоретическая — практическая — логическая философия, или физика — этика — логика, которую можно интерпретировать как рассматривающую данное, должное, необходимое. Важно отметить, что разные науки связывают и с разными способностями души: арифметику — с умом (разумом), геометрию — с рассудком и воображением (Платон, «Государство» VI, Slid).

Из трех высших наук физика занимается изучением существующего самостоятельно и подвижного, математика рассматривает не существующее самостоятельно и неподвижное, первая же философия — существующее самостоятельно (т.е. субстанцию) и неподвижное (ибо покой, с точки зрения античной, лучше и выше движения) (Аристотель, «Метафизика» VI 1, 1026а20; XI 7, 1064b2-6). (Стоит, впрочем, заметить, что Аристотель, с его реалистическим устремлением изучать то, что существует по природе, в более поздних работах ставит физику выше математики.) Важно отметить, что физика и математика противопоставлены и никогда не отождествляются ни в предмете, ни у методе: „Наиболее физические из математических наук, — говорит Аристотель, — как-то: оптика, учение о гармонии и астрономия... в некотором отношении обратны геометрии, ибо геометрия рассматривает физическую линию, но не поскольку она физическая, а оптика же — математическую линию, но не как математическую, а как физическую" («Физика» II 2, 194а8-13).

Да и сама математика имеет подразделения. "Математика" в первичном и собственном смысле слова — умозрение или учение о μαθηματα, предметах точного и строгого умозрения, которые только и можно знать достоверно (ненаглядно и с непреложностью). Так, Платон говорит о пяти отраслях или разделах математики, выстроенных и иерархически упорядоченных по степени точности и истинности: арифметике, геометрии, стереометрии (которая, впрочем, может рассматриваться как часть геометрии), астрономии и гармонике, или музыке («Государство» VII, 525a-530d). Анатолий же, учитель Ямвлиха, утверждает: „Есть два основных раздела математики, первичные и наиболее почитаемые <т.е. имеющие дело с чисто мыслимыми, а не чувственно воспринимаемыми вещами>, а именно, арифметика и геометрия. И есть шесть разделов математики, рассматривающие чувственно воспринимаемые предметы <т.е. близкие искусству или технике>: логистика, геодезия <т.е. искусство измерения поверхностей и объемов>, оптика, каноника <т.е. теория музыкальных интервал ов>, механика и астрономия" (Анатолии, Ар. Heron. Def. 164, 9-18).

Но не только науки и разделы науки образуют иерархию — её можно обнаружить также и в самих математических задачах: наиболее совершенные и потому ценные задачи — плоские, такие, которые решаются при помощи простейших и наиболее совершенных линий - круга и прямой, далее следуют телесные (решаемые при помощи более сложных линий).

О разделении наук учили еще пифагорейцы — в средние века хорошо известно было "четырехпутье" (а если есть путь, то он должен куда-то вести), по-латински — квадривиум, четыре высшие науки. Но почему же насчитывается именно четыре первые науки? Ясное и красивое объяснение пифагорейской классификации дает Прокл в комментарии к «Началам» Евклида, показывая, что она вовсе не случайна и основывается на принципах греческого умозрения. Именно, всякая сущность может рассматриваться либо как качественная, либо как количественная, что соответствует античному разделению дискретного-бытийного и непрерывного-инакового. И первая может браться сама по себе, субстанционально — ее изучает арифметика, — либо в отношении к другому, функционально — ее изучает музыка. Вторая же — либо неподвижна, и тогда она — предмет геометрии, либо подвижна, и тогда она составляет предмет рассмотрения астрономии, или сферики. Таким образом, мы видим, что в античности геометрия неизменно отделяется от арифметики, поскольку существенно разнятся по своему предмету: первая изучает величину-непрерывное, вторая же — число-дискретное, не сводимые одно к другому и отличающиеся, как становление от бытия.

Литература:
Никулин Д.В. Иерархия наук./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.229-233

 

 

Космос и движение.

Итак, античный космос представляется как иерархическое конечное живое существо, замысленное и сотворенное демиургом, гармонически расчисленное и обустроенное. В космосе у каждого — у человека, вещи, события — есть свое место и тем самым — свой смысл (Платон, «Тимей» 30с-31а, 69с; Аристотель, «Метафизика» XII 10, 1075а23-24). Космос устроен наилучшим образом и существует естественно, по природе — и в этом его естестве проявляется логос, ведь "природа, — замечает Аристотель, — как это видно из ее явлений, не так бессвязна, как плохая трагедия" («Метафизика» XIV 3, 1090Ь19-20). В космосе находит проявление и отражение, пусть несовершенное, гармония идеального мира: демиург, Творец мира, упорядочил в нем стихии — первичные составляющие космоса — четыре элемента при помощи идей и чисел (Платон, «Тимей» 53Ь). И гармоничное это уложение космоса проявляется на всех уровнях иерархии, так что человек — тоже космос, хотя и малый — микрокосм.

Как мы помним, греческая наука считала невозможным изучать движение средствами математики — нельзя создать математической теории движения, а в телах нет числа. Покой выше движения (и составляет цель его), ибо покой соответствует единому, а движение — множеству. Покой же — это не покой камня, ибо камень на самом деле текуч. Для греческой мысли покой — это тождественность пребывания, бытия вне течения и изменения, — в вечности единомгновенной собранности момента "теперь". В самом деле, движение прежде всего связано с неким изменением. Именно поэтому Аристотель различает четыре различных вида движения (κινησις): 1) возникновение и уничтожение, 2) качественное изменение, 3) рост и убыль — количественное изменение и 4) перемещение (принимаемое новой наукой за единственный вид движения). По определению Стагирита, "движение есть действительность существующего в возможности, поскольку [последнее] таково" (Аристотель, «Физика» III I, 201all-12). И хотя Декарт будет жаловаться на туманность и непонятность этого определения, смысл его достаточно ясен: движение характеризует переход движущегося в состояние, являющееся его телосом, целью, и потому выражает переход от возможного, потенциального, к завершенному, ставшему.

Поэтому перипатетическая теория движения качественна, а не количественна (Аристотель, «Категории» 4b20 слл.). Надо иметь в виду, что в античной науке нет понятия переменной величины: в отличие от представлений нововременной науки и метафизики количество рассматривается как неделимое (ибо число — дискретно: если лошадей три, то их именно три, а если две, то это уже совсем иное количество), качество же — как делимое, т.е. имеющее степень (предмет может быть более или менее холодным, синим и т.д.). Иначе говоря, количество оказывается близким понятию идеальной формы, тогда как качество — материи, и потому качественная характеристика лучше подходит для описания движения.

Основные признаки движения в перипатетической физике таковы: 1) движение совершается всегда ради чего-то, т.е. оно телеологично, предполагает объективную цель — телос или топос в космосе (место-тодск; как цель как бы притягивает "по природе" к себе движущееся. — Аристотель, «Физика» VIII 4, 255а3 слл.), где только всякая вещь, всякое сущее и обретает свое физическое и смысловое завершение. Место, выступая как граница, т.е. определяющее и ограничивающее начало, оказывается близким форме — идеальному бытийному и смысловому принципу вещи и структурно-упорядочивающему началу. Место при этом отлично от пространства, которое, напротив, рассматривается как близкое небытию материи (Платон, «Тимей» 52Ь). Движения 2) разделяются на естественные, природные, относительно которых и высказывается физика как наука, и движения искусственные, противоестественные и в этом смысле произвольные, поскольку они не имеют объективной цели. Далее, 3) движение, проявляющее стихию становления, непрерывно, а потому 4) связано с неопределенностью, т.е. бесконечностью. Наконец, 5) движение всегда предполагает дуализм двигателя и движимого, коренящийся в различении самой вещи, находящейся в переходе, пути, становлении, и предела ее стремления, цели. По этой причине движение не существует помимо движущейся вещи, его невозможно рассматривать само по себе, поскольку оно представляет небытийное становление, стремящееся, но еще не ставшее, у которого нет ни логоса, ни эйдоса, ни смысла, ни определения.

Какое же движение наилучшее и наиболее совершенное? Это движение круговое (Аристотель, «Физика» VIII 8, 261b28-29;

«Метафизика» XII 7, 1072а21 слл.). Почему? Потому, что оно проще и в большей мере представляет единое и тождественное, оно — движение естественное, тогда как непрерывное движение по прямой вовсе невозможно. В самом деле, господство в античном мышлении конечной определенности не позволяет рассматривать как актуально или же потенциально бесконечную прямую, поэтому, когда греческий ученый говорит о "прямой", он всегда имеет в виду ограниченный отрезок. Вдоль отрезка же, очевидно, нельзя двигаться постоянно в одном направлении: неизбежно произойдет остановка и движение обратится вспять. Но подобное движение не может быть естественным, ибо оно не тождественно по своей направленности и скорости и потому также и по понятию и определению.

Есть и еще одна важная причина превосходства кругового движения над непрерывным. "Почему [небо], — вопрошает Плотин, — движется по кругу? — Потому, что подражает уму" («Эннеады» II, 2, 1). Ум же собран в себе, самосущ и движется неподвижным самотождественным движением-пребыванием вокруг единого, при едином и к единому. Оставаясь тождественным, неизменно пребывая, он находится в неизменной энергийной деятельности. Поэтому об уме можно сказать, что он постоянно, в вечности и от вечности мысля, пребывает в неподвижном и вместе с тем находится в своего рода замкнутом и всегда себе равном движении: „Так движется ум — пребывает неподвижным и движется, а именно, вокруг себя самого. Так же движется по кругу и весь космос и одновременно стоит на месте" (Плотин, «Эннеады» II, 2, 3; ср. Платон, «Тимей» Збе).

Потому-то круговое движение, неизменное и самотождественное, наилучшее и наиболее точное подражание уму. Движение по кругу как бы и одновременно и движется, и покоится (являя собой аналог инерционного движения по прямой, в то время как в физике Нового времени считается, что круговое движение требует приложения силы), — оно есть и состояние, и движение. Как и всякое движение, будучи причастно инаковости (что обнаруживается в его нескончаемости, непрерывности и бесконечности, а также в совмещении в нем противоположных тенденций и начал: в нем есть нечто и только от числа, и от величины), круговое обращение тем не менее являет (и это видно в самой форме его — совершеннейшей фигуре круга) также и постоянность тождественного пребывания.

Литература:
Никулин Д.В. Космос и движение./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.233-235

 

 

Материя.

Материя как крайняя оконечность иерархии целого представляет одну из важнейших философских проблем античности. Что же такое материя? Платон описывает ее как "восприемницу", "кормилицу", пестующую и вынашивающую в себе чистый идеальный образец-эйдос («Тимей» 49а-51а; ср. Плотин, «Эннеады» III, 6, 11-13; Плутарх, «Об Изиде и Осирисе» 56, 373). Материя — это то, что все восприемлет и помещает в себе. Материя — это то, что не имеет ничего своего — ни положительных свойств, ни определения, но выступает лишь как чистая отрицательность, как иное, как не то и не это, — ничто. Там, где форма — свет, материя — тьма, пустота, неисследимая бездна и глубина, образ слабый и бессильный, темный и неясный и даже — радикальное зло (Плотин, «Эннеады» II, 4, 5; II, 5, 5; ср. Ориген, «Против Цельса» IV, 63). Материя — ни душа, ни ум, ни жизнь, ни эйдос, ни логос, ирреальное и нетелесное (ибо тело — все же нечто определенное), бесформенное, бескачественное и беслоличественное, не имеющее облика и величины.

К античному (достаточно позднему) "понятию" о материи (насколько ей вообще может соответствовать понятие) всего ближе платоновско-пифагорейская "неопределенная двоица", представляющая инаковость как "большое и малое", "более или менее", "недостаток и избыток". Она — не предел, но само беспредельное (απειρον): в самом деле, признак беспредельного — возможность принимать как большее, так и меньшее (Платон, «Парменид» 157Ь-160Ь; ср. отрывки из несохранившегося сочинения Платона «О благе»; «Филеб» 24а-Ь; Аристотель, «Метафизика» I 6, 987b19; Плотин, «Эннеады» II 4, 15; III 6, 7). Материя также -лишенность, нужда разумения, добродетели, красоты, силы, формы, вида. Непричастная форме, материя влекома туда и сюда и входит в любые формы. В материи нет подлинного различия, которое возможно только в свете и в присутствии чистой формыэйдоса, но чисто отрицательно она отделена от всего, как-то причастного форме и лику, хотя и не остается сама по себе бесформенной, но оформляется в вещах.

Поэтому и всякое определение материи должно быть апофатическим, т.е. отрицательным (и притом оно не может быть строгим): материя — это нечто крайне неопределенное, не то и не это, небытие. Как говорит Порфирий в «Сентенциях», "согласно древним, свойства материи таковы: она бестелесна, ибо отлична от тел, лишена жизни, ибо она — не ум, не душа и не живое само по себе, безвидна, изменчива, беспредельна, бессильна. И потому она не является сущим, но — абсолютно не-сущим (ουκ ον). Она — не то сущее, которое есть [постоянное] движение [и изменение], но не-сущее (μη ον)" (21).

В этом смысле материя представляет чистую инаковость. Несмотря на стоящее несколько особняком мнение античных стоиков, полагавших, что материя — это субстрат телесного, близкий субстанции, Аристотель, по-видимому, выражает общеантичное мнение, когда говорит, что "иное" Анаксагора соответствует "неопределенному, которое мы признаем до того, как оно стало определенным и причастным какой-нибудь форме" («Метафизика» I 8, 989 b 17-19).

В материи является хаос, а потому также и отсутствие какой-либо цели, в ней все может быть иначе в отличие от подлинного бытия. В материи еще никогда ничего нет, до тех пор, пока чистая прекрасная идеальная форма не поставит ее под свое иго, не породит из ничего нечто, выступая как образец такого порождения. И здесь следует различать то, что возникает (оформленная сущность), и то, в чем нечто возникает (материя) (Платон, «Тимей» 50с). И до тех пор, пока материя не оформлена, ее как бы еще нет в проявлении течения вещей (хотя ни материя, ни форма не возникают: первая — потому что её никогда ещё нет. небытия нет, вторая — потому что всегда уже есть, бытие есть). "Еще", как сказано, — важная характеристика материи, тогда как "уже" относится к форме и эйдосу.

Итак, материя никогда не существует в действительности, но всегда только в возможности, еще только как бы собираясь и намереваясь быть, но никогда бытия не достигая. Форма же актуализирует вещь "в" материи и потому предшествует материи, как вечное предшествует временному. Форма пуста — она есть определенность всякой вещи, а материя — как бы "наполнение" вещи, не существующее само по себе, абстракция, бескачественная и призрачная.

Таким образом, материя (в изображении Платона и его последователей) оказывается чем-то неуловимым и нефиксируемым, не удерживаемым познающим разумом, почти не познаваемым, — ведь только сущее познаваемо, не-сущее же не может быть познано, о нем нет знания — лишь более или менее правдоподобное мнение (Платон, «Государство» V, 477а-Ь. Также и Парменид у Платона: „Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было; Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль", «Софист» 258с). Материя потому не познается ни чувствами, ни рассудком, ни разумом, но неким, как говорит Платон,'"незаконнорожденным", "пустым" или "поддельным" умозаключением («Тимей» 52Ь; ср. Плотин, «Эннеады» II 4, 10), как бы во сне, вне логоса, определения и понятия, в одном лишь смутном "неустойчивом образе".

Будучи немыслимой, материя не может, тем не менее, быть отмыслена и изъята из цельного мирового целого, т.е., будучи случайной, она также — парадоксальным образом — совершенно необходима. Но это значит, что материя самопротиворечива, не случайно материя описывается во взаимоисключающих терминах как "постоянно иная", "неизменно изменчивая", т.е. неопределяемое ее определение соединяет несоединимое. Так, Плотин прибегает к противоречивому описанию материи как сущностно не-сущее, истинно ложное (!), чья тождественность состоит в том, чтобы быть нетождественным и неопределенным (Плотин, «Эннеады» III 6, 7; II 5, 5). Но внутренне противоречивое не может существовать. Однако материи и нет в строгом смысле слова. Она — не "то, из чего", но "то, во что", некий бессубстратный субстрат, (124)ияоке1цеуоу, сочетающая несочетаемое и странным образом — немыслимо — принимающая противоречивое.

И эта-то самопротиворечивая невозможность рассуждать о материи и вместе с тем необходимость говорить о ней, поскольку иначе нельзя понять составность и текучесть телесных вещей, побуждает Аристотеля говорить о материи не как абсолютном небытии, но как о еще-не-бытии, возможности бытия. В аристотелевской триаде первых принципов форма (μορφη, λογος или ειδος) выступает как бытие; лишенность (στερησις) — как небытие; материя же (υλη) — как бытие-в-возможности (Аристотель, «Метафизика» XII 2 1069Ь32-34; VIII 2, 1042b9-10). С этой точки зрения материя также не существует: её ещё нет, однако как возможность она выступает все же как нечто положительное. Аристотель различает также первую и вторую материю: наряду с первой материей («Метафизика» V 4, 1014b26 слл.; VIII 4, 1044а19-20; «Физика» II 1, 193а29), выполняющей роль универсального субстратного элемента, он признает также и вторую материю, конкретный субстрат каждой вещи, близкую, пожалуй, веществу, или определенному материалу, из которого состоит та или иная вещь. Первая материя неизменна в своей изменчивости и сохраняется, вторая же — не обязательно.

И все же, несмотря на различия, платоническая и аристотелевская трактовки материи имеют то важное сходство, что говорят о ней как о неясном и не определившемся до акта приложения, воплощения и проявления формы, неуловимом и текучем, не сущем, но и не исчезающем совсем по возникновении некоего материального оформленного предмета, поскольку без "отсутствующего присутствия" материи ничто в мире становящегося не оказывается возможным.

Литература:
Никулин Д.В. Материя./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.236-238

 

 

Двойственность в материи.

Но можно ли говорить о единстве материи и ее единственности? Как еще-не-осуществленность материя должна быть также и у не воспринимаемого чувственно (Аристотель, «Метафизика» VII 10, 1036а9 слл.). Поэтому Аристотель, а в поздней античности также и Плотин, и Прокл выделяют как чувственно воспринимаемую материю телесных физических вещей (αισθητη), так и интеллигибельную, постигаемую умом (νοητη), присутствующую, например, в математических предметах — геометрических фигурах. "Без вхождения в материю невозможно нахождение теорем, но я, — говорит Прокл в комментарии к первой книге «Элементов» Евклида, — имею в виду интеллигибельную материю. Поскольку, следовательно, идеи входят в нее и оформляют ее, справедливо говорят, что они уподобляются становящемуся. Ибо деятельность нашего духа и эманацию его идей мы характеризуем как источник фигур в нашей фантазии и процессов, совершающихся с ними." Таким образом, Прокл отождествляет интеллигибельную материю с геометрическим пространством, поскольку идеи, воплощаясь в телесной материи, рождают тела, а в умопостигаемой, или интеллигибельной, материи — геометрические фигуры.

Более того, умопостигаемая материя называется афинским неоплатоником фантазией, т.е. воображением. Фантазия же, как сказано, — единственная познавательная способность, которой дано произвольно воображать (но не мыслить) свой предмет, конструируя его. Прокл приводит слова академика Спевсиппа о том, что в геометрической фигуре мы "берем вечно сущее как нечто становящееся". Действительно, геометрический предмет имеет статус промежуточного (а ведь и фантазия — также промежуточна между чувственным и мыслимым), причастен как сфере бытия, так и становления, возникновения. В таком случае умопостигаемая материя предстает как та среда, или стихия, в которой геометрические объекты существуют, рассматриваются как протяженные, вечные и наделенные своими точными, умопостигаемыми свойствами. При этом совершенно не-сущее — это материя телесная; "умная материя" же в большей мере причастна действительности, но и она не реальна в подлинном смысле, но мнима. Это и означает, что она призрачна, фантастична и связана с воображением и фантазией: точка проявляется в движении в интеллигибельной материи, протягиваясь, простираясь в воображении. При этом точка воплощается посредством течения точки, материализуется в умной материи, являя нечто теловидное, а именно геометрическую фигуру, оказывающуюся таким образом причастной как умному миру (ибо у фигуры и в фигуре присутствует вечно-сущий ее эйдос, не пред ставимый в воображении, не причастный движению и порождению), так и материи — движению и делимости.

Значит, в геометрическом мире, в стихии воображения вместе со становлением должно также присутствовать движение. Но как следует его представлять себе? "...Если бы у кого-нибудь возникли затруднения, — поясняет Прокл, — относительно того, как мы вносим движение в неподвижный геометрический мир и как мы движем то, что не имеет частей (а именно точку) — ибо это ведь совершенно немыслимо, то мы попросим его не слишком огорчаться... Мы должны представлять движение не телесно, а в воображении; и мы не можем познать, что не имеющее частей (точка) подвержено телесному движению, скорее оно подлежит движениям фантазии, ибо неделимый разум движется, хотя и не способом перемещения; также и фантазия, соответственно своему неделимому бытию, имеет свое собственное движение". Плотин также определенно учит о двух материях — о материи в умопостигаемом наряду с телесной: даже "там", в умном мире, есть беспредельность, неопределенность, некая непросвещенность или тьма, но совсем иным образом — "не так, как здесь" (Плотин, «Эннеады» II 4, 5 слл.).

И та, и другая материя бесформенна, но по-разному. В некотором смысле они противоположны друг другу: "здешняя" материя всегда меняется, она иная, неуловимо-текучая, "тамошняя" — всегда одна и та же, поскольку в идеальном мире все всегда уже существует, во взаимном общении-койнонии и в единстве несмешанного взаимопроникновения и взаимоотражения при сохранении каждым собственной сущности и самостоятельности. И эта материя двойственна: она порождена, как и идеальные сущности, в которых она присутствует, ибо у них есть начало — безначальное и сверхсущее единое, но одновременно также и не рождена, поскольку начало — не во времени, так что она "существует" несуществующим образом от вечности. Таким образом, наличие умной материи обусловлено наличием множественности как всегдашнего различия, инаковости, которая и создает тамошнюю материю.