Из воспоминаний сестры Сергея Натальи Алексеевны Хабаровой (Тюлениной)

«Что я знаю о деятельности «Молодой гвардии»?

Первую листовку я нашла под дверьми в декабре, не то ноябре м-це 1942 г. После этого я еще раза 4 находила листовки, переписанные от руки. В них сообщалось о наступлении под Сталинградом, Воронежем. В январе м-це, не помню, какого числа, знаю, что был канун Крещения, пошла я в церковь. Как и все, решила я помянуть моих умерших родственников. Написала я их имена, завернула в карточку, а сверху имя свое поставила. Помянул батюшка родственников моих, а после дьячок карточки нам возвращает. Развернула я случайно, гляжу, кроме моей записки - другая лежит. Читаю: «Как мы жили, так и будем жить. Как мы были, так и будем под Сталинским знаменем. Мария Демченко».

И так весело стало на душе. Оглянулась и вижу: другие тоже как-то старательно завертывают свои картинки и кладут их в карман.

Проходилось мне читать на базаре, на церкви такие наклейки с надписями: «Не ходили в божий храм, получали килограмм, а теперь и божий храм - получаешь 300 грамм».

Тяжелая была жизнь. Ничего не давали немцы, наоборот - всё забирали. Приходилось с тачанкой в руках ездить за 200-300 км менять хлеб. Всё променяли. Хлеба не давали ни крошки, угля тоже. И эти листовки как-то ободряли, вселяли надежду на освобождение.

25 января 1943 года под вечер я возвращалась домой от соседей. Подхожу к дому - дверь закрыта. Стучу. Выходит маленький сынишка и тихим взволнованным голосом спрашивает:

- Кто там?

- Это я!

- А ты одна, мама? - спрашивает он меня.

- Одна.

Только я вошла, он радостным шепотом сообщает:

- Мамочка, Сергей к нам пришел!

Я так и обомлела. Вбегаю в комнату. Сидит он, за руку держится.

- Что с тобой, Сереженька?

-Так, пустяки, ранило немного.

Потом он мне рассказал:

- Когда мы с сестрами Надей и Дашей перешли 15 января линию фронта, я пошел в разведуправление. Там выясняли мою личность в течение 3-х дней и по моей настойчивой просьбе отправили в одну из воинских частей, которая вела наступление в то время на город Каменск. В течение нескольких дней я работал в разведке этой части. 24 января завязался ожесточенный бой на подступах к Каменску. Меня и еще нескольких товарищей направили разведать огневые точки противника. Разведка была неудачной, нас окружили, многих побили; я кое-как вырвался, только вынужден был идти не к своим, а по направлению к городу. Во время стычки меня ранило в руку, но я не подавал вида, что ранен. Так как я был в штатской одежде, то на меня большого внимания не обращали. Иду я и вижу - немцы на повороте стоят. Быстрее заскакиваю в хату. Вижу - никого. Хватаю какой-то чувал, ведро и спокойно выхожу на улицу. Немцы, которые стояли на повороте улицы, заставили меня носить им воду на кухню. Они, очевидно, приняли меня за местного жителя. Рана страшно болела, рукав пропитался кровью, заледенел. Но я терпел. А потом к вечеру вышел из города и вот пришел к вам.

Затем он стал просить меня, чтобы я его отвела домой.

- У тебя дети, найдут - расстреляют и тебя с детьми, и меня.

Я согласилась с ним и, переодев его в женское платье, укутав большим темным платком, на второй день отвела домой. Он впереди меня, я немного сзади. Побыл он дома всего лишь сутки. Выдали его. Сука Лазуренко продала. А получилось-то вот как. Сергея очень любил его племенник, сын средней сестры. Ему и было тогда 1 год и 3 месяца. На второй день, т.е. 27 января, заходит эта Лазуренко в дом. Дома был только старик больной. А мальчик ползет в другую комнату, протягивает руки, смеется. Лазуренко и спрашивает его:

- Где дядя? Там? - И указывает на комнату.

Мальчик закивал головой, закивал. Она туда, а Сергей лежит в постели. Старик не придал этому вначале никакого значения, думал, что она не заметила Сергея. Ее родственники служили в полиции. В тот же день его и забрали» *.

* Записано инструктором ЦК ВЛКСМ Н.М. Соколовым. Подпись: Хабарова Наталья Алексеевна.

 

Через все испытания

Из воспоминаний матери Сергея Александры Васильевны Тюлениной

«Пришли они в 12 часов ночи 27/1-43 г. Стучатся. Подошел дед (так она называет своего мужа - Тюленина Гавриила).

- Кто там?

- Полицейские, - отвечает грубый голос. Я затряслась вся, испугалась.

- Дед, не открывай!

А сама кинулась к постели, где спал Сереженька. Он раненый был. Тормошу его:

- Сережа, Сереженька, сыночек! Полицейские! *

* В январе 1943 г. Мельников участвует в арестах молодогвардейцев Б. Главана, Л. Дадышева, В. Пирожка, в обысках, засадах и облавах с целью поимки молодых патриотов. 27 января немцы и полицаи ворвались в квартиру Тюлениных. Был среди этих бандитов и Мельников.

Вскочил он, стал быстренько одеваться. Я побежала открывать дверь в хлев, вход был из коридора. Думала, Сергей выйдет туда. А дед всё стучит у дверей, как будто открывает. Слышу, вышел Сергей. Темно.

- Открывай, - шепчу деду.

Открыли мы, а они как вошли, так прожектором осветили.

- Вот он, - слышу злобно-радостный возглас полицая. Я так и обомлела. Сергей к окну, они за оружие. Я испугалась за него, кинулась к нему:

- Сереженька, не надо, родненький, убьют они тебя!

А сама его не пускаю к окну-то. Может, и глупо я так поступила. Не знаю, но очень я боялась за него. Потом-то я уже догадалась, как всё это произошло. Сергей вышел в коридор и стал за отца, думая: как полицейские войдут в комнату, он и прошмыгнет на улицу. А они как вошли, да осветили нас - отец невольно отшатнулся от света - они и увидели Сергея.

Стали собирать его. Собираю, а сама плачу. Не выдержал и Сергей - тоже заплакал. Ну, а как он заплакал, тут уж я не помню себя. Бросилась на колени перед полицейскими, целую ноги, молю:

- Возьмите всё: добро, корову, отпустите только сыночка.

А у них противные такие рожи, увидела - смеются они над моим горем, особенно один - здоровенный такой. Стыдно мне стало: «Что же это я перед такими животными унижаюсь!» Встала, обняла Сергея, поцеловала его. И он быстро, быстро пошел.

Не прошло и часа, как пришли за нами. Взяли меня (62 года), деда (66 лет), дочь (25 лет) с мальчиком, которому было немногим больше года. Пришли в полицию. Захаров -помощник нач-ка полиции, встретил нас отборнейшей матерщиной. 62 года прожила на свете - много видела и слышала, но и то стало не по себе.

- А у тебе сын партизан, сволочь! А ты стоишь, как молодая роза. Ишь, какие глаза. Где твое добро?

-Хлеб вы забрали, а всё остальное дома на месте.

- Врешь, сука.

И на каждом слове мат, сплошной мат. Соликовский лежал на диване. Всё молчал. Потом поднялся, процедил сквозь зубы:

- Имущество конфисковать, а этих б... пустить на ветер, вначале всё выпытать.

Посадили нас в холодную камеру. Деда отдельно от меня. Дочь с ребенком вскоре через несколько часов выпустили. Но такие негодяи были, что и ребенка даже не пожалели, щипали его, хлестали по щекам. Долго еще были на нем синяки.

Со мной сидела Люба Шевцова, Рая Лавренова с матерью, мать и отец Сафонова.

На второй день, т.е. 28 января, привели Нюсю Сопову. Привели ее утром. Тут же стали допрашивать. Камера наша отделена от канцелярии ихней деревянной перегородкой - всё слышно и даже в щелочки кое-что видно.

Стали ее спрашивать, кого она знает, с кем имела связь, что она делала. Молчала она. Приказали ей раздеться наголо. Побледнела она - и ни с места. А она красивая была, косы большущие, пышные, до талии. Сорвали с нее одежду, платье на голову завернули, уложили на пол и начали хлестать проволочной плеткой. Кричала она страшно. А потом, как начали бить по рукам, голове, не выдержала, бедняжка, запросила пощады. Потом снова замолчала. Тогда Плохих - один их главных палачей полиции - чем-то ударил ее в голову, она упала, снова ее начали бить...

Наконец, избитую, окровавленную впихнули ее к нам в камеру. Бледная вся, долго лежала. Потом встала, походила и так глухо-глухо сказала:

- Как не руки, терпела бы я. А то перед такой мразью унижаться.

Потом вдруг запела песню, не помню я слов-то, но веселую, боевую. Люба Шевцова подошла к ней, она замолкла, и они долго о чем-то разговаривали шепотом.

В тот же день вызывали меня на допрос. Спросили, что я знаю о действиях сына.

- Ничего не знаю, - ответила я.

Тогда Севостьянов и Плохих по знаку Захарова сорвали с меня платок, полушубок, сняли платье, бросили на пол. Били страшно - по голове, спине, ногам. Как только плеткой ударят - так кожа сразу рассекается в кровь.

А Захаров стоял надо мной и приговаривал:

- Рассказывай, сука, куда одежду спрятала, к кому сын ходил, кто к нему приходил.

Не помню, когда меня бить перестали, как я в камере очутилась.

В этот же день после меня допрашивали Сергея. Это уже мне соседи по камере рассказывали: «Вызвали его, он так насмешливо смотрел на них. Бить его начали, он только зубами скрипел».

И вот таким допросам подвергали всех нас ежедневно. А Ковалёва Анатолия однажды три раза подряд били. Замучаются они - Севостьянов, Плохих, Захаров, - отдохнут, а потом бить начинают. А чтобы крики не так слышны были, заводили патефон. И вот под музыку истязали наших дорогих детей.

Ковалёв на всех допросах на вопросы отвечал:

- Я нигде не был, меня только заочно записали. А когда его третий раз бить начали, он сказал:

- Паразиты, что же вы меня три раза подряд бьете?

29 или 30 января Сергею сделали очную ставку с Лукьянченко. Ввели Сергея, а потом Лукьянченко. Они не признались друг к другу. На вопрос: «Знакомы ли вы?» оба отвечали:

- Слышал, что живет где-то близко, а встречаться - не встречались.

Потом их начали бить, вначале били Сергея, потом Лукьянченко. Били в две плети. Распластали на полу, держали за руки и ноги, а Плохих и Севостьянов стояли по бокам и, как кузнецы куют железо, так и они методично, поочередно с тупыми мордами стегали Сергея. Когда это не помогло, стали засовывать пальцы Сергея между дверью и притолокой, закрывая ее. Тут Сергей страшно, страшно закричал, я не выдержала и потеряла сознание

31-го Сергея допрашивал немец из жандармерии, и что тут уж с ним не делали: три раза били в две плети, в рану загоняли шомпол, затем подняли его, окровавленного, немец подошел к нему и начал бить рукой, затянутой в перчатку, по щекам. Голова Сереженьки моталась из стороны в сторону. Он посмотрел вокруг помутневшими глазами и сказал: «Ну, это всё!» Что он этим хотел сказать, так я и не поняла.

В этот же день во второй половине наши самолеты бомбили город. Полицаи бегали, как затравленные волки, -чувствовали, гады, что скоро настанет их гибель.

А в 7 часов вечера всех ребят увезли. Построили их в коридоре, скрутили руки проволокой, против каждого человека стоял полицейский. Когда делали им перекличку, то запомнила я фамилии Лукьянченко, Ковалёва, Лукашёва Геннадия, Орлова Анатолия, Левашова Сергея, Артемова, Виценовского. Из нашей камеры взяли Нюсю Сопову.

Вывели их на двор, посадили в санки и повезли к шахте № 5.

При шахте есть баня, в этой бане их раздели. Всех их погубили злодеи, удалось убежать только Ковалёву. Потом уже он рассказывал мне, как это удалось ему сделать.

Так и погиб мой дорогой сыночек Сережа» *.

* Записано инструктором ЦК ВЛКСМ Н.М. Соколовым. Подпись: Тюленина Александра Васильевна.

* * *

«...Не прошло и часа, как снова примчались полицейские и заорали:

- Собирайтесь все.

Так наша шумная хата осталась совсем пустой. Арестовали меня, отца, дочку Феню и ее сына-малютку Валерку.

Привели в полицию. Дед сел на диван, а я стала у стенки.

Плохих с ехидной улыбкой спрашивает у меня:

- Ну что, воспитала комсомольца?

А я ему:

- Как тебе не стыдно, сам же ты партийный был. Глаза твои бессовестные.

Распахнулись двери, и в кабинет ввалился огромный дядюля. Этот самый главный палач и измыватель - Соликовский. Обвел своим зверским взглядом нас и процедил:

- Пустить этих старых чертей по ветру, чтобы они нигде себе места не нашли. А пока тащите их в камеру.

Потом повернулся к Фене, и глаза засверкали у паразита, уставился на дитя, а тот ручонками уцепился в материну юбку и исподлобья посматривает на Соликовского.

- А этого, - и толстый, грязный, поросший черным волосом палец Соликовского ткнулся в мальчонку, - выкормыша, дитенка взять да головой об стенку.

Мы обмерли. А тут вскочил какой-то полицай и сказал, что немецкое начальство приехало.

-Увести их! - скомандовал Соликовский.

Нас повели в камеру. Захлопнулась дверь, и ко мне сразу бросилась Люба.

- Тетя, как били Сергея, страшно били. Патефон заводили, но всё равно крики были слышны.

Так прошла первая ночь. В дверях камеры было маленькое оконце. Утром я подошла к двери, в них, может, Сережу увижу. И правда, ведут моего сыночка. Одной рукой завивает чубок свой, другая рука на перевязи, сам бледный, а под глазами синяки. И вскоре заиграл патефон, а я думаю, понятно, зачем завели музыку. Бить начали Сергея. А на третий день вызывают меня.

-Тюленина, выходи.

Пришла в кабинет. Захаров как заорет:

- А ну, раздевайся! Помогите ей снять одежду, - скомандовал полицаям.

Севостьянов и еще двое стащили с меня шаль, платье, рубашку. Никакой пощады, ни совести.

- На лавку, - командует Захаров.

Я обомлела от стыда, слезы застилали мне свет. Чувствую, схватили за руки, за ноги и потащили к длинной лавке. Бросили, кто-то придавил ноги, и что-то набросили на голову.

И Севостьянов начал бить. Били плетью в палец толщиной. Что было дальше, не помню. Очнулась, когда тащили полицаи в камеру. Подхватили меня Люба Шевцова и Аня Сопова.

Гавриил Петрович, как увидел меня, заплакал, бедный, приговаривая:

-Мать, мать...

- Что ж они, пытали, тетя? - спрашивает Люба.

- Эх, Люба, Люба! Ничего я им не сказала. Ишь, черти, чего захотели. Скажи им, что делали ребята. От кого дело пошло. С кем встречались. Где оружие. Так я им и скажу...

Страшно и жутко было. Хорошо, что Люба и Аня были рядом, просили не убиваться горем.

- Тетя, тетя, не плачьте! Слышите гул? Это наши. Они вот-вот придут. Отомстят за всё. Отольются им наши слезы, наше горе. Жаль, что этих гадов мало поприкончили...

А на другой день опять на допрос. Заводят в кабинет, посредине стоит Сергей. Узнать его мне было трудно. Весь в крови, рука раненая висит как плеть, одежда вся порвана, одни тряпки.

- Ну, скажи, старая, - закричал Захаров, - кто ходил к сыну?!

- Ничего я не знаю. Ничего.

Он как вскочил из-за стола, подбежал к Сергею и прохрипел:

- Скажешь сейчас!

Схватил раненую руку Сережи и стал ширять прутом в рану. Сергей глухо застонал. Я закусила губу, чтобы не закричать.

-А, молчишь! Ну, подожди, заговоришь, старая ведьма!

Он поманил пальцем полицая. Вдвоем оттащили Сергея к двери, сунули его пальцы между дверью и давят. Сережа дико вскрикнул и обмяк.

- Сыночек, сыночек, - тихо сказала я, и мне сделалось дурно.

- Заговорила,- обрадовался Захаров.

Что было дальше, я не помню: потеряла сознание.

Опомнилась - около Люба и Аня. Горит всё, а воды-то нет. Хоть бы глоточек. Вдруг двери раскрылись, глядь - Захаров.

- Сопова здесь?! Собирайся.

Она к нам:

- Что брать с собой?

А Люба ей:

- Ничего: ты знаешь, куда идешь.

Поцеловались они. Аня подошла ко мне, наклонилась и тихо сказала:

- Тетя, может, вы живой останетесь, передайте моей мамке, что я пошла бодрая и веселая. И не велите моей мамке плакать.

Поцеловала меня, распрямилась, посмотрела на Любу и пошла. Больше я ее не видела. Потом выстроили всех: Сережу, Виценовского, Григорьева, Ковалева и других.

Не помню, были ли на них шапки, фуражки. Хорошо запомнила голос Сережи. Он крикнул:

- Прощайте, мама, папа!

Я залилась слезами, сжалось мое материнское сердце, задохнулась я от горя и боли. 1959 год» *.

* Отрывок из воспоминаний приводится по: Молодая гвардия. Документы и воспоминания... -Донецк, «Донбасс», 1977. -С. 131-133.

 

Из показаний начальника Краснодонского жандармского поста Отто Шена:

«Допрашивали молодогвардейцев жандармы, сотрудники полиции Соликовский, Кулешов и Захаров, а также следователи полиции.

Во время допросов все без исключения молодогвардейцы подвергались всяческим пыткам. Еще в первые дни своего пребывания в Краснодоне Соликовский получил от меня приказание, чтобы каждый сотрудник полиции имел при себе резиновую палку со свинцовым наконечником для расправы с арестованными. С раскрытием подпольной комсомольской организации я потребовал от него усиления режима обращения с арестованными и пыток.

Молодогвардейцы избивались до потери сознания, им ломали ноги, руки, затем обливали холодной водой и бросали в карцер, инсценировав там казнь через повешение, а также применяли и другие пытки. Тела арестованных были сплошь в кровоподтеках и ссадинах. Мучения молодогвардейцев усиливались еще и тем, что мы морили их голодом.

На всех арестованных я не затратил ни одного килограмма хлеба, не говоря уже о других продуктах питания, хотя они у нас содержались по 10-12 суток. Им не давали вволю воды».