Повесть о харун-ар-рашиде и цирюльнике

 

Срок настал для Харуна халифом назваться. В тот миг

Стяг потомков Аббаса небесного свода достиг.

Как-то в полночь, оставив жену и обитель ночлега,

Вышел в баню Харун насладиться покоем и негой.

В бане начал цирюльник властителю голову брить

И к досаде его много лишнего стал говорить:

«О, ты знаешь меня! Без наград мы уменья не тратим:

Отличи же меня, назови меня нынче же зятем!

Обрученье устрой, за меня, за раба своего,

Ты отдай свою дочь, что дороже мне мира всего».

От природы горячий, халиф раздражился сначала, —

Но уж чувство стыда его первую вспышку смягчало.

Он сказал: «От жары перегрелась, знать, печень его:

Он рехнулся с испуга при виде лица моего.

Если б был он в уме, так и вздору нести не пришлось бы,

Может только безумный такие высказывать просьбы».

Утром вновь испытал он слугу, но остался ни с чем:

Был все тем же чеканом чеканен фальшивый дирхем[130].

И не раз и не два подвергал он его испытаньям,

А цирюльник все тот же, все с тем же безумным желаньем!

Так умом помраченный все дело вконец помрачил,

И то дело распутать дастуру халиф поручил.

Он дастуру сказал: «На меня с языка брадобрея

Вдруг свалилась печаль, — так узнай мою тайну скорее.

Он считает достойным, чтоб я его зятем назвал!

Кто же так и учтивость и место свое забывал?

И язык его — бритва, и в правой руке его бритва!

Два клинка на меня: согласись, что неравная битва!

Каждый день, подвизаясь над высшей из царских голов,

Мне кидает он в душу каменья заносчивых слов!»

И ответил визирь: «Не смущайся, но истины ради

Испытай: может статься, стоит он ногами на кладе?

Как появится с бритвой, цирюльника ты упреди:

«Здесь обычно стоишь, но сегодня туда перейди!»

Если будет спесив, так рубить ему голову надо.

Если ж нет — поищи, где стоял он, зарытого клада».

И, смиренной послушен природе, недавний «эмир»[131]

Стал на новое место, как дал указанье визир.

И едва отошел он и встал в расстоянии неком,

Показался халифу он вовсе другим человеком.

И совсем не болтает — как будто с завязанным ртом, —

И глаза и язык безупречно учтивы притом.

До тех пор, как цирюльник обычного места держался,

Образ царственной власти в простецкой душе отражался.

Но едва с того места сойти поспешил поскорей,

Стал цирюльником вновь — открывай себе лавку да брей!

И халиф приказал, и вскопала то место лопата, —

И явились сокровища, скрытые в землю когда-то.

На сокровища став, что до срока таиться должны,

Всякий станет речист, отмыкает он двери казны[132].

Но казна Низами всем открыта, кто ищет совета,

Грудь свободна от праха и сердце исполнено света.

 

РЕЧЬ ДВАДЦАТАЯ

О ЗАНОСЧИВОСТИ СОВРЕМЕННИКОВ

 

От себя мы самих отмахнулись, от жизни устали, —

Почему ж, утомленные, к праху земному пристали?

Пребывая средь праха, ты стал, как колючка, в шипах,

Дел подобных немало с живыми проделывал прах.

Жизнь успела пройти — среди вышедших из дому рано

Мы последними стали — отставшая часть каравана!

Покорили мы ангелов наших, им путы надев,

Ищет дружества с нами и сам обесславленный дэв.

Мы — что в бане котлы: горячи мы и холодны вместе;

Мы — что куча золы: горячи мы и холодны вместе.

Где же ясность души, где же сердца сияющий свет?

Где же отдых былой? Где спокойствие духа? Их нет!

Утро ночи темней, загорается черное пламя,

Меркнет утро души и его опускается знамя.

Беззаботности смех прерывается в наших устах,

Вожделение к жизни в душе разбивается в прах.

На ладони у праха создай себе силой волшебной

Средство душу спасти как-нибудь в суете непотребной.

Вылетай же скорей, разорви кровожадный силок,

Человеку лукавство дано, чтоб он вырваться мог.

Пусть зубастее волк, но лукавством сильнее лисица:

Из ловушки сумела лукавая освободиться!

Знай свое назначенье и верности верным пребудь,

Брось себе поклоненье, аллаху служить не забудь!

Прахом сердца ты стань, ибо верность лишь там обитает,

Только в сердце одном справедливости роза взрастает.

Если сердцем твоим добродетель тебе внушена,

Одеянию верности краем послужит она.

В человеке возникнут едва лишь хорошие свойства, —

Пропадут, если ты не похвалишь, хорошие свойства.

Но одобрил ты их — и становятся лучше тогда,

И обильнее вдвое в ручье заструится вода.

Кто не чужд воспитанью, бывает другими воспитан,

Коль на добрые свойства в ком-либо ином поглядит он.

Праху дать чистоту добродетель лишь может одна, —

Только в прахе земном добродетель теперь не видна!

Ведь едва добродетель поднять свою голову сможет,

На нее нечестивый немедленно руку наложит.

Добродетельных гонят, о жизни стоит уж вопрос!

Каждый рад, если вред добродетели тоже нанес.

Коль подвижника видят, так это им только забавно.

А раздумья считают горячкой страстей и подавно.

Имя щедрости назвали горстью убытка они,

Полагают, что верный рабу даровому сродни.

Щедрость только посмешище их издевательствам вздорным,

Ими ясная речь именуется омутом черным.

Абрис верности их нарисован на тающем льду,

Даже солнце с луной эти люди хулят на ходу.

Если кто хоть на миг усладился бальзамом покоя,

Он уж их уязвил, их лишает тем самым покоя.

Каждый с губ у другого отведает сласти, а сам

Опаршивевшим пальцем ему проведет по губам.

Людям с печенью плотной, подобной инжирине спелой,

Подают они уксус, даваемый гроздью незрелой[133].

Чтоб хорошее видеть, у них не имеется глаз,

Но любые пороки готовы приметить тотчас.

В море много всего, но ничто не ценнее жемчужин:

Если есть добродетель, иной уж прибыток не нужен

Для слепого что капля — могучего Тигра струя,

И нога саранчи тяжеленька для лап муравья.

Двое-трое скупают пороки, о почестях споря, —

И порочный и праведный с ними натерпятся горя.

Сами в прахе они и душою чернее, чем прах,

Горше всех огорчений, что носим мы в наших сердцах

Станут дымом, едва до чьего-либо носа достанут,

Лишь увидят светильник — и ветром немедленно станут.

Посмотри ты на мир, на устройство его посмотри:

Кто в нем знатные люди, имущие власть главари?

Двое-трое порочных живут на позорище веку, —

И наш век, и я сам через них превратился в калеку.

Только я — как луна, не разрушишь мою полноту:

Мне ущерб нанесут — от ущерба еще возрасту.

Пусть хлопочут вовсю, только шахматы — трудное дело,

Вряд ли их плутовство небосвод обыграть бы сумело.

Хоть свежа моя речь, хоть духовного сада влажней, —

Словно спутники Ноя, хулители реют над ней.

Знамя Хызра, развейся! Зови нас на поприще боя,

На священную брань! На неверных — с молитвами Ноя!

Что мне их нечестивость? Что сердцу поступки дурных?

Пропади, мое сердце, лишь только вспомянешь о них!

Нет предела их злу, их проступкам не видно скончанья, —

Пусть же голосом громким мое им ответит молчанье!

Много стука в ларце, но жемчужина в нем лишь одна.

А наполнит он чрево — и будет в ларце тишина.

Громко булькает жбан, коль наполнена лишь половина.

А наполнится весь — и безмолвствует звонкая глина.

Если знания полон твой разум и ясности — дух,

Откажись от речей, превратись осмотрительно в слух.

 

ПОВЕСТЬ О СОЛОВЬЕ И СОКОЛЕ

 

Куст едва лишь зарделся весенним цветением роз,

Соловей неожиданно соколу задал вопрос:

«Ты все время безмолвен, ты самый из птиц молчаливый, —

А в игре победил! Почему же такой ты счастливый?

Только начал дышать, а уста уж безмолвьем связал,

Не случалось того, чтоб ты доброе слово сказал.

Ты живешь у султана Санджара, и дни твои сладки.

Утоляя свой голод, ты грудку когтишь куропатки.

Я же столько богатств в рудниках сокровенных таю,

Из-за пазухи вмиг сто жемчужин зараз достаю[134], —

Почему ж за червями гоняюсь я целыми днями

И жилище мое на ветвях между злыми шипами?»

Умный сокол ответствует: «В слух целиком обратись.

Молчалив я, как видишь, — молчанью и ты научись.

Знай, в житейских делах понемногу я стал господином:

Сотню делаю дел, но ни с кем не делюсь ни единым.

Уходи же! Тобой соблазнительный мир овладел.

Ты не делаешь дела, — болтаешь о тысяче дел[135],

Я живу для охот, я у шаха сижу на перчатке,

Если голоден, грудку я горной клюю куропатки.

Ведь ты весь обратился в трескучий язык, соловей, —

Так живи на колючках и ешь с голодухи червей!»

Если, чтя Фаридуна со славой его несказанной,

Возглашают хутбу, кто же слушает гром барабанный?

Если утро всего лишь — пронзительный крик петуха,

Это разве лишь на смех, и шутка такая плоха.

Наш о помощи крик небосводу внимать не угодно,

От его же кольца ни одна голова не свободна.

Не болтай о великих стихах, повторяй их в уме,

Или, как Низами, ты окажешься тоже в тюрьме.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ КНИГИ

 

О писец, да пошлет тебе доброе утро аллах!

Вот я узником стал, как перо у поэта в руках.

Этот род стихотворства превыше небесного свода.

Дал стихам мой калам все цвета, что являет природа.

Я алмазы расплавил, единым желаньем горя,

Коль не сделать кинжал, то хоть ножик сковать для царя.

Ибо в камне таилась руда для меча моих песен,

И кузнечный мой горн был для дела великого тесен.

Если б небо 'послало мне счастье, простив за грехи,

То полжизни своей не истратил бы я на стихи.

Сердце мне говорит, что я грех совершил в самом деле:

Под каламом моим этой книги листки почернели.

Здесь шатер новобрачных, и все, что таится внутри,

Под пером заблистало за три иль четыре зари.

Вот шашлык из ягненка — что ж дым ты глотаешь и ныне?

Что ты в вяленом мясе находишь, в сухой солонине?

Так иди же и сделай неспешность своим ремеслом,

А начнешь размышлять — размышляй с просветленным умом.

Если в слове моем отойти от добра — искушенье,

Это слово рукою сотри, я даю разрешенье.

Если поднял я стяг, где не истина знанья, а ложь,

То и слово мое, и меня самого уничтожь.

Если б я полагал, что мои сочинения низки,

То по всем городам я не слал бы в подарок их списки.

Стихотворчеством скован, я в этой сижу стороне,

Но все стороны света охотно покорствуют мне.

И сказало мне время: «Ведь ты не земля, — подвигайся!

Что бесплодно лежишь, как в пустыне земля? Подвигайся!»

Я сказал: «Сокровеннейшим, девственным мыслям моим

Не в чем выйти: по росту одежды не сделали им.

Есть лишь полукафтан, до колен он доходит, не боле,

Потому-то они на коленях стоят поневоле.

Им бы надо украсить нарядной одеждою стан,

Встать им было б прилично, забыли бы полукафтан».

Молодой или старый, в одном все окажутся правы:

Ничего до сих пор не добился я — разве лишь славы.

Ни волненья толпы, ни червонцев не вижу за труд, —

Знай торгуй на базаре! Добьешься ли большего тут?

Как петлею Гянджа захлестнула мне шею, однако,

Я, хоть петель не плел, покорил все богатства Ирака.

«Эй ты, раб! — этот крик повсеместно был поднят людьми. —

Что еще за Гянджа? И откуда и кто Низами?»

Богу слава за то, что дописана книга до точки

Прежде, нежели смерть отказала в последней отсрочке.

Низами эту книгу старался украсить как мог —

В драгоценных камнях утопил с головы и до ног.

Благодатно да будет, что щедрую россыпь жемчужин

Подношу я царю, что не менее с щедростью дружен.

Книгу птица пера в высоту от земли вознесла,

Над бумагою птица раскрыла два легких крыла,

Головою ступая, жемчужины с губ расточала:

О сокровищах тайн драгоценную книгу кончала[136].

Эту книгу пометить, чтоб верно судить о былом,

Надо первым рабйа и двадцать четвертым числом[137].

Пять веков пролетело со времени бегства пророка,

Года семьдесят два ты прибавишь для точности срока.