Повесть о старухе и султане санджаре

 

Как-то шаха Санджара седая старуха одна

За полу ухватила, и в гневе сказала она:

«Справедливость являть, видно, властный, тебе не угодно,

Но обида твоя настигает меня ежегодно.

Пьяный стражи начальник вбежал в наш спокойный квартал

И напал на меня. Избивал он меня и топтал.

И, за волосы взявши, меня он повлек от порога,

И царапала щеки мне жесткая наша дорога.

И обидам ужасным меня он речами подверг,

Кулаками позору пред всеми очами подверг.

«Прошлой ночью, — кричал он, исполненный пьяного пыла, —

С кем-то тут сообща человека не ты ли убила?»

Он обшарил весь дом. Беззаконие мы терпим и гнет!

Где же спины людей произвол еще тягостней гнет?

О пьянчуге шихне неужели не верил ты слуху?

Он и был во хмелю, потому-то избил он старуху.

Те, стучащие кубками, весь твой расхитили край!

И ни в чем не повинных уводят они невзначай.

Тот, кто видит все это, и все же помочь нам не хочет,

Тот порочит народ, «о тебя ведь он тоже порочит.

Я изранена вся. Еле дышит разбитая грудь.

В ней дыхания нет. Но смотри, государь, не забудь:

Если быть справедливым тебе в этот час неохота,

Все ж получишь мой счет. Ты получишь его в день расчета[84].

Правосудья и правды я вовсе не вижу в тебе;

Угнетателя волю я так ненавижу в тебе.

От властителей правых поддержка приходит и сила,

От тебя — только тяжесть, что всех нас к земле придавила.

Разве дело хорошее — грабить несчастных сирот?

Человек благородный у нищих добра не берет.

На дорогах больших не воруй ты поклажу у женщин.

Не бери, государь, ты последнюю пряжу у женщин.

Притязаешь на шахство! Но ты не властитель, ты — раб!

Лишь вредить ты умеешь, а в помощи людям ты слаб.

Шах, внимательный к людям, порядок наводит в округе,

И о подданном каждом он думает, словно о друге.

Чтоб указом любым всех он радовал в нашем краю,

Чтобы шахскою дружбою нежили душу свою.

Ты всю землю встревожил! Иль я неразумно толкую?

Ты живешь. Ну, а доблесть, скажи мне, явил ты какую?

Стала тюрков держава лишь доблестью тюрков сильна.

Правосудьем всегдашним в веках укрепилась она.

Но грабеж и бесчинство ты в каждую вносишь обитель.

Нет, ты больше не тюрк, ты, я вижу, индусский грабитель.

Города посмотри-ка: в развалинах наша страна.

Хлебопашец ограблен, оставлен тобой без зерна.

Ты припомни свой рок! Приближенье кончины исчисли.

Где от смерти стена? Вот на что ты направил бы мысли!

Справедливость — лампада. Лампады пугается тень.

Пусть же с завтрашним днем будет дружен сегодняшний день!

Пусть же слово твое будет радовать старых готово!

Ты же дряхлой старухи, властитель, запомнил бы слово:

Обделенным судьбой никакого не делай ты зла,

Чтоб их громких проклятий в тебя не попала стрела.

Стрелы всюду не сыпь иль дождешься недоброго часа!

Есть припасы молитв у несчастных, лишенных припаса.

Чтоб раскрылась вся правда, с железом ключа ты пришел.

Не за тем, чтобы правду ударить сплеча, ты пришел.

Ведай, взявший венец, ты вовек не покроешься срамом,

Если раны недужных ты благостным тронешь бальзамом.

Пусть обычаем немощных станет тебя восхвалять,

А твоим, повелитель, — ласкать их опять и опять.

Береги, словно милость, возвышенных душ благостыню.

Охраняя немногих, что в тихую скрылись пустыню».

Что же стало с Санджаром, что встарь захватил Хорасан?

Знай: не внявшему старой урок был губительный дан[85].

Где теперь правосудие? Все черным бесправьем объято.

Знать, на крыльях Симурга[86] оно улетело куда-то.

Стыд лазурному своду, всегда пребывавшему в зле.

Вовсе чести не стало на где-то висящей земле.

Слезы лей, Низами, удрученный такою бедою,

Ты над сердцем их лей, что кровавою стало водою.

 

РЕЧЬ ПЯТАЯ

О СТАРОСТИ

 

Ночь пришла, благотворна, на смену прекрасному дню.

Ветру вышла земля, и вода прикоснулась к огню[87].

Месяц старости светит. Очнись, ты охвачен дремотой.

Он уж там, над стеною, деревья блестят позолотой.

Ты с пути, что ведет к покорению мира, сверни.

Ты не властен, как в юности. Встретил ты старости дни.

Стало сердце сухим, и томленьем оно не объято.

В нем уж нет крепкой соли, тебя оживлявшей когда-то.

Стали мысли неясны, туманной исполнены мглы.

Стали ноги бессильны, а пальцы — не пальцы — узлы.

Но решает земля: мы ее милосердия стоим.

Подтяни свои ноги, довольствуйся сладким покоем.

В днях, крутящих тебя, утешаться отрадой какой?

Что всего нам любезней? Покой, ты поверь мне, покой.

Лунный свет, просиявши, в холодный туман обратился;

Твой тюльпан нежно-розовый в желтый тюльпан обратился.

То Хабеш, то Тараз! Как двуцветна твоя голова![88]

Словно тюрк и таджик на нее предъявляют права!

Эти волосы — дни, а вон те — будто черные ночи.

Ты подумай, о старец, в былое направивши очи,

Сколько в прошлое время встречалось тебе молодых,

Что с годами боролись, волос не желая седых?

Все ж их роз лепестки облетели в осенние бури.

Старость к юным пришла, и не стало весенней лазури.

У себя недостатков не видели юные, нет.

«Только старость, — твердили, — порок, затемняющий свет».

Хоть бы в пальцах своих ты Джамшидову поднял державу,

Поседев, проклянешь ты свою бесполезную славу.

Каждый волос седой — вестник смерти. И если спина

Изогнулась горбом, не о смерти ль вещает она?

Кто же юности царством и мудрости царством владеет?

Я найти их не смог. О творец, кто найти их сумеет?

Дни беспечности скрылись, ушли в безвозвратную даль.

Не печально ли это? Ну что ж, испытаем печаль.

Все навек исчезают, и каждый исчезнет Иосиф[89].

И печалимся мы, скорбный взор «а прошедшее бросив.

Все сокровища юности бедный утратил старик.

Но ведь в старости только он ценность былого постиг.

Деревцо молодое прекрасные видело годы.

Но засохшее дерево рубят всегда садоводы.

Хоть прошедшая молодость вечно подобна огню,

Все же, старость кляня, мчимся думой мы к прошлому дню.

Ветви юных дерев предназначены завязям свежим,

А сухие — огню. Ими в стужу себя все мы нежим.

Знаем: волосы черные сладкой исполнены тьмы.

Черным камнем привыкли оценивать золото мы.

Видишь, молодость в сумрак уже удалилась. Не спи же!

Ночь настала, и тотчас заря появилась. Не спи же!

В час, как пламень твой жаркий, смиряясь, вкусил камфары.

Черный мускус у неба, спеша, попросил камфары.

Лишь два месяца холод настойчивым будет и смелым,

Туча черная в небе со снегом появится белым.

Л стирать и окрашивать — все это как бы одно.

Там, где солнце живет, и мессии жилище дано[90].

Всё стирают водой. И скажи, кто же примет за сказку

То что все при луне принимает иную окраску?

Эта смена цветов не угодна ль самим небесам?

Сам Иса стал красильщиком[91], разве не знаешь, — он сам!

Так как воздух прозрачный цветов не имеет нимало,

То весь воздух над нами и не тяготеет нимало.

Ты, как радостный день и как ночь, что угрюма, — не будь,

Ты зараз черным зинджем и жителем Рума не будь.

Если ты, черный зиндж, также Рума сверкающий житель, —

Ты познаний лишен, ты и зла и смятенья носитель.

Леопарда двуцветная в чаще заметна спина,

Потому-то стрелой и бывает она пронзена.

Как деревья, овеян то горьким, то сладостным часом,

Ты то бродишь в касабе, а то отягчишься паласом.

Так зачем же даны нам различные ткани? Зачем?

Чтобы в зной быть в джуббе, в злую стужу — остаться ни с чем.

Леопардам и львам будь подобен, могучим и вольным.

Всё дают небеса: безмятежным ты будь и довольным.

Хлеб с водой ты имеешь в своем небогатом углу —

Так не следует с ложкой к чужому тянуться котлу.

Если ты, о бедняк, не найдешь даже черствого хлеба,

Но ведь воду и травы ты все же получишь от неба.

Что же рыскать за хлебом, как рыщут голодные псы?

Лучше ел бы траву, словно ослик святого Исы.

Шар с подвижного свода не даст и чуть видимой корки,

Если чести сперва не отнимет, и лютый и зоркий.

Если в этой гробнице бесчисленных узников жар

Животворного неба зажег не напрасный пожар.

Был Иосиф без пищи, как волки в степи, а на крошки

Со стола сей скупой львы бросаются, будто бы кошки.

За пригоршню пшеницы — ну, стоит ли думать о ней? —

Не размалывай сердца, оно ведь пшеницы ценней.

Как водою, трудом ты замешивай тесто для хлеба.

Пламень сердца беречь не твоя ли, о смертный, потреба?

Ешь хоть землю, но хлеба не думай просить у скупых,

Иль дождешься укора от многих презренных и злых.

По рукам и по сердцу ты бей себя термом. Покою

Предаваться не надо. К работам тянись ты рукою.

Лучше малые деньги принять за работу, пойми,

Чем с рукою, протянутой скорбно, стоять пред людьми.