О милосердии и всепрощении вожием

Kitaphane.info

 

Низами Гянджеви

Сокровищница тайн

 

Перевод с фарси К.А.Липскерова и С.В. Шервинского

 

ВСТУПЛЕНИЕ

«В прославленье Аллаха, что благом и милостью щедр[1]» —

Вот к премудрости ключ, к тайнику сокровеннейших недр.

Размышленья начало и речи любой завершенье —

Имя божье, и им ты закончи свое изложенье.

Вечно существовавший, явившийся ранее всех,

Пережить долженствующий существование всех,

В изначальной пред-жизни старейшиной бывший над нею,

И каламу времен ожерелье надевший на шею, —

Он раздернул завесу со скрытых завесой небес,

Сам сокрытый под высшей из прячущих тайну завес.

Он — создатель ключей, где щедрот его влага струится,

Зачинатель всего, что с его бытием единится.

Он для пояса солнца из яхонтов создал убор,
Наряжает он землю, на воды наводит узор.

Учит пище духовной питающих глубь неземную,
Воздвигает он день для снедающих пищу дневную.

Бусы знаний он нижет на тонкую разума нить,

Он для разума — свет, его глаза не даст он затмить.

Ранить лбы он велит правоверным в усердных поклонах,

Он дарует венцы на земных восседающим тронах.

Не дает он сбываться тому, что людьми решено,

Преступленье любое по воле его прощено.

Устроитель порядка средь гама пришедших в смятенье,

Он источник для тех, кто заранее знает решенья.

Первый он и последний по качествам и бытию,

Он на жизнь и на смерть обрекает державу свою.

При всесилье его, что в обоих мирах не вместится,

Все, что в нас и при нас, лишь коротким мгновением мнится.

В долговечной юдоли вселенной, помимо творца,

Кто воскликнуть бы мог: «Для кого здесь сиянье венца?»

Все, что было и не было, все, что высоко и низко,

Может быть и не быть, от не сущего сущее близко.

Даже мудростью тех, кто воспитан с предвечных времен,

Этот трудный вопрос и доныне еще не решен.

Из предвечности знанье его — о морская пучина!

Как безбрежная степь, вековечно оно и едино,

Что первейшее в нем, не имело начала вовек.

И последнее в нем окончанья не знало вовек.

Саду плоти твоей от него животворная влага,
Свет нарциссам твоим — от него исходящее благо.

Все, где действует жизнь, проявляя свое естество, —

Лишь служенье раба перед вечным господством его.

Вековечен лишь он, остальному грозит перемена.

Он один — пресвятой, никакого не знающий тлена.

Благодарности полный, его многотысячный хор
Славословит на шапке земли и на поясе гор.

За завесою света скрывались щедроты творенья, —

Сахар был с тростником, были с розой шипы в разобщенье.

Но лишь дал он щедротам цветенье, щедроты лия,

Тотчас цепь бытия разрешилась от небытия.

В неуемном стремленье к двум-трем деревням разоренным[2]

Было небо в смятенье, неявное в несотворенном.

Узел, мысль сожигающий, не был еще разрешен,

И Локон ночи тогда был ладонями дня полонен.

Только жемчуг небес нанизал он в ряды узорочий,
Пыли небытия не оставил на локонах ночи.

Из кругов, что на небе его изволеньем легли,

Семь узлов завязал он, деля ими пояс земли.

Стало солнце в кафтане являться, а месяц в халате:

Было этому белое, этому черное кстати.

Тучи желчный пузырь из морских он исторгнул глубин.

Светлый Хызра источник из злачных извлек луговин.

Утра полную чашу он пролил над темною глиной,
Только камня устам не достался глоток ни единый.

Из огня и воды, их мельчайшие части смешав,

Создал яхонта зерна и жемчуга жирный состав.

Ветер слезы земли, лихорадя, загнал нездоровый

В печень камня, и яхонт родился, как печень, багровый.

Божьей щедрости сад в процветанье привел небосвод,

Птицу речи он создал, что небу на радость поет.

Пальме слова он финики дал, что отрадны для духа,
Жемчуг он языка не оставил без раковин слуха.

Посадил за завесу безмолвную голову сна,

Им и водному телу одежда души придана.

Кинул пряди земли он на плечи небесные прямо,
Непокорности мушку навел на ланиту Адама.

С лика золота он отпечаток презрения смыл,

Крови лунные розы он тучкой весеннею смыл.

Ржу воздушную снять поручил он светилам лучистым,

Душу утренних ветров он травам доверил душистым.

В глине бьющую кровь там, где печень сама, поместил,
Где биение сердца, биенье ума поместил.

В утешение губ приказал появиться он смеху,
Посадил он Венеру на пение, ночи в утеху[3].

Полночь — божий разносчик, он мускус продаст дорогой,

Новый месяц — невольник со вдетою в ухо серьгой.

О стопу его речи, чьи силы от века велики,

Камень лоб раздробил у шатра, что достоин владыки[4].

Легковесная мысль вкруг него исходила пути,

Но с пустыми руками от двери пришлось отойти.

Много троп исходив, сокровенной не вызнали тайны,

Равных с ним не нашли, все дела его — необычайны.

Появился и разум, его я на помощь призвал, —

Но постиг свою грубость и сам же его наказал.

Тот, в кого острием его циркуль однажды вонзился,

Тот, как месяц, навек к постиженью его устремился.

Кто на небе седьмом восседает, — стремятся к нему,

Кто по небу девятому ходит, — стучатся к нему.

Небосвода вершина в уборе его ожерелий,

Страстью недра земли изначально к нему пламенели.

Каждый именем жив всемогущим благого творца,
Вечность к трону его ступенями ведет без конца.

Особливо богаты дарами уставших в дороге
Возвестители божьи, чьи вервием связаны ноги.

Те сердца, что как души святой чистотою горят,
Только прахом лежать притязают у божиих врат.

Но из праха у врат его зернышко вышло такое[5],

Что пред садом его сад Ирема — сказанье пустое.

Так и прах Низами, что изведал поддержку его, —

Нива зерен его и единства его торжество.

 

ПЕРВОЕ МОЛЕНИЕ

О НАКАЗАНИИ И ГНЕВЕ ВОЖИЕМ

Ты, который во времени быть повелел бытию!

Прах бессильный стал сильным, окреп через силу твою.

Знамя вьется твое над живущею тварью любою,

Сам в себе существуешь, а мы существуем тобою.

Ты вне родственной связи, родни для тебя не найдешь,

Ты не сходен ни с кем, и никто на тебя не похож.

Что одно существует вовек неизменно — не ты ли,

Что истленья не знало и впредь неистленно — не ты ли!

Все мы тленны, а жизнь, что «е знает предела, — тебе!

Всесвятого, всевышнего царство — всецело тебе!

Прах земиой повеленьем твоим пребывает в покое,

Держишь ты без подпоры венчанье небес голубое.

Кто небес кривизну наподобье чоугана возвел?

Соли духа не ты ли подсыпал в телесный котел?

Если сменою ночи и дня управляешь ты въяве,

То воскликнуть «я — истина!» ты лишь единственный вправе.

И когда б в мирозданье покой не пришел от тебя,

К твоему бы мы имени влечься не стали, любя.

Благодати твоей снизойти лишь исполнилось время,

Нагрузила земля себе на спину тяжкое бремя.

Если б землю не создал ты с благами стольких щедрот,

То под грузом земли человек надорвал бы живот.

Поклонения бусы твое лишь нанижет веленье,

Поклоненье — тебе лишь, запретно другим поклоненье.

Лучше вовсе молчать тем, кто речь не ведет о тебе,

Лучше все позабыть, если память пройдет о тебе.

Кравчий ночи и тот перед чашей твоею смутится,

Славит имя твое на рассвете поющая птица.

Выйди, сдернув завесу, единый во всем искони,

Если я — та завеса, завесу скорее сверни.

Небосвода бессилье лишь ты небосводу покажешь,

Узел мира от мира единственный ты лишь отвяжешь.

Знак теперешних дней уничтожь, будь судьею ты сам,

Новый образ принять повели ты небесным телам.

Изреченным словам прикажи ты к перу возвратиться,

Снова займу земли прикажи ты в ничто обратиться.

Блага света лиши достоянье поклонников тьмы,

Отведи от случайного в сущность проникших умы.

Столик шестиугольный своим раздроби ты ударом

И расправься решительно с девятиножным мимбаром[6].

Ларчик ясного месяца в глину ты нашу забрось,
Круглый камень Сатурна в Венерину чашу забрось.

Ожерелье рассыпь, от которого ночи светлее,

Птице ночи и дня ты крыло обломай не жалея.

Эту глину, прилипшую к телу земли, соскреби!

Тот кирпич, образующий тело земли, раздроби!

Пыли ночи вели ты с чела у небес осыпаться

Пусть Чело низойдет, а Шатру не вели подыматься[7],.

Долго ль будет звучать этот новый напев бытия?

Хоть бы ноту из прежних вернула нам воля твоя.

Опрокинь же и выбрось согласье всемирного строя,

Выю неба избавь от кружения сфер и Покоя.

Пламя неправосудья — насилья огнем остуди,

Ветер волей своей ниже пыли земной посади.

В пепел ты обрати звездочетов ученых таблицы,

Почитателям солнца веля, чтоб закрыли зеницы.

Месяц ты уничтожь, не достигший еще полноты,

О, отдерни завесу с пустой и ничтожной мечты!

Чтоб явили они божества твоего непреложность,

И свою пред тобой засвидетельствовали ничтожность.

Мы — рабы, нерасцветший цветок в опояске тугой,

Мы — цветы с нетелесною плотью. Мы живы тобой.

Если пролил ты кровь, то за это не платишь ты пени,

Тот, кто в петле твоей, и подумать не смей о замене.

Можешь ночи стоянку по воле своей продлевать.

Закатившийся день поутру ты приводишь опять.

Если даже на нас ты и сильно прогневан, для жалоб

Среди нас никому ни охоты, ни сил не достало б.

Ты душе человеческой разум и свет даровал,

Ты испытывать сердце язык человечий призвал.

Небо движется, полюс недвижен твоим изволеньем,

Влажен сад бытия, не обижен твоим изволеньем.

Взгляд шиповника нежный прозрачен в предутренний

час, — Но не воздух, а пыль твоих ног — исцеленье для глаз[8].

За завесою светит последнего лотос предела,

Славословить тебя — языка человечьего дело.

О единстве твоем не умолкнет твой раб Низами,

Он в обоих мирах — только пыль пред твоими дверьми.

Так устрой, чтобы мысли его лишь тебе отвечали,

Ныне выю его ты избавь от капкана печали.

 

ВТОРОЕ МОЛЕНИЕ

ВОСХВАЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

 

Он украсил все девять небес и седмицу планет,

Был последним посланцем, последним пророком Ахмед.

Разум — прах под ногами его, без предела и срока

Мир, и тот и другой, к торокам приторочен пророка.

На лужайках услад гиацинту свежей не цвести,

В море тайн драгоценней жемчужины ввек не найти.

Девой звездной встает гиацинт среди неба дневного,

В алом яхонте солнца его изначально основа.[19]

Сахар губ не желал он в улыбке раскрыть никогда,

Чтобы жемчуг его у жемчужниц не вызвал стыда.

Сердца тверже, чем камень, вовек не поранил он грубо, —

Как же камень пророку мог выбить жемчужину зуба?[20]

Но одной из жемчужин лишил его камень врага,

Отделил от него, обездолив его жемчуга.

Из темницы ларца от него унеслась драгоценность, —

Удивляться ль, что в камне тогда родилась драгоценность?

Было каменным сердце у камня, безумствовал он:

Был поступок его лихорадочным жаром внушен.

Муфаррйха вкусить разве камню нашлась бы причина;

Если б жемчуга он не разбил, не растер бы рубина?

Чем уплачивать виру? Мошна ведь у камня пуста, —

Как же вздумал он прянуть и сжатые ранить уста?

Пусть внесут самоцветы, из камня рожденные, плату

За разбитые губы, — оплатят ли зуба утрату?

Драгоценные камни, возникшие в недрах земли,

За жемчужину зуба как вирою стать бы могли?

Стала вирой победа[21], в боях добыла ее сила,

Добровольно победа главу пред пророком склонила.

Он кровавою влагой омыл свой пораненный рот,

Миру вновь показал, что своих не жалеет щедрот.

Взял он выбитый зуб и врагу, без вражды и без лести,

Отдал в знак благодарности и отказался от мести.

От желаний былых он отрекся затем, что ни в чем

Он в обоих мирах не нуждался, ни в этом, ни в том.

В управлении войск, под его воевавших началом,

Бранным стягом была его длань, а язык был кинжалом.

Зуб кинжалом извергнут его языка, потому

Что остро лезвие и зазубрины вредны ему.

Но зачем же все это? — чтоб люди от терний бежали,

Зная щедрость пророка, и розою дух услаждали.

Для чего же колючки, коль розы обильны твои?

Неужели ты четки на хвост променяешь змеи?

Откажись от ворон, если раз любовался павлином,

В сад иди, если раз был ты пеньем пленен соловьиным.

Розой дух Низами, осененный пророком, цветет,

Он над зарослью роз соловьем сладкозвучным поет.

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ВТОРОЕ

 

Ты, с чьей плотью пречистые души и те не сравнимы!

Дух твой кликом взлелеян: «Всю жизнь за тебя отдадим мы!»

Мира центр, над тобой милосердия зданье взнеслось,
Ты у слова «страданье» начальную точку унес[22].

Караванам арабским звездою ярчайшею самой

Ты в пустыне сияешь, ты — шах венценосцев Аджама.

Им не кажешь пути, и однако же ты их ведешь.

Не живешь ты в селенье, — селенья ты староста все ж.

Те, кто щедры, как ты, — коль захватят на зрелище снеди,

Есть не будут одни, если голодны рядом соседи.

Вдоволь фиников свежих вкусил ты, — со скатерти той

Ты принес ли и нам то, что гость забирает с собой?

О, разверзни уста, чтобы сахар отведать могли мы,

Кушать финики те, что твоею слюною живимы.

О, волос твоих ночь! В ней спасения день навсегда!

Запылает твой гнев, — это пламя — живая вода.

Перед ликом твоим мой смущением ум озадачен,

Но власы твои — цепи для тех, чей рассудок утрачен.

Стал рабом небосвод, и твой пояс на вые его,

Улыбается утро от солнца лица твоего.

Мир тобою спасен, во грехе пребывавший от века,

По твоей благодати священною сделалась Мекка.

Благовонному праху последним приютом дана,

Целиком благовонной арабская стала страна.

Чудодейственней прах твой, чем ветер царя Соломона.

Что скажу о садах? — лучше рая их злачное лоно.

Кааба, тот ковер, где Аллаху вознес ты хвалы,

Жаждет розовой влаги испить из твоей пиалы.

В этом мире твой трон, и твоя здесь сияет корона.

Небеса — твой венец, а земля — основание трона.

Тени нет у тебя, ибо сам ты — величия свет,

Света божьего отблеск, — иди же, препон тебе нет!

На четыре основы твое оперлось мусульманство,

Пять молений на дню — твоего ноубаты султанства[23].

Ты причина, что прах покрывают цветы и трава,

Ты причина, что спала с очей чужестранцев плева.

Не твои ли шаги, распустившею волосы ночью,

По небесному своду полу провлачили воочью,

И в полу небосвода и злато и жемчуг текут,

И рубаху небес залатал уже солнца лоскут[24].

Ветер утренний, вея, своею рукою пречистой

Растирает в жемчужнице утра состав твой душистый.

И повсюду, где веет тот ветер, — смятенья полна,

Амбры темная рать уж бросает свои знамена.

Если запах той амбры отдашь, согласившись на мену,

За два мира, то знай: ты назначил дешевую цену.

Дивен «лотос предела» — и им твой престол окаймлен,

А девятое небо — слуга, тебе ставящий трон.

Свет предвечности первый душе твоей влился в оконце,

Что девятое небо? — пылинка в сияющем солнце!

Если б зеркала круг не был утром предвечным воздет,

То на низменный прах не упал бы твой истинный свет[25].

Сливший в лоне два мира, лежишь ты, землею покрытый,

Ты не клад драгоценный, — зачем же таишься зарытый?

И такие сокровища в низменном прахе лежат!

Вот откуда обычай глубоко закапывать клад.

Эта бедность — руина, где клад твоей сути таится,

Тень твоя мотыльком на свечу твоей сути стремится.

Цель твоя — небосвод с дуговидным изгибом его,

Дужка горней бадьи — лишь веревка ведра твоего[26].

Двое — черный и белый[27], — что вечно по кругу стремятся,

Извещают тебя, что в дорогу пора подыматься.

Разум ищет здоровья, и врач исцеляющий — ты.

Диво, месяц пленившее, в небе блуждающий — ты.

Ночь для чающих в день обрати всемогущим веленьем,

Озари Низами нескудеющим благоволеньем!

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Ты, с мединским плащом и мекканской вуалью![28]

Доколе Солнцу сути твоей укрываться во тьме и неволе?

Если месяц ты, дай нам хоть тоненький лучик любви!

Если розой расцвел, нас в божественный сад позови!

У заждавшихся срока уж губ достигает дыханье,

Мы взываем к тому, кто взывающих слышит воззванье.

Правь к Аджаму коня, расставайся с арабской страной, —

Ждет буланый дневной, наготове ночной вороной.

Этот мир обнови, о, устрой благомудро державу,

По обоим мирам ты разлей свою добрую славу.

Сам монету чекань, чтоб эмир их чеканить не стал,

Сам молитвы читай, чтоб хатиб их читать перестал.

Прах твой лоно земли благовонием розы овеял, —

Только ветр лицемерья сегодня тот запах рассеял.

Отними ты подушку у тех, кому сладок покой,

Ты мимбар от нечистых священным обмывом омой.

Дэвы в дом забрались, — прогони же ты их, прогони же!

В закром небытия ниспровергни ты сонм их бесстыжий!

Им убавь содержанье, — и так набивают живот!

Отними их наделы — довольно им грабить народ!

Все мы — тело. О, будь нам душою, и станет светло нам.

Если мы муравьи, ты для нас окажись Соломоном[29].

Таковы их повадки: и делают в вере пролом,

И они же потайно в засаде сидят за углом.

Ты над стражею главный — а где каравану защита?

Ты начальствуешь центром — и знамя лишь в центре развито?

Кликни праведным воинам клич боевой: «О Али!»,

Возгласи: «О Омар!», чтоб стопы Сатаны не прошли.

Ночь волос распусти вкруг сиянья луны, о владыка,

Из потемок плаща подыми ты сияние лика.

Препоясайся в бой, — малочисленны эти ханжи.

Вредоносной исламу, их клике конец положи!

Дней пятьсот пятьдесят мы проспали[30], проснуться нам впору,

Близок мира конец, поспешай ко всеобщему сбору.

Из могилы восстань, прикажи Исрафилу задуть

Тех светильников пламя, что в небе свершают свой путь.

За завесою тайн в одиноком пребудь отрешенье.

Мы заснули давно — час настал твоего пробужденья.

Этот дом погибает, махни же рукой, отойди.

От погибели дома, — но за руку нас поведи.

Все, что ты одобряешь, достойно всегда оправданья,

И никто на тебя наложить не намерен взысканья.

Если взором ты будешь глядеть благосклонным на нас,

Все, что нам на потребу, доставить ты сможешь тотчас.

Круг перстом обведи, указуя предел расстояньям,

Чтобы сущее все оказалось твоим достояньем.

Кто участвовать мог бы в вершимых тобою делах,

Чтоб помилован был уместившийся в горсточке прах?

Только занавес тайны рукой твоей будет откинут,

Власяницы свои оба мира совлечь не преминут[31].

Прежде мозг Низами о тебе был тоскою томим, —
Ныне вновь оживлен благовонным дыханьем твоим.

Верность в душу поэта вдохни в этом мире коварства

И его нищете подари Фаридуново царство,

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 

Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья

Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья.

Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут,

В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут.

Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,

3нал, что имя его только рифмой конец обозначит[32].

Мир в развалинах был, но когда указанье пришло,

Вновь тобой и Адамом отстроено было село.

В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали,

Чем последний кирпич и вода, налитая вначале.

Ты — Адам, ты и Ной, но превыше, чем тот и другой,

Им обоим тобою развязан был узел тугой.

Съел Адам то зерно[33], где исток первородного срама,

Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама.

В покаянный цветник благовонье твое пролилось,

И лишь пыль твоей улицы — сахар адамовых роз.

Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило.

Так раскаялись розы, что сахаром их оросило.

Мяч покорности богу в предвечности был сотворен,

На ристалище сердца посланником брошен был он.

Был Адам новичком, — с чоуганом еще незнакомый,

Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый.

Но когда его конь устремился пшеницу топтать,

Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать.[34]

Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды, —

Но изведал потоп, потому что ошибся однажды.

Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? —

Полпути проплыла и три раза тонула в пути[35].

Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле

Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле.

Соломона был нрав безупречен, но царский удел

Лег пятном на него, и венца он носить не хотел.

Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца, —

Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается.

Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог,

И полы его край в роднике животворном намок.

Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,

И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья[36].

Иисус был пророком, но был от зерна он далек,

А в пророческом доме не принят безотчий пророк.

Ты единственный смог небосвода создать начертанье,

Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья.

На посланье — печать, на печати той буквы твои.

Завершилась хутба при твоем на земле бытии.

Встань и мир сотвори совершеннее неба намного,

Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога.

Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой,

Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой.

Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле, —

Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле!

Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою?

Унести твою славу по силам ли небытию?

Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала,

Чтобы бренности руку запястие бренности сжало.

Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам,

Безнадежную страсть исцеляет оно как бальзам.

Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом,

Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом.

Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам,

Шестидневный нарцисс[37] — украшенье твоим волосам.

Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко,

Если волос единый падет с головы у пророка.

Ты умеешь прочесть то, чего не писало перо,

Ты умеешь узнать то, что мозга скрывает нутро.

Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами[38],

Но они никогда не стирались чужими перстами.

Все перстами сотрется, лишится своей позолоты, —

Только речи твои не доставили пальцам работы.

Стал лепешкою сладкою прах из-под двери твоей,

Улыбнулись фисташкою губы, кизила алей.

Хлеба горсть твоего на дороге любви, по барханам,

Это на сорок дней пропитанья — любви караванам.

Ясный день мой и утро спасенья везде и всегда!

Я у ног твоих прах, ибо ты мне — живая вода.

Прах от ног твоих — сад, где душа наполняется миром,

И гробница твоя для души моей сделалась миром.

Из-под ног твоих пылью глаза Низами насурмлю,

И попону коня на плечо, как невольник, взвалю.

Над гробницей пророка, подобной душе беспорочной,

Поднимусь я как ветер и пылью осяду песочной.

Чтобы знатные люди из праха могли моего

Замешать галию и на голову вылить его.

 

РЕЧЬ О ПРЕВОСХОДСТВЕ СЛОВА

 

В час, как начал надзвездный свои начертанья калам[49],

С первой буквы о слове он начал рассказывать нам.

В час, как с тайны предвечной упали тумана покровы,

Стало первым явленьем — сиянье великого слова.

Слово в сердце проникло, к неведомой жизни спеша.

В глину вольное тело вмесить пожелала душа.

И небесный калам, золотые сплетая узоры,

Мудрым словом раскрыл мировому познанию взоры.

Если б не было слова, то кто бы о мире сказал?

Слов поток развернулся; всезнающий, не был он мал.

Слово страсти — душа. Мы — лишь только дыхание слова.

Мы приходим к нему под сияньем всезвездного крова.

Нити связанных мыслей, ночную развеявших мглу,

Много слов привязали к стремительной птицы крылу.

В том саду, над которым предвечные звезды повисли,

Что острее, чем слово толкующих тонкие мысли?

Ведай: слово — начало и ведай, что слово — конец.

Многомудрое слово всегда почитает мудрец.

Венценосцы его венценосцем всевластным назвали.

Мудрецы же его доказательством ясным назвали.

И порою оно величавость дает знаменам.

И порою его прихотливый рисует калам.

Но яснее знамен оно часто вещает победы,

И калама властней вражьим странам несет оно беды.

И хоть светлое слово не явит благой красоты

Почитателям праха, чьи праздные мысли пусты, —

Мы лишь в слове живем. Нас объемлет великое слово.

В нем бесследно сгореть наше сердце всечастно готово.

Те, что были, как лед, засветили им пламенник свой,

А горящие души его усладились водой.

И оно всех селений отраднее в этом селенье,

И древней, чем лазурь, и, как небо, забыло о тленье.

С цветом выси подлунной и шири не сходно оно,

С языками, что слышатся в мире, не сходно оно.

Там, где слово свой стяг поднимает велением бога,

Там несчетны слова, языков там несчитанных много.

Коль не слово сучило бы нити души, то ответь,

Как могла бы душа этой мысли распутывать сеть?

Весь предел естества захватили при помощи слова.

Письмена шариата скрепили при помощи слова.

Наше слово имел вместе с золотом некий рудник.
Пред менялою слова он с этой добычей возник.

«Что ценней, — он спросил, — это ль золото, это ли слово?»

Тот сказал: «Это слово». — «Да, слово!» — промолвил он снова.

Все дороги — до слова. Весь путь неземной для него.

Кто все в мире найдет? Только слово достигнет всего.

Слов чекань серебро. Деньги — прах. Это ведаем все мы.

Лишь газель в тороках у блестящего слова — дирхемы.

Лишь оно на престол столько ясных представило прав.

И держава его всех земных полновластней держав.

Все о слове сказать паше сердце еще не готово.

Размышлений о слове вместить не сумело бы слово.

Пусть же славится слово, пока существует оно!

Пусть же всем, Низами, на тебя указует оно!

 

ПЕРВОЕ ТАЙНОЕ СОБЕСЕДОВАНИЕ (О ВОСПИТАНИИ СЕРДЦА)

 

И наставник высокий, как будто смирял он коня,

От узлов девяти был намерен избавить меня[67].

Эти девять узлов он решил отстранять понемногу.

На веревки конец он поставил уверенно ногу,

Чтоб узлы перебрать, — все узлы, что достойны хулы, —

И тогда он с веревки последние срежет узлы.

И владеющий сердцем, в желанье высоком, едином

Мне на помощь прийти, — стал отныне моим господином.

В двух обширных мирах начал он мне указывать путь,

Захотел потому-то он в душу мою заглянуть.

Хоть от нас он достойного часто не видит вниманья,

Все же нас никогда своего не лишит состраданья.

Если я, недостойный, почтительность мог позабыть,

Научил он меня неизменно почтительным быть.

От подобного мне не пустился он в бегство. О новом

Он беседовать стал. Бедный прах удостоил он словом.

Из колодца, из мрака он вызволил душу мою,

Словно спас он Иосифа в чуждом, далеком краю.

Погасили огни многозоркой, внимательной ночи,

И чуть видной зари раскрывались блестящие очи.

Поднимался светильник, и яркого ждали огня,

И сапфирный покров стал багряным предвестником дня.

Взял наставник лампаду — мерцала отрадно лампада, —

Дал мне руку, и вот мы направились к зарослям сада.

Из полы моей тотчас он вынул колючки иглу,

И несчетные розы в мою набросал он полу.

Я смеялся, как рот приоткрытый тюльпана; с размаху,

Словно роза, в восторге свою разорвал я рубаху.

Был я крепким вином из прекрасных пурпуровых роз.

Был затянут мой пояс, как пояс затянутых роз.

Я вину был подобен, вину, что отрадно кипело;

Я был розой, чья радость найти не умела предела.

Я меж роз пробирался, спешил я, спешил я туда,

Где меж веток и листьев, журча, зарождалась вода.

И лишь только Любовь добралась до прекрасного края,

Там, где веяла верность, благой аромат разливая,

Дуновенье любимой в речениях, полных красы,

Оживило мне душу, подобно дыханью Исы.

И мой конь побежал непоспешным, умеренным бегом,

Ветерков предрассветных предавшись прельстительным негам.

Я услышал; «Кичливый, с коня ты сойди своего,

Иль я тотчас тебя увезу из тебя самого».

Я, подобный ладье, уносимой поспешной рекою,

Внемля веянью рая, пришел к золотому покою.

И, поток увидавши, немедля сошел я с коня

И направился к берегу. Жажда томила меня.

Был поток, словно свет, знать, вовеки не ведал он бури.

Сновидения Хызра не знали подобной лазури.

И как будто во сне, вдоль жасминных он тек берегов;

И дремали нарциссы, усеяв прибрежный покров.

Этот край был причастен лазури небесного края;

Перед амброю здешней склонялось дыхание рая.

И ползучие розы — услада отрадных долин —

Высоко поднимались, порой обвивая жасмин.

Этим розам свой мускус охотно вручили газели,

А лисицы — свой мех, чтоб колючки колоться не смели.

И пред розой прекрасной стыдливо склонясь, попугай

Украшал опереньем такой новосозданный рай.

Попугай, сладкий сахар — вот образ, являющий травы.

Коль съедят их газели, то станут, как львы, величавы.

Свежий ветер склонил над прекрасною розой главу.

Молодая газель возле розы щипала траву.

Златоцветы слились; на своем протяженье немалом

Они стали для амбры большим золотым опахалом.

Зелень тешила взоры, ведь взоры в ней радость берут.

Травы змей ослепляли: всегда их слепит изумруд[68].

Всюду розы с жасмином для мыслей засаду сплетали.

Соловьи с сотней горлинок рифмы по саду сплетали.

Однодневная лилия — счастье для местности сей —

Подняла свою длань, будто поднял ее Моисей.

Дикий голубь лесной, что воркует всегда на рассвете,

Увидал, что вся высь в голубином раскинулась цвете.

На листке черной ивы рукою надежд ветерок

Описать прелесть розы в душистом послании смог.

И всему цветнику приносила весна благодарность.

Розы никли к шипам: ведь за мягкость нужна благодарность.

Был жасмин словно тюрок[69]; шатром разукрасил он сад.

Над шатром полумесяц вознес он до самых Плеяд.

Сердцевины тюльпанов — индусского храма эрпаты,

Все тюльпаны в молитве великою тайной объяты.

Белый тюрок жасмина и черный из Индии маг —

Свет звезды Йемена и веры неправедной мрак.

Сад воздвиг знамена золотого и красного цвета.

Высь меж ними виднелась, глубокой лазурью одета.

Воды белкой казались, и были они — горностай.

Горностай рядом с белкой — отрадою взора считай.

Ветви сада из света, что слали небесные дали,

У подножий деревьев на землю дирхемы бросали.

Пятна света в тени — золотого сиянья уста,

И песок славословил прекрасные эти места.

Гиацинта лобзанья терзают фиалку; а к розам

Льнут колючки, и розы внимают их нежным угрозам.

В златоцвета колчане не сыщется колющих стрел;

Но щитом золотым все ж прикрыть он себя захотел.

Заколдована ива, дрожит, но тюльпана кадило

В дым ее облекло: чародейство оно проследило.

Весь цветник трепетал, и казалось, вот-вот улетит;

И казалось, жасмин в легком ветре куда-то спешит.

И поднялся тростник, раздавать сладкий сахар готовый;

Желтый конь лозняка, — будто в кровь опустил он подковы.

Дальше дикая роза — нам спеси ее не пресечь —

С пролетающим ветром вела торопливую речь.

Стал небесный простор зеленее листка померанца.

В этот миг захотела рассвета рука померанца.

Разукрасил свой стяг небосвод бирюзовый, но тут

С ним решил состязаться прекрасной земли изумруд.

Каждый узел ковра, что земля распростерла для пира,

Был душою земли, был и сердцем надземного мира.

Будто в свете рассвета, промолвила счастья звезда,

Наклоняясь к земле: «Будь всегда молодою! Всегда!»

Или небо велело сойти своему изумруду

Не к кораллам зари, а к земли воскрешенному чуду?

Весь источник сверкал, взоров гурий являл он привет.

Из источника солнца добыл он сверкающий свет.

И прибрежные травы свершили свои омовенья

С благодарной молитвой за светлые эти мгновенья.

Птице в веянье розы печаль Соломона слышна,

И Давидову песню, грустя, затянула она.

На ветвях кипариса за раною новая рана:

Их когтит куропатка за смерть золотого фазана.

Сад указ разгласил, пожеланий своих не тая:

«Да убьет злого ворона сладкий напев соловья».

Совы скрылись; ну что же, ведь это их рок обычайный.

Знать, погибли за то, что владели опасною тайной.

Веял мягкий Сухейль на зеленый раскинутый стан;

И земля — не шагрень; вся земля — это мягкий сафьян.

Встретить утро спеша был тюльпан преисполнен горенья.

Сердце тяжко забилось: приводит к беде нетерпенье.

Тень ветвистой чинары, влюбленная в стройный тюльпан,

Длань к нему протянула: ей дар врачевания дан.

Лепесточек жасмина, похожий на месяца ноготь,

Ноготь ночи унес, целый мир захотел он растрогать.

Появился Иосиф, небес позлащая предел.

В подбородке жасмина он ямку с высот разглядел.

Как еврей, вся земля в ярко-желтом касабе[70]. Белея,

Заблестела вода, как блестящая длань Моисея.

И земля вместе с влагой составила снадобье.

Мгла Благодатной земле все добытое вновь отдала.

Свет, разросшись, велел ветру свежему снова и снова

Тень деревьев гонять по смарагдам земного покрова.

Тени! Солнца уста! Был и слитен узор и красив,

И расчесывал ветер прекрасные волосы ив.

И поспешные тени мгновенно сменялись лучами,

И лужайки, смеясь, их своими ловили ключами.

Я к алоэ стремился, к нему-то и мчался мой конь.

Стал душистой курильницей пурпурной розы огонь.

Соловью стала роза зеленой мечети мимбаром,

Стал фиалковый пояс для розы пленительным даром.

Птица с песней Давида — всем сердцем ее восприми!

Роза с речью прекрасней речей самого Низами.

РЕЧЬ ПЕРВАЯ

О СОТВОРЕНИИ ЧЕЛОВЕКА

 

До поры, как любовь не явила дыханье свое,

В бездне небытия не могло засиять бытие.

Но счастливец великий в своей непостижной отчизне

Захотел бытия, и завесы раздвинул он жизни.

Он был сыном последним воздушных, летучих пери,

Первым сыном людским в озарении первой зари.

Получил он от неба халифства величье, но следом

Свой утратил он стяг. Вслед за тем вновь пришел он к победам.

«Он творцом был научен». О, сколько в нем чистого есть!

«Бог месил его глину». Какая безмерная честь!

Он и чистый и мутный, хоть золото в нем засияло,

Он и камень для пробы, и он же — пытливый меняла.

Он — любимец крылатых, смутивший их райский покой.

Со щеками в пушке, этот юноша — образ людской.

Взять запястье Адама! Для каждой души это — счастье!

На предплечье его семь небес ниспослали запястье.

Две больших колыбели Адама баюкать могли:

В нем все помыслы неба и все помышленья земли.

В пышный блеск бытия облекает он пленных темницы.

Кравчий духов бесплотных, летит он к ним с легкостью птицы.

В завершенье творенья для мира он был порожден.

Всемогущества бога является первенцем он.

В сорок дней он дитя; мир познанья младенцу не дорог.

Он — великий мудрец, если лет ему минуло сорок.

Он предвестник любви, он, любовь порождая, возник.

Он, как розовый куст благодатного рая, возник.

Это — взора всезрящего отблеск; исполнен он света;

Это — птица с ветвей, что над миром раскинулись где-то.

Птиц небесных привлек он к своих поучений зерну.

И глядят они вниз, постигая всю их глубину.

Но ведь он в небесах за пшеничное зернышко, зная,