В похвалу благороднейшего посланника

 

«Алиф», только лишь был он на первой начертан скрижали[11],

Сел у двери, ее же пять букв на запоре держали.

Дал он петельке «ха» управленье уделом большим,

Стали «алифу»: «даль» ожерельем и поясом «мим».

И от «мима» и «даля» обрел он над миром главенство,

Власти царственный круг и прямую черту совершенства.

Осеняемый сводом из сих голубых изразцов,

Благовонным он был померанцем эдемских садов!

Таковы померанцы: они настоящей порою

Созревают сперва, а потом зацветают весною.

«Был пророком» — хадис, что со знаменем вышел вперед[12],

Поручил он Мухаммеду кончить пророков черед.

Хризолитовым перстнем стал месяц с желтеющим светом,

А Мухаммеда — знак драгоценным его самоцветом.

В ухе мира висит его «мима» златое кольцо,

И покорно Мухаммеду мира двойное кольцо.

Ты измерил пространства, тебе и мессия слугою,

Все — твои благовестники, все они с вестью благою.

Шаг за шагом, когда возносился он прочь от земли,

Ввысь и ввысь небеса его в страхе смиренном несли.

И глядели насельцы обоих миров на пророка

И в поклоне земном головами склонялись глубоко.

Он последней ступени коснулся ногой, но за ней

Поднялся и еще на божественных сто ступеней.

Скакуна с его стойлом высоким внизу он оставил,

О попоне заботу оставшимся здесь предоставил.

Он жемчужиной стал, обретенною в море земли,

Небеса же ее до венца божества донесли.

Ночью темной, как амбра, жемчужину неба ночного

Бык небесный похитил, изъяв из ноздри у земного[13].

И когда наступил путешествию должный конец,

Близнецы ему дали свой пояс и Рак свой венец.

Неба Колос[14] расцвел при одном появленье пророка,

Этот Колос расцветший от Льва он отбросил далеко.

Чтоб измерить, насколько той ночи цена велика,

На Весах ее вес проверяла Венеры рука.

Но столь грузную гирю не взвесить такими весами,

Легче гири тяжелой весы оказалися сами.

И пока проносился пророк меж сияющих звезд,

Чашу противоядья излил Скорпиону на хвост.

Вдаль метнул он стрелу, где его проходила дорога,

Ею был уничтожен губительный вред Козерога[15].

Стал Иосифом в Кладезе, солнцу подобно, пророк,

Стал Ионою Рыб, ибо Кладезь от них недалек[16].

И лишь в знаке Тельца он поставил Плеяды престолом,

Сразу войско цветов разбросало палатки по долам.

И лишь в горном саду на лужайке раскрылся цветок,

Наступил на земле расцветания вешнего срок.

После с неба седьмого повел он почтительно речи,

У пророков прощенья просил, что зашел столь далече.

Звездный занавес неба шаги разрывали его,

На плече своем ангелы знамя держали его.

Полночь мускус наполнил дыханья его неземного,

Полумесяцем в небе коня его стала подкова.

В эту темную ночь даже молния в беге своем

Не могла бы поспеть за его быстроногим конем.

Словно сокол с шажком куропатки, с пером голубиным,

Уносился Бурак, лучезарен, к небесным глубинам.

Вечный «лотос предела» — сорочки пророка перед,

Край девятого неба задел он, свершая полет.

Стала днем эта ночь — дня прекрасней земля не знавала!

Стал цветок кипарисом — прекрасней весны не бывало!

Из нарциссов и роз, что в небесном саду разрослись,

Глаз-нарцисс лишь один насурмлен был стихом: «Не косись!»[17]

Лишь девятых небес по ступени достиг бирюзовой

Цвет нарцисса, руками подхваченный снова и снова, —

Его спутники вдруг побросали щиты в забытьи,

Поломали воскрылья, развеяли перья свои.

А пророк чужестранцем, чья долго тянулась дорога,

В дверь смиренно кольцом постучал на пороге чертога.

И, завесою скрыты, тотчас охранявшие дверь

Пропустили его, — одинок он остался теперь.

Шел он дальше без спутников, по неизвестной дороге,

Сам теперь он не ведал, куда приведут его ноги.

А другие остались и внутрь не проникли за ним,

Он же вдруг изменился: не прежним он был, а иным.

Засияли венцом его ноги на темени мира,

И девятое небо ликуя с ним жаждало пира.

И по буквам девятого неба провел он калам,

С рукава у небес он списал сокровенный «алям»[18].

Длилось мерно дыханье в своем обиталище тесном,

Обладатель души подвигался в обличье телесном.

Наконец он и края девятого неба достиг, —

И остались в пророке душа лишь и сердце в тот миг.

К дому сути своей поспешало весомое тело,

Очи стали такими, что нет изумленью предела.

Очи, коим доступен предвечный божественный свет,

Мы представить не в силах, и слов подобающих нет.

Свой возвышенный путь продолжал он, исполнен

величья, — От себя он отбросил завесу земного обличья.

Лишь на путь запредельный вступил он, его голова

Поднялась, чтоб ее не стеснял воротник естества.

Высочайшие помыслы сердца, чей свет беспределен,

Там достигли привала, где всякий привал уж бесцелен.

За завесу проникнуть стремленье объяло его,

Но смятенье пред местом вперед не пускало его.

И откинула вскоре завесу рука единенья,

И небесный стал виден дворец через дверь поклоненья.

И нога голове уступила способность войти, —

Ничего совершенней душа не могла бы найти!

Он ступил, но стопа не ступала: исчезла основа.

Он подпрянул, но места не мог обрести никакого.

Как значенье из слова, пророка был выявлен свет.

Было принято «слово» и сказано было «привет!»

Чудо вечного света, который вовек не убавить,

Лицезрел он очами, — но их невозможно представить!

Лицезренью его были чужды случайность и суть,

За случайность и суть далеко перешел его путь.

До конца, безусловно, как мудрые молвят неложно,

Бога он лицезрел: лицезрение бога возможно.

Да не будет же скрыто, что на небе видел пророк.

Да ослепнет сказавший, что бога он видеть не мог.

Он не зрел божества никакими иными глазами,

Видел этими самыми, видел земными глазами!

Вне пространства и места он эту завесу узрел,

Он вне времени шел, в недоступный проникнув предел.

Каждый, кто ту завесу узреть получил дозволенье,

Был допущен туда, где отсутствуют все направленья.

Есть и будет Аллах, но в каких-либо точных местах

Нет ему пребыванья, и кто не таков — не Аллах.

Отрицая незыблемость божью, порвешь ты с исламом,

Бога с местом связуя, невеждою будешь упрямым.

Бог вино замешал, эту чашу пригубил пророк

И на прах наш невечный из чаши той вылил глоток.

Вечносущего милость его провожала дыханье,

Милосердье его исполняло пророка желанья.

Губы сластью улыбки изволил украсить пророк,

Правоверных к молитве своим он призывом привлек,

Каждый помысл пророка изведал богатство свершенья,

И увидел пророк всех желаний своих исполненье.

Стал он мощен, побыв в той обители рядом с творцом,

И к мирской мастерской, возвратясь, обернулся лицом.

Горный путник любовь нам в подарок принес благодатно,

Он в мгновенье одно отлетел и вернулся обратно.

Ты, чьи речи печатью замкнули наш смертный- язык,

Ароматом своим животворно ты в души проник.

Пусть же щедрость твоя, о всевышний, не знает предела, —

Помоги Низами до конца довести его дело.

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

 

Он украсил все девять небес и седмицу планет,

Был последним посланцем, последним пророком Ахмед.

Разум — прах под ногами его, без предела и срока

Мир, и тот и другой, к торокам приторочен пророка.

На лужайках услад гиацинту свежей не цвести,

В море тайн драгоценней жемчужины ввек не найти.

Девой звездной встает гиацинт среди неба дневного,

В алом яхонте солнца его изначально основа.[19]

Сахар губ не желал он в улыбке раскрыть никогда,

Чтобы жемчуг его у жемчужниц не вызвал стыда.

Сердца тверже, чем камень, вовек не поранил он грубо, —

Как же камень пророку мог выбить жемчужину зуба?[20]

Но одной из жемчужин лишил его камень врага,

Отделил от него, обездолив его жемчуга.

Из темницы ларца от него унеслась драгоценность, —

Удивляться ль, что в камне тогда родилась драгоценность?

Было каменным сердце у камня, безумствовал он:

Был поступок его лихорадочным жаром внушен.

Муфаррйха вкусить разве камню нашлась бы причина;

Если б жемчуга он не разбил, не растер бы рубина?

Чем уплачивать виру? Мошна ведь у камня пуста, —

Как же вздумал он прянуть и сжатые ранить уста?

Пусть внесут самоцветы, из камня рожденные, плату

За разбитые губы, — оплатят ли зуба утрату?

Драгоценные камни, возникшие в недрах земли,

За жемчужину зуба как вирою стать бы могли?

Стала вирой победа[21], в боях добыла ее сила,

Добровольно победа главу пред пророком склонила.

Он кровавою влагой омыл свой пораненный рот,

Миру вновь показал, что своих не жалеет щедрот.

Взял он выбитый зуб и врагу, без вражды и без лести,

Отдал в знак благодарности и отказался от мести.

От желаний былых он отрекся затем, что ни в чем

Он в обоих мирах не нуждался, ни в этом, ни в том.

В управлении войск, под его воевавших началом,

Бранным стягом была его длань, а язык был кинжалом.

Зуб кинжалом извергнут его языка, потому

Что остро лезвие и зазубрины вредны ему.

Но зачем же все это? — чтоб люди от терний бежали,

Зная щедрость пророка, и розою дух услаждали.

Для чего же колючки, коль розы обильны твои?

Неужели ты четки на хвост променяешь змеи?

Откажись от ворон, если раз любовался павлином,

В сад иди, если раз был ты пеньем пленен соловьиным.

Розой дух Низами, осененный пророком, цветет,

Он над зарослью роз соловьем сладкозвучным поет.

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ВТОРОЕ

 

Ты, с чьей плотью пречистые души и те не сравнимы!

Дух твой кликом взлелеян: «Всю жизнь за тебя отдадим мы!»

Мира центр, над тобой милосердия зданье взнеслось,
Ты у слова «страданье» начальную точку унес[22].

Караванам арабским звездою ярчайшею самой

Ты в пустыне сияешь, ты — шах венценосцев Аджама.

Им не кажешь пути, и однако же ты их ведешь.

Не живешь ты в селенье, — селенья ты староста все ж.

Те, кто щедры, как ты, — коль захватят на зрелище снеди,

Есть не будут одни, если голодны рядом соседи.

Вдоволь фиников свежих вкусил ты, — со скатерти той

Ты принес ли и нам то, что гость забирает с собой?

О, разверзни уста, чтобы сахар отведать могли мы,

Кушать финики те, что твоею слюною живимы.

О, волос твоих ночь! В ней спасения день навсегда!

Запылает твой гнев, — это пламя — живая вода.

Перед ликом твоим мой смущением ум озадачен,

Но власы твои — цепи для тех, чей рассудок утрачен.

Стал рабом небосвод, и твой пояс на вые его,

Улыбается утро от солнца лица твоего.

Мир тобою спасен, во грехе пребывавший от века,

По твоей благодати священною сделалась Мекка.

Благовонному праху последним приютом дана,

Целиком благовонной арабская стала страна.

Чудодейственней прах твой, чем ветер царя Соломона.

Что скажу о садах? — лучше рая их злачное лоно.

Кааба, тот ковер, где Аллаху вознес ты хвалы,

Жаждет розовой влаги испить из твоей пиалы.

В этом мире твой трон, и твоя здесь сияет корона.

Небеса — твой венец, а земля — основание трона.

Тени нет у тебя, ибо сам ты — величия свет,

Света божьего отблеск, — иди же, препон тебе нет!

На четыре основы твое оперлось мусульманство,

Пять молений на дню — твоего ноубаты султанства[23].

Ты причина, что прах покрывают цветы и трава,

Ты причина, что спала с очей чужестранцев плева.

Не твои ли шаги, распустившею волосы ночью,

По небесному своду полу провлачили воочью,

И в полу небосвода и злато и жемчуг текут,

И рубаху небес залатал уже солнца лоскут[24].

Ветер утренний, вея, своею рукою пречистой

Растирает в жемчужнице утра состав твой душистый.

И повсюду, где веет тот ветер, — смятенья полна,

Амбры темная рать уж бросает свои знамена.

Если запах той амбры отдашь, согласившись на мену,

За два мира, то знай: ты назначил дешевую цену.

Дивен «лотос предела» — и им твой престол окаймлен,

А девятое небо — слуга, тебе ставящий трон.

Свет предвечности первый душе твоей влился в оконце,

Что девятое небо? — пылинка в сияющем солнце!

Если б зеркала круг не был утром предвечным воздет,

То на низменный прах не упал бы твой истинный свет[25].

Сливший в лоне два мира, лежишь ты, землею покрытый,

Ты не клад драгоценный, — зачем же таишься зарытый?

И такие сокровища в низменном прахе лежат!

Вот откуда обычай глубоко закапывать клад.

Эта бедность — руина, где клад твоей сути таится,

Тень твоя мотыльком на свечу твоей сути стремится.

Цель твоя — небосвод с дуговидным изгибом его,

Дужка горней бадьи — лишь веревка ведра твоего[26].

Двое — черный и белый[27], — что вечно по кругу стремятся,

Извещают тебя, что в дорогу пора подыматься.

Разум ищет здоровья, и врач исцеляющий — ты.

Диво, месяц пленившее, в небе блуждающий — ты.

Ночь для чающих в день обрати всемогущим веленьем,

Озари Низами нескудеющим благоволеньем!

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

 

Ты, с мединским плащом и мекканской вуалью![28]

Доколе Солнцу сути твоей укрываться во тьме и неволе?

Если месяц ты, дай нам хоть тоненький лучик любви!

Если розой расцвел, нас в божественный сад позови!

У заждавшихся срока уж губ достигает дыханье,

Мы взываем к тому, кто взывающих слышит воззванье.

Правь к Аджаму коня, расставайся с арабской страной, —

Ждет буланый дневной, наготове ночной вороной.

Этот мир обнови, о, устрой благомудро державу,

По обоим мирам ты разлей свою добрую славу.

Сам монету чекань, чтоб эмир их чеканить не стал,

Сам молитвы читай, чтоб хатиб их читать перестал.

Прах твой лоно земли благовонием розы овеял, —

Только ветр лицемерья сегодня тот запах рассеял.

Отними ты подушку у тех, кому сладок покой,

Ты мимбар от нечистых священным обмывом омой.

Дэвы в дом забрались, — прогони же ты их, прогони же!

В закром небытия ниспровергни ты сонм их бесстыжий!

Им убавь содержанье, — и так набивают живот!

Отними их наделы — довольно им грабить народ!

Все мы — тело. О, будь нам душою, и станет светло нам.

Если мы муравьи, ты для нас окажись Соломоном[29].

Таковы их повадки: и делают в вере пролом,

И они же потайно в засаде сидят за углом.

Ты над стражею главный — а где каравану защита?

Ты начальствуешь центром — и знамя лишь в центре развито?

Кликни праведным воинам клич боевой: «О Али!»,

Возгласи: «О Омар!», чтоб стопы Сатаны не прошли.

Ночь волос распусти вкруг сиянья луны, о владыка,

Из потемок плаща подыми ты сияние лика.

Препоясайся в бой, — малочисленны эти ханжи.

Вредоносной исламу, их клике конец положи!

Дней пятьсот пятьдесят мы проспали[30], проснуться нам впору,

Близок мира конец, поспешай ко всеобщему сбору.

Из могилы восстань, прикажи Исрафилу задуть

Тех светильников пламя, что в небе свершают свой путь.

За завесою тайн в одиноком пребудь отрешенье.

Мы заснули давно — час настал твоего пробужденья.

Этот дом погибает, махни же рукой, отойди.

От погибели дома, — но за руку нас поведи.

Все, что ты одобряешь, достойно всегда оправданья,

И никто на тебя наложить не намерен взысканья.

Если взором ты будешь глядеть благосклонным на нас,

Все, что нам на потребу, доставить ты сможешь тотчас.

Круг перстом обведи, указуя предел расстояньям,

Чтобы сущее все оказалось твоим достояньем.

Кто участвовать мог бы в вершимых тобою делах,

Чтоб помилован был уместившийся в горсточке прах?

Только занавес тайны рукой твоей будет откинут,

Власяницы свои оба мира совлечь не преминут[31].

Прежде мозг Низами о тебе был тоскою томим, —
Ныне вновь оживлен благовонным дыханьем твоим.

Верность в душу поэта вдохни в этом мире коварства

И его нищете подари Фаридуново царство,

 

ВОСХВАЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 

Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья

Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья.

Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут,

В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут.

Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,

3нал, что имя его только рифмой конец обозначит[32].

Мир в развалинах был, но когда указанье пришло,

Вновь тобой и Адамом отстроено было село.

В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали,

Чем последний кирпич и вода, налитая вначале.

Ты — Адам, ты и Ной, но превыше, чем тот и другой,

Им обоим тобою развязан был узел тугой.

Съел Адам то зерно[33], где исток первородного срама,

Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама.

В покаянный цветник благовонье твое пролилось,

И лишь пыль твоей улицы — сахар адамовых роз.

Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило.

Так раскаялись розы, что сахаром их оросило.

Мяч покорности богу в предвечности был сотворен,

На ристалище сердца посланником брошен был он.

Был Адам новичком, — с чоуганом еще незнакомый,

Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый.

Но когда его конь устремился пшеницу топтать,

Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать.[34]

Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды, —

Но изведал потоп, потому что ошибся однажды.

Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? —

Полпути проплыла и три раза тонула в пути[35].

Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле

Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле.

Соломона был нрав безупречен, но царский удел

Лег пятном на него, и венца он носить не хотел.

Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца, —

Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается.

Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог,

И полы его край в роднике животворном намок.

Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,

И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья[36].

Иисус был пророком, но был от зерна он далек,

А в пророческом доме не принят безотчий пророк.

Ты единственный смог небосвода создать начертанье,

Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья.

На посланье — печать, на печати той буквы твои.

Завершилась хутба при твоем на земле бытии.

Встань и мир сотвори совершеннее неба намного,

Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога.

Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой,

Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой.

Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле, —

Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле!

Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою?

Унести твою славу по силам ли небытию?

Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала,

Чтобы бренности руку запястие бренности сжало.

Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам,

Безнадежную страсть исцеляет оно как бальзам.

Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом,

Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом.

Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам,

Шестидневный нарцисс[37] — украшенье твоим волосам.

Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко,

Если волос единый падет с головы у пророка.

Ты умеешь прочесть то, чего не писало перо,

Ты умеешь узнать то, что мозга скрывает нутро.

Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами[38],

Но они никогда не стирались чужими перстами.

Все перстами сотрется, лишится своей позолоты, —

Только речи твои не доставили пальцам работы.

Стал лепешкою сладкою прах из-под двери твоей,

Улыбнулись фисташкою губы, кизила алей.

Хлеба горсть твоего на дороге любви, по барханам,

Это на сорок дней пропитанья — любви караванам.

Ясный день мой и утро спасенья везде и всегда!

Я у ног твоих прах, ибо ты мне — живая вода.

Прах от ног твоих — сад, где душа наполняется миром,

И гробница твоя для души моей сделалась миром.

Из-под ног твоих пылью глаза Низами насурмлю,

И попону коня на плечо, как невольник, взвалю.

Над гробницей пророка, подобной душе беспорочной,

Поднимусь я как ветер и пылью осяду песочной.

Чтобы знатные люди из праха могли моего

Замешать галию и на голову вылить его.