Личные свойства Мухаммеда и отражение их в Коране

Смирнов Феодор Антонович (1865 – после 1917) — русский богослов и педагог. Публикуемый отрывок из книги: «Зависимость мнимобожественных откровений Корана от обстоятельств жизни Мохаммеда» (Казань, 1893)

В се мусульмане с необыкновенным благоговением относятся к своему пророку. Они произносят имя «Мухаммед» не иначе как с присовокуплением слов: «Да будет над ним мир и благословение Божие». В начале каждой книги мусульманской ему сплетается автором венок из разных эпитетов. В предисловии, например, в «Асбабуль-Нузуль» мы читаем: «Благословение и мир господину нашему Мухаммеду, драгоценнейшему из всех творений, из числа неарабов и арабов и чистейшему по рождению» (С. 2). Таково уже отношение всех заблуждающихся к виновникам своего заблуждения. И китайцы называют Конфуция «верхом рода человеческого, вершиной святости, примером и учителем государей»1. Поэтому при суждении о личности Мухаммеда мы должны иметь в виду не голословные эпитеты, придаваемые ему его поклонниками, а действительные факты его жизни и деятельности.

Самым первым и несомненным фактом нужно признать принадлежность его к арабской национальности. По-видимому, факт этот не имел никакого влияния на законодательную книгу мусульман. Если бы можно было указать на что-либо в данном случае, так это только на то, что книга их написана на арабском языке. Но на это мусульманин с полным правом ответил бы, что иначе и не могло быть — не потому только, что пророк был араб, а потому, что книга предназначалась для арабов, и такой ответ признали бы резонным2. Но, говорим, таким этот факт представляется только с первого взгляда. В действительности же он имел несомненное влияние на мнимые откровения Мухаммеда.

Дело в том, что национальность составляет для людей тот «idolum tribus», который больше, чем что-либо другое, препятствует человеку верно оценивать другие общества и народы, каким бы космополитом он ни был. У первобытных людей этот идол проявляется во враждебном отношении и в неприязненных суждениях о других нациях «как о варвар­ских». В развитом сознании под влиянием национальной точки зрения люди приписывают своей нации разные преимущества перед другими и большее значение среди других наций. Даже великие мыслители не могут отрешиться в своих суждениях от национального чувства. Виктор Гюго, например, называет Францию спасительницей наций, тогда как французские идеи едва ли не больше других нуждаются в иностранном влиянии3. Известный историк философ Гизо приписывает своей нации честь инициативы и учительства в более совершенных формах правления и общественного строя4; Бокль же говорит, что нигде не сменялись так правильно и генетически формы социальной жизни, как в его отечестве, то есть в Англии5.

Русский патриот предвещает своему народу великую миссию примирителя всех народов и, между прочим, видит преимущество духовной организации русского человека в том, что он способнее всех изучить чужой язык6. Понятно, так могут рассуждать только обыкновенные люди. У боговдохновенного же писателя таких узких симпатий быть не должно. В религии, говорит святой Апостол, «нет различия между иудеем и эллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех призывающих Его» (Рим. 10, 12; 1 Кор. 12, 13). Нет ли теперь в Коране арабских национальных привязанностей Мухаммеда? Несомненно, есть. Во-первых, он отдает арабскому народу полное предпочтение пред всеми другими народами. Вы, говорит он арабам, самый лучший народ из всех, какие возникали среди людей (3:106)7. Конечно, такая речь арабам не могла не понравиться, и ею Мухаммед подкупил не одного араба. Но что подумает об этой речи человек другой нации и позволительны ли такие слова в устах пророка, возвещающего веру в Бога, у которого все народы равны, как происшедшие от одного сотворенного Им родоначальника? Не сказал ли бы Мухаммед того же и о другом народе, если бы сам принадлежал к нему?

Во-вторых, под влиянием национальной точки зрения Мухаммед превозносит в Коране арабский язык8. По его словам, Коран потому и ниспослан на арабском языке, что этот язык самый превосходный. Однажды арабы, удивленные тем, что Мухаммед выдает Коран за откровение, написанное на небе в особых свитках, спросили его: почему же Коран не написан на небе на каком-либо иностранном языке?9Мухаммед в ответе своем не отрицает возможности для Бога послать арабам Коран с неба на иностранном языке, но объясняет свою речь превосходством арабского языка «Если бы Мы, — сказал он, — изложили его (Коран) на иностранном языке, то они непременно сказали бы: о, если бы его знамения были изложены ясно! Иностранная речь то же ли, что и арабская?» (41: 44) Эта же национальная привязанность, несвойственная религиозному реформатору, причина того, что мусульмане- неарабы не понимают Корана и не переводят его на родной язык ради мнимой ясности арабского.

Наконец, в-третьих, национальность Мухаммеда сказалась в Коране на всех тех обрядовых и гражданских узаконениях, которые он установил в арабском вкусе, вопреки влиянию лучших религий и часто вопреки первоначальному своему слову. Известно, что сначала он сделал очень много различных постановлений по иудейскому образцу, а потом изменил их сообразно с арабскими привычками, например, о кыбле10, о посте, об употреблении вина и др. Только узконациональная точка зрения могла допустить эти непримиримые с здравым смыслом скачки Мухаммеда.

Как араб по нации и мекканец по происхождению, Мухаммед должен был заниматься торговлей. Известно, что Мекка лежит в бесплодной песчаной долине — ни полей, ни хороших пастбищ, ни морского берега. Природа не дает здесь никаких ресурсов для жизни. А между тем по своему географическому положению пункт этот предназначен для выгодной транзитной торговли. Оттого с незапамятных времен мекканцы сделались купцами, устраивали склады товаров и снаряжали караваны, которые беспрестанно проходили чрез их город из Южного Йемена и Хиджаза в Северную Сирию и обратно. Род Мухаммеда тоже принадлежал к мелким купцам. Отец его держал верблюдов и ходил с ними в разные пункты Сирии. Торговые наклонности пробудились в Мухаммеде очень рано. Еще будучи мальчиком двенадцати лет, он заставил слезливыми просьбами дядю своего Абу-Талиба взять его с собой в торговое путешествие. Дальнейшая судьба его — сначала как приказчика, а потом как мужа богатой купчихи — сделала из него ловкого торговца и достойного согражданина корейшитов.

Обыкновенно бывает так, что образ занятий известного народа, сословия и личности проявляется не только во внешнем виде, привычках и поведении, а и в самой речи их. Мореплаватель часто выражается образами, взятыми из состояния моря. Язык воина наиболее богат терминами из области военных действий. В речи путешественника чаще слышатся сравнения и картины, снятые с природы. Мы знаем, что частые путешествия по пустынной Аравии, под сияющими звездами, чистым небом дали Мухаммеду богатый запас поэтических описаний песчаной степи. Занятие торговлей и постоянное наблюдение торговых операций тоже сказалось на его языке и выражениях в Коране. Цена, торговля, купля, прибыль, весы, замен, договор — все эти термины из сферы торговых занятий и впечатлений он невольно переносил в Коран, когда оставил торговлю и выступил в качестве религиозного проповедника. Говоря, например, о нечестивых и их судьбе, он так выражается: это такие люди, которые взяли себе ложь взамен истины: не прибыльна их торговля: (2:16); они ничтожною ценою оценивают знамения Бога (9:9).

У праведных тоже как бы происходит торговля: они ждут торговли, которая не будет неприбыльна; плату им Он даст верно (35:36–37).

День суда им изображается происходящим как бы в магазине купца.

В тот день, говорит он, взвешивание дел будет верным; чьи весы спустятся под тяжестью, те будут блаженны; а чьи весы поднимутся от легкости, те сами себя сделают несчастными (7:7).

Обличение иудеев он заканчивает восклицанием: как ничтожна цена того, за что продают они себя (2:73, 84, 96).

Самого Бога под впечатлениями своего прошлого торгашества Мухаммед не мог представить лучше, как в образе купца, который покупает, платит и заключает договор. Так, говорит он, «Бог купил у верующих жизнь их и имущества их, платя им за них раем... Кто в своем договоре вернее Бога? Так радуйтесь о вашем торге, которым вы сторговались с Ним» (9:112).

По выражению Корана, у Бога можно купить будущую жизнь за настоящую (4:76). Таким же образом объясняется и частое повторение в Коране выражения о променивании знамений Божиих на малоценное... Нельзя сказать, чтобы это влияние торгашества Мухаммеда ограничивалось в Коране только образцами выражений его. Нет, оно простиралось на самую мысль его. Он, например, особым стихом рекомендует арабам рисковать своим имуществом в торговых сделках и позволяет, ради ожидаемого барыша, даже расточать имущество. «Верующие! — читаем мы в Коране, — не расточайте ваших имуществ, употребляя их между собою на пустое, кроме таких случаев, когда будут между вами торговые сделки по взаимному согласию» (4:33).

Значит, в торговых сделках можно употребить имущество и на пустое? Но так, очевидно, мог сказать только самый восторженный купец.

В характеристике умственных способностей Мухаммеда мы не имеем никакого права отказывать ему в качествах ума, свойственных вообще восточным людям. Ничем более не отличается в этом отношении восточный человек от европейца, как своим воображением. Фраза «восточная фантазия» приобрела, кажется, такое значение, что ею лучше всего характеризуется ум восточных людей. Но что нужно разуметь под этим выражением? Прочтите известные и знаменитые арабские сказки «Тысяча и одна ночь», и вы получите полное понятие о восточной фантазии. Там если выводится царь, то самого богатого и великого царства; если этот царь терпит оскорбление, то от измены любимейшей и прекраснейшей царицы; если царица изменяет царю, то с самым презренным из рабов; если царь хочет отомстить царице, то рубит голову, и не ей только, а еще тысяче женщин; если он хочет избавить себя от обиды со стороны жены, то решает отрубать голову каждой новобрачной на первое же утро после брака и так делает каждый день, без конца. Таковы контрасты и шаги широкой восточной фантазии. Так как ислам явился на Востоке, то в развитии его у ученых мусульман мы на каждом шагу встречаемся с полетами этой фантазии. Если мусульманский богослов хочет изобразить величие ангела в сравнении с человеком, то говорит, что «в водах глаз каждого из них может плавать корабль целые годы, что пространство от плеча ангела до оконечности его уха равняется 700 лет пути, что расстояние между ухом и глазом равняется 500 лет птичьего полета, что ямочка большого пальца у ангела может вместить в себе все воды мира, если бы их вылить туда»11. До чего жизненны эти фантастичные описания предметов, которые едва поддаются воображению, можно судить по их влиянию на мусульман. Даже современные, мнящие себя учеными, русские мусульмане не могут отрезвиться от очевидных преувеличений. Желая, например, сказать об образовании арабов в Средние века, один из них совершенно откровенно заявляет, что халиф Хаким собрал библиотеку в 600 000 томов, что он прочитал все книги своей библиотеки, один каталог которой состоял из 44 томов, и оставил на каждой из книг свои заметки12. Таким образом, самые замашистые преувеличения, с длинными рядами нулей цифры, самые крайние контрасты и полнейшая противоположность действительности составляют особенность восточной фантазии в отличие от европейского идеального творчества, более близкого к реальной жизни, более естественного, остроумного и назидательного.

Будучи истинным сыном восточных родителей и воспитателей, Мухаммед неизбежно, по естественному закону, отличался восточным воображением. Обстоятельство это в высшей степени рельефно отобразилось на вероучительной книге ислама. Произнося разные речи арабам от лица Самого Бога, он, конечно, не замечал, что Бог его говорит не общечеловеческим языком, а языком восточного человека; вследствие чего в Коране мы часто встречаемся с такими выражениями, которые европейцу покажутся только наивными и смешными. Вот примеры. Если для выражения неограниченности Бога условиями времени священному писателю достаточно было сказать, что пред Господом день один, как тысяча лет (Пс. 89, 5; 2 Петр. 3, 8), — то Мухаммед, услыхавши это от «людей Писания», почел недостаточным сказать так. Течение дня, говорит он, у Бога пятьдесят тысяч лет (70:4).

Чтобы выразить богатство некоего современника Моисея Каруна, он опять не перечисляет количества стад его, людей, семейных и т.п., как это делает священный писатель при описании богатства Иова например, а употребляет самую неправдоподобную фразу: «Мы доставили ему столько драгоценностей, что ключи от них едва могла носить толпа людей сильных» (28:76).

Вследствие этой бессознательной восточной фантазии Мухаммеда самые известные и назидательные библейские факты передаются в Коране дико, уродливо и весьма неправдоподобно. Вот как просто и естественно говорится в книге Моисея о красоте Иосифа: «Иосиф же был красив станом и красив лицем. И обратила взоры на Иосифа жена господина его» (Быт. 39, 6–7). Для Мухаммеда этой картины недостаточно. Он заставляет жену господина Иосифа пригласить других женщин, чтобы они подивились красоте Иосифа, и положить пред ними ножи, чтобы они от удивления порезали себе руки. «Когда они увидели его, — говорит Мухаммед, — то пришли от него в исступление, порезали себе руки и говорили: ей Богу, это не человек, это восхитительный ангел» (12:30–31).

Известно, что евреи при горе Синайской в отсутствие Моисея заставили Аарона отлить тельца «И он, — говорится в Библии, — сделал литого тельца и обделал его резцом»13.

Мухаммед и этим не удовлетворяется. Чтобы усилить тяжесть вины евреев, он по своему воображению заставляет в Коране этого литого тельца замычать: «И вылил, — сказано в Коране, — для них тельца и он мычал (20:90) и сделал себе народ животное мычащее» (7:146).

История Давида и Соломона в Библии проста, естественна и назидательна. В Коране же она доходит до нелепости. Чтобы показать мудрость Соломона, Мухаммед не рассказывает о действительном проявлении проницательного ума его, а представляет его в чисто восточном, сказочном виде — знающим язык птиц, разговаривающим с муравьями и т.п. У него будто было войско из гениев, людей и птиц, он будто подслушал совет муравья войску, улыбнулся и рассмеялся от этого; он делал осмотр птицам и, когда не нашел потатуя, разгневался, хотел его зарезать, но выслушал от него объяснение и простил (27:15–45). Ему Бог покорил ветр, который по его повелению несся тихим веянием туда, куда он хотел, и диаволов, которые все были или строителями, или водолазами, и прочих, связанных цепями (38:35–37);

«Из диаволов были некоторые у него водолазами для ловли жемчуга и кроме того делали другие дела» (21:82).

Давиду, по словам Корана, Бог тоже подчинил горы и птиц, чтобы с ним они восхваляли Его (21:79).

Под тем же влиянием искажена Мухаммедом история об Аврааме. В 15-й главе Книги Бытия говорится, что в удостоверение святейшего патриарха относительно многочисленности его потомства Бог велел ему принести в жертву трилетнюю телицу, трилетнюю козу, трилетнего овна, горлицу и молодого голубя. Он, говорится далее, взял всех их, рассек их пополам и положил одну часть против другой; только птиц не рассек. И налетели на трупы хищные птицы, но Авраам отгонял их (Быт. 15, 9–10).

Мухаммед не мог понять знаменательного чуда, и вот в какой фантастичной форме передает библейское событие. «...Бог сказал Аврааму: так возьми четырех птиц, рассеки их на куски, какие ты хочешь, и части их разложи по горам; потом позови их; они быстро прилетят к тебе; из этого узнай, что Бог силен, мудр» (2:262).

Мусульмане, унаследовавшие вместе с другими способностями, характеризующими восточных людей, и восточное воображение, не могут замечать дикости и неправдоподобности этих коранических выражений и описаний. Эти перлы художественного творчества Мухаммеда даже нравятся мусульманам более, чем, например, чернокожему негру нравится угольный цвет лица, толстые губы и широкий приплюснутый нос. Но людям, свободным от этих своеобразных вкусов, понятны эти частности. Если сравнить приведенные из Корана наиболее фантастические выражения с подобными им образами других восточных произведений, то получилось бы удивительное сходство в полетах воображения. Вот, например, как говорит Мухаммед о силе и тяжести Корана: «Если бы мы ниспослали этот Коран на какую-нибудь гору, то ты увидел бы, как она понизилась бы и распалась бы на части от страха Божия. Таковые образы мы представляем людям с тем, чтобы они размыслили» (59:21).

Так тяжеловесен Коран! Но как самая идея о массивности его, так и выражение ее свойственны только восточному человеку и потому на Востоке не новы. Мы знаем, что о сочинениях Зороастра персы говорили, что каждый из двенадцати его томов так был тяжел, что один вол едва мог везти его14. Спрашивается, что же было бы тяжелее: Коран или вся сумма того, что мог написать Зороастр? Оказывается, таким образом, что самая попытка возвеличить Коран приводит только к смешному, как уродливая с точки зрения европейской мысли, чуждой восточной оболочки.

Приведенные нами примеры суть более наглядные проявления этой туземной способности автора Корана. Менее, так сказать, выпуклыми следами ее следует признать те многочисленные изречения мнимого пророка, которые касаются разнородных предметов его убеждения и которые мог высказать, равно как и принять, только восточный человек. Таковы, например, стихи о том, что Коран находится в свитках на небе, что к Мухаммеду приходил ангел и разговаривал с ним «на расстоянии двух луков», что в войнах мусульман помогали тысячи ангелов и дьяволов, что «спутников слона»15поражали некогда стаи птиц обожженными камнями и т.п.

Помимо резко поражающих своею неестественностью сочетаний и крайнего легковерия, восточное воображение не представляет ничего роскошно разнообразного в своих построениях. Оно, как бы обиженное дикооднообразною природой, в которой негде развернуться и неоткуда взять материала для своей переработки, поражает своим однообразием. Творчество араба так же скучно и монотонно, как однообразна и бедна пустыня Аравии. Эта монотонность более всего проявляется в одинаковых выражениях и буквальных повторениях одной и той же фразы бесчисленное множество раз. В самом известном и самом поэтическом народном произведении арабов, в тех же сказках «Тысяча и одна ночь» по раз заведенному порядку начинается и кончается каждый рассказ дочери министра, в одной формуле, в присутствии того же царя и сестры рассказчицы; притом рассказы ведутся на одну тему — о путешествиях и о превращениях в какое-нибудь животное. В этом отношении арабские сказки ничем не отличаются от монотонных рассказов русских татар. Вот, например, в одном очень распространенном среди татар и написанном не без влияния арабских легенд «Рассказе о Соломоне»16говорится: пришло к Соломону солнце и сказало: «О Соломон! соверши, пожалуйста, за меня одну молитву! Твоя молитва у Всевышнего будет принята». Соломон ответил: «Ты сегодня иди, я посоветуюсь с подданными своими и завтра дам тебе ответ»... Пришел к Соломону месяц и сказал: «О Соломон! соверши пожалуйста за меня одну молитву! Твоя молитва пред Всевышним будет принята»... Соломон сказал: «Ты сегодня иди; я посоветуюсь с подданными своими и завтра тебе дам ответ». Та же беседа у Соломона происходит — и описывается в тех же выражениях — с водой, ветром и змеем. Этой бледной стороны восточного воображения не победил и Мухаммед. Правда, в Коране, именно в меккских главах, речь пересыпается разнообразными картинами аравийского путешественника; но тут видишь и обратную сторону медали. Так же, как в татарской сказке о Соломоне, у него часто повторяются совершенно одни и те же выражения, хотя бы речь велась и от других лиц и к другим слушателям. Особенно характерны в этом отношении места из речей пророков, выводимых Мухаммедом. Вот, например, как сказалась у него в Коране эта бесцветная сторона восточной фантазии. В 26-й главе о Ное говорится: «Соплеменники Ноя посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Ной сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому, убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу с вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров (26:105–109).

В той же главе о Иуде читаем: «Гадяне посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Гуд сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу с вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров (26:123–127). О Салихе Мухаммед говорит тоже самое: «Фемудяне посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Салих сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу у вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров» (26:141–145).

Совершенно в тех же словах далее говорится о Лоте (160–164 ст.) и о Шогаибе (176–186 ст.). Такую же тавтологию можно было бы привести и из 7-й и из 11-й главы. Но для нас довольно и этих примеров.

Мусульманский апологет никакими софизмами не может оправдать пред здравым смыслом это попугайство Мухаммедовых пророков. Во-первых, одни и те же слова в устах разных пророков и в обращении к разным народам подрывают веру в них. Во-вторых, в книге, которая выдается за копию с небесных свитков, эти повторения составляют такой балласт, который тем менее уместен в ней, чем она выше какой-нибудь сказки. Сказать, что Бог влагал в уста пророков одни и те же слова потому, что они должны были передать одну и ту же истину, нельзя, потому что в 7 и 11 главах эта мнимая истина выражается в других словах. Те же Ной, Гуд, Салих, Шогаиб и Лот в главе 7 повторяют фразу: «Народ мой! поклоняйтесь Богу: кроме Его у вас нет другого Бога; истинно, я боюсь наказания вам в великий день» (ср. 57, 63, 71, 78 и 83 ст.); а в главе 11: «Народ мой! поклоняйтесь Богу; кроме Его нет у вас никого достопоклоняемого» (ср. 52, 64, 85, 27 и 79 ст.).

Разница эта в выражениях показывает, что Коран приводит не тожественное с действительностью описание речей пророков, но или приблизительно верное, или совсем неверное, но в том и другом случае описывается бледно и по-восточному. Нельзя мухаммеданину сказать в оправдание этой тавтологии пророков и того, что в этих трех главах (7, 11 и 26) описываются три разные беседы всех поименованных пророков. Если бы в этих главах разумелись разные беседы пророков к своим народам, тогда хотя в какой-нибудь одной бы из них не говорилось о том, что Салих на требование от него знамения указал на верблюдицу и что ее народ убил и был истреблен: повторение этих фактов невозможно; между тем этот рассказ повторяется во всех трех главах (7:7–77; 11: 64–71; 26:141–159).

Итак, многократность рассказов о них в книге божественной нецелесообразна, а разность в этих рассказах невозможна. Тавтология, встречающаяся в Коране, с здравой логикой непримирима и была следствием не чего-нибудь другого, как той бледности творческой способности Мухаммеда, с какой пишутся разные сказки.

Если такая способность, как воображение, дается природой, то другие умственные деятельности более всего зависят от саморазвития и образования личности. Насколько же был образован Мухаммед?

О школьном обучении или начитанности его не может быть и речи. Большинство биографов, в том числе и мусульманских, отказывают ему в чести знать грамоту. Сам он называет себя в Коране «неученым пророком»17. И если мы захотим представить его сколько-нибудь грамотным человеком, то на основании не прямых свидетельств, а только побочных, так сказать. Именно, на основании слов Корана (29:47): «Прежде него (Корана) ты не читал никакого письма, ни черты из него не писал твоею рукою».

Можно заключить, что со времени своей проповеди он научился читать и писать. По одному преданию, он однажды сказал своему секретарю Муавии: «проведи такую-то букву прямо, разделяй такую-то»18. Из чего следует, что по крайней мере буквы он различал и кое-как читал. Говорят также, что на смертном одре он попросил себе письменные принадлежности, чтобы написать какую-то книгу, и что просьбы этой окружавшие его не исполнили из опасения, как бы он не написал чего-либо сумасбродного19. Таким образом, если мы имеем право на заключение о книжном искусстве Мухаммеда, то последнее мы должны ограничить только уменьем его писать и читать.

Весь запас сведений и все искусство мышления, какое он мог приобрести, ограничивалось тем, что давалось ему общением с такими же арабами, как он, и еще собственным наблюдением природы. Правда, он сносился с людьми Писания, слушал епископа Косса и узнавал кое-что от евреев. Но все эти источники сведений были случайны, некоторые не надежны и во всяком случае не могли заменить ему школы и систематического образования. Да и что можно было узнать в то время от современников, когда они огонь добывали трением (Коран, 56:70)?

Сам Мухаммед указывает в Коране на свою неученость; например в словах: «те, которые последуют сему посланнику, неученому пророку» (7:156); «Он из среды сих безграмотных воздвиг посланника» (62:2).

Но напрасно было хвастаться этим недостатком, потому что и в содержании, и в изложении речей Корана он оставил такие перлы своего невежества, которые с несомненностью убеждают, что книга эта могла быть произведением только малограмотного и малосведущего автора. Иначе и не могло быть. В него вошли простые, чисто народные представления, и притом в самой грубой фантастической форме. Милость Бога к людям, по Корану, состоит в том, что Он землю разостлал ковром, чтобы люди ходили по ней широкими дорогами!20Могущество свое Бог проявил тем, что сделал свод небесный чуждым всяких трещин21. Горы, по убеждению Мухаммеда устроены с тою целью, чтобы земля не колебалась22. Смена дня и ночи зависит от того, что ночь скрывается внутри дня, а день — внутри ночи23. Небо представляется состоящим из семи небес, отделенных одно от другого особыми сводами24. Земель, говорит Коран, Бог сотворил тоже семь25. На небе Бог поставил весы, то есть созвездие зодиака, чтобы люди не уклонялись от правильности в весе26. Звездный мир существует для того, чтобы преградить диаволам доступ на небо, а так называемые, падающие звезды суть не что иное, как «зубчато мелькающий пламень», которым небожители поражают диаволов, покушающихся подслушать тайны надзвездного мира27. От земли до неба где-то есть лестница, по которой ангелы восходят к Богу в течение дня28.

Как ни очевидна истина, что книга, претендующая на авторитет вечного несотворенного Слова Бога, должна заключать в себе только одну непреложную и вечную истину, — приведенными примерами, отрицающими эту истину в Коране, мусульманина нельзя убедить в происхождении этих примеров от неучености пророка, не потому, конечно, что их недостаточно, а потому, что коранические басни он всосал с молоком матери и, не зная наук, признает басни истиной. Вот, например, что говорит известный путешественник о своей педагогической практике среди высокопоставленных особ в Персии и Турции: «Несмотря на мое серьезное намерение познакомить моих высокорожденных питомцев с элементарными понятиями из физики, с историей и географией, все мои старания просветить их пропадали даром... При объяснении обыденных явлений природы, едва дети успевали выслушать объяснение грома, молнии и радуги, как уже выскакивали, как угорелые, и летели в гарем рассказывать матери и няньке о необыкновенных выдумках франкского учителя. Эти выдумки приводили в ужас упомянутых дам, а франкский учитель всегда объявлялся ослом, рожденным в черном неверии, и к Богу воссылались молитвы, дабы Он простил грехи отца, пользующегося услугами такого учителя29.

Таким образом, необразованность Мухаммеда, положившая такую печать на Коране, служит препятствием к образованию мусульман. Оттого просвещение с Кораном непримиримо, и просвещенный мусульманин не может быть истинным мусульманином, как показывают это и примеры30.

Умственное невежество Мухаммеда зависело еще от ограниченности его способностей. Некоторые готовы назвать его гениальным человеком: большая ошибка, покоящаяся на легкости объяснения его реформы чрезвычайными его способностями, а не на действительности. Мы имеем полное право отказать ему в хорошей памяти и в той аналитической деятельности, которая характеризует людей даже самых обыкновенных, но с последовательным умом, рассудительных и потому самостоятельных. Мы знаем, например, из самого же Корана, что он часто забывал сложившиеся в его душе складно и рифмованно стихи Корана31; знаем, что он твердил стихи Корана и через то перепутывал смысл их, когда мнимый ангел приносил ему мнимые откровения32. Это отсутствие хорошей памяти Мухаммеда выразилось не в одном сознании им этой слабости в некоторых только местах Корана, а отразилось на всем Коране, в его целости.

Мы не знаем числа всех понятий, содержащихся в этой книге. Но прочитавши его несколько раз и заметивши в нем бесчисленные повторения целых фраз — о словах уже не говорим, — убедились, что если приложить к нему современную психологическую теорию об измерении памяти автора количеством понятий в его произведении, мы насчитаем этих понятий в Коране очень немного и поставим Мухаммеда в противоположность Мильтонам, Шекспирам, Гете, Вальтер Скоттам, в произведениях которых насчитывается от 7 до 15 тысяч понятий33. Более осязательным следствием легкой забывчивости Мухаммеда следует признать в Коране частое отсутствие имен пророков. Несомненно, некоторые имена он не читал в Коране ввиду их общеизвестности34. Но несомненно, что некоторые он пропускал потому, что сам забывал, услыхавши о них когда-то от иудеев. Другим нельзя ничем объяснить в книге, назначенной для просвещения верой и истинным знанием, того, например, обстоятельства, что он ставит в затруднение толковников Корана. Например, в 7 гл. 174 и след. стихах только при счислении с книгами Моисея Джаляледдин под словами: «Прочитай им рассказываемое о том, кому Мы дали наши знамения, а он уклонился от них... (7:174–176) мог усмотреть рассказ о Валааме.

Слабость других умственных отправлений Мухаммеда, побудившая его советоваться с мусульманами35и слушаться Омара, его матери и других женщин, а также подвергавшая его обманам со стороны жен и подчинявшая его их капризам, сказалась в анахронизмах, неточных выражениях Корана и т.п. Сказать, например, что Ной обличал своих современников за поклонение идолам, которых при нем не было и которые боготворились арабами, что Ною некоторые из народа поверили, тогда как весь народ, за исключением только семейства Ноя, был истреблен за неверие36, — сказать это мог только человек не с сильным умом. Точно также только непоследовательный ум может сказать в одном месте, что земля сотворена прежде неба, в другом — небо прежде земли37. Противоречий таких в Коране много, и вследствие их многочисленности привести их здесь нет возможности. Эта противоречивость Мухаммеда свидетельствует о том, что логические законы мышления в нем были слабы, чтобы победить противодействие со стороны разных влияний на впечатлительную и отзывчивую его душу; а это обстоятельство послужило для Мухаммеда основанием для сознательных противоречий, прикрываемых теперь в мусульманской науке иррациональною теориею отменения. Далее, та же ограниченность мыслительной деятельности и способностей арабского пророка сказалась в Коране в бесчисленных таких предложениях, которые по форме обещают что-то новое, и по содержанию лишь повторяют соседнюю мысль. Например: «Посланник! передай, что открыто тебе Господом Твоим; если ты не сделаешь этого, то ты не передашь того, что послано тебе» (5:71).

Выходит, таким образом: если ты не передашь, то не передашь. Объяснение этой бессмысленной тавтологии толковниками Корана показывает только, что они на месте Мухаммеда выразились бы гораздо яснее его38. Таких предложений и слов в Коране чрезвычайно много.

Затем нельзя не указать в Коране, как на следствие необразованности Мухаммеда, на его бессистемность изложения. Что только систематически последовательный и развитый образованием ум может излагать свои мысли на бумаге правильно и в порядке — это само собою понятно. Прочитайте, например, письмо малограмотного человека, и вы увидите, в какой беспорядочности располагаются в нем мысли. В одном периоде этого письма говорится о совершенно различных предметах и в разных местах письма говорится об одном и том же. Мухаммед, как человек только грамотный и непоследовательный, в таком же виде излагал свой Коран. Вот, например, семь первых стихов 5-й главы. В первом из них говорится о родах пищи, во втором о жажде, в третьем об охоте и справедливости, в четвертом снова о пище и о бросании стрел, в пятом о вероуставе ислама, в шестом опять о пище и в седьмом о браке и исламе. В некоторых главах отсутствие последовательности рассказа или увещания доходит до того, что решительно невозможно определить, о чем и, главное, что говорится. Мы уверены, что редкий мусульманин и с большим трудом скажет нам, о чем и что именно говорится в 18-й главе 82–112 ст. Эта неясность мнимо ясной книги, зависящая от малограмотности Мухаммеда, одинаково компрометирует как автора, так и его произведение. Наконец, умственная слабость вместе с необразованностию Мухаммеда были причиною появления в Коране стихов, связанных с его суеверностью.

О суевериях Мухаммеда мусульманские биографы и предания сообщают нам немало любопытных сведений. Будучи язычником, он следовал общему обычаю арабов и посвящал богам перворожденную верблюдицу, овцу и козу39. Сделавшись народным проповедником, он по-прежнему страшно боялся ночной темноты и входил в свою комнату только тогда, как зажигали огонь40. Не зная законов природы и смотря на нее сквозь призму своих ограниченных способностей, он больше видел в мире Божием зла, чем добра, и больше боялся явлений естественных, чем понимал их. Если небо покрывалось облаками, он изменялся в цвете лица и предавался странным опасениям, пока небо не прояснивалось. К ветру он относился крайне суеверно. По преданию от Айши, когда дул ветер, Мухаммед говорил: «Господи, умоляю Тебя, сделай этот ветер добрым для меня». Когда являлись тучи и облака, он беспокойно бегал взад и вперед; тучи проходили, и он успокаивался. На вопрос Айши, чего он боится, он отвечал: «Айша! явление этих облаков похоже на то, что случилось с племенем гадян. Они говорили: эти тучи принесут дождь; но это было неверно. Они были наказаны за свое невоздержание»41. Некоторые места Мухаммед, подобно арабам-язычникам, населял демонами и джиннами. Проезжая во время Табукского похода мимо такого, по его верованию, проклятого места, жилища древних aемудян, суеверный основатель ислама запретил своим солдатам пользоваться в этом месте водою, хотя они были крайне истощены от зноя и жажды, и приказал изблевать воду тем, которые напились уже; потом вдруг покрыл платьем свое лицо, пришпорил верблюда, на котором ехал, и поскакал, сказавши солдатам: «Не входите в жилище беззаконников, чтобы и вас не постигло то, что постигло их»42. Говорят еще, что он приходил в трепет, когда видел форму креста. Некоторые дни недели и числа месяца в его глазах имели особенное значение. Он сильно боялся несчастного влияния дня среды, и до нас дошла от него молитва: «Ищу помощи у Бога от злотворного дня среды»43. Для начала какого-либо дела он выбирал нечетное число месяца. Лекарство, например, он принимал не иначе как в нечетное число времени, искренно веруя, что лечебная сила его вполне зависит от соблюдения этого условия. Вторник, падающий на семнадцатое число месяца, Мухаммед считал самым благоприятным днем и ручательством за благополучие на целый год44. Верил еще Мухаммед в дурной глаз. Однажды Асма сказала ему: «О пророк! семейство Джафара производит пагубное влияние своим взглядом. Не следует ли употребить от этого зла колдовство»? «Да! — отвечал пророк, — если есть в мире что-нибудь сильнее судьбы, то это дурной глаз»45. В связи с этим стоит другое суеверие, по кото