Архетипическое ядро комплекса слияния

Abjection — понятие, трудно переводимое на русский язык, поскольку от­носится и к объекту, и к субъекту, — стало одним из центральных в теоре­тических построениях французского аналитика и лингвиста Юлии Кристе-вой (ее основная монография на эту тему, «Силы ужаса», издана на русском языке (Харьков-С.Петербург Ф-Пресс— Алетейя 2003), но, к сожалению, отвратительно). Мы решили передать понятие abjection по-русски несколь­кими словами: «отвращение», «уничижение» и «презрение». (Прим.ред.)

аналитика уйти в себя как от поля, так и от анализируемого, из­бегать запачкаться энергией, желаниями, телом и безумием дру­гого человека. Ощущение странности и антипатии просачивает­ся в поле, особенно тогда, когда оппозиция слияния-сепарации далека от сознания, глубоко сплетена с бессознательным.

Например, анализируемый рассказывает, что к нему обра­тился некий человек с вопросом, не нужна ли ему работа по проводке электричества, а именно такой была специальность анализируемого. Он знал, что работа ему не нужна, но, как рас­сказывает он, не сказал твердого «нет». Он «как бы сказал нет», и описал этот процесс как «липкий» — хорошая метафора для уничижительного качества комплекса слияния.

Этот мужчина не мог полностью сказать да или нет, потому что сделать это — то есть сознательно присвоить свою власть — казалось табуированным. Следовательно, его клиенты часто оказывались в замешательстве. Уничижительное качество ком­плекса слияния размывает границы и противится им, посколь­ку сепарация, которую они означают, будет угрожать той фор­ме безопасности в слиянии, которой этот человек достиг своей нечеткостью. Его «липнущее» поведение одновременно и само­кастрирующее (что типично для комплекса слияния), например, ему сложно выставлять клиентам счет.

По мере того, как этот анализируемый описывал свой «липкий» процесс я чувствовал, словно бы отшатываюсь от него, тревожно избегаю всякого эмоционального контакта. На своем собственном опыте, как и в супервизии множества случаев, в которых комплекс слияния был центральной темой, я увидел, что аналитик шараха-ется в сторону от чувства «липучести», исходящего от анализиру­емого, как будто бы любой эмоциональный контакт приведет к не- обратимой передаче чего-то чуждого и глубоко беспокоящего.

Концепция «слизи» Жана Поля Сартра описывает это. Слизь—это то, что «проявляет себя как сомнительное по сути, поскольку жижа медленно движется; в этой текучести присутс-твует липкая вязкость», которая грозит образовать «ужасаю- щую новую сущность»⁷⁷. Малькольм Булл комментирует:

-                                                                                                                                                                                                        . ■                                                                                                                                                                              I

«Слизь только растекается сама в себе; она угрожает растворить и другие границы тоже. Прикоснуться к слизи — значит, риск- нуть раствориться в липкой мути; как эта мерзость прилипает к

пальцам, так и здесь, в акте присвоения мути, это мерзкое и лип­кое начинает владеть мной, уничтожая различение между «я» и «не-я». Растворение различия незамедлительно заражает»⁷⁸.

Из-за страха превращения в «ужасающую новую сущность» через размывание границ аналитик часто отворачивается, от­шатывается от эмоционального соединения с анализируемым. При этом часто он (или она) воздерживается от того, чтобы по­делиться этим опытом на супервизии, поскольку стыдится свое­го сопротивления вступлению в поле вместе с анализируемым.

Уничижительные состояния в анализе могут вызвать раздра­жение и замешательство по поводу того, что, казалось бы, суть вещи прямолинейные, например, составление расписания. Так, аналитик из моей супервизорской группы в попытке прояснить то, что обсуждалось на прошлой встрече, спросил анализируе­мого: «Так вы будете здесь на следующей неделе?» В смятении, анализируемый уточнил, что уже четыре раза повторял, что будет в отъезде! И в самом деле, в записях предыдущих сессий это утверждение появлялось четыре раза. Но все же всякий раз мелькало и какое-то другое «упоминание», что-то вроде: «Ну, может быть, я и буду здесь, я еще точно не уверен». Эта проти­воположная заявка не была облечена в форму ясного утвержде­ния, не была даже «анти-миром» психотического процесса, но, скорее, являлась потаенным сомнением-ловушкой, обволаки­вающим ответ анализируемого. Это густое, темное и странное качество презренной внутренней жизни комплекса слияния сообщалось в каждом заявлении, так что внутренне аналитик сомневался в каждом ответе анализируемого.

Другой аналитик рассказал, что его привело в замешательс­тво на первый взгляд вполне ясное утверждение анализируемой: «Меня не будет в течение двух недель». Услышав это, он начал задаваться вопросом, действительно ли анализируемая имеет это в виду, или есть шанс, что она сможет прийти на встречу. Он не был уверен, как следует отвечать на эти слова⁷⁹, чувствуя, что, вырази он свое сомнение, он инфантилизирует ее, словно бы она не знает, что хочет на самом деле сказать.

Аналитик поделился своей рефлексией о собственном внут­реннем процессе и о прошлом опыте взаимодействия с этой анализируемой:

i

«Если я ничего не говорю и вычеркиваю встречу с ней из мое­го графика, то позже она часто просит меня о дополнительном времени. Более того, она просит об этом так, что подразумева­ется, что ее покинули, лишив этих часов. Однако, если я держу это время пустым, она спросит, не занял ли я еще его, а потом скажет, что все еще не уверена в том, что нуждается в этих ча­сах, и начнет жаловаться на несправедливость того, что опла­чивает это время. Так бывало уже несколько раз, и я чувствую себя сбитым с толку, меня беспокоит такое взаимодействие.

На этот раз я сказал: «У вас есть еще масса времени на отме­ну. Я предпочитаю пока держать время незанятым». На что она ответила: «Вы так делаете со всеми или только со мной?».

Затем он пояснил, что захотел отделаться от нее, и испытал вину. В свою очередь, он затем попытался убедить анализируе­мую в том, что она -- особенная. Что угодно, лишь бы остано­вить это болезненное взаимодействие!

Общение с человеком с сильным комплексом слияния напол­нено противоречивыми оппозициями. Редко удается нам услы­шать фразу, сообщающую о чистом ощущении боли. Хотя мы и слышим об ужасных страданиях и унижениях души, неспособной добраться до своей красоты и потенциала, тем не менее все произ­несенное как-то неуловимо вымывается, так что к концу каждой попытки выслушать мы чувствуем себя так, словно все, что мы по­думали или почувствовали, ушло, как вода сквозь решето. Само по себе это может оказаться полезным, если мы сможем понять, что подобное отсутствие контейнера — как раз то, от чего страдает че­ловек. Однако наше собственное смятение и боль в эти моменты слишком часто препятствуют такого рода полезной рефлексии.

***

Когда активирован комплекс слияния, субъект может демонс­трировать острую чувствительность, ассоциирующуюся с глу­бокими психическими способностями. Этот «дар зрения» может стать проклятием, поскольку человек компульсивно использует его, чтобы оставаться в слиянии с другими, в свою очередь, на­ходящими этого человека отвратительным.

Один из таких анализируемых, Фрэнк, испытывал мощные па­нические атаки, как только выезжал в летние лагеря или школы в другом штате или стране. Если его не привозили домой, он прояв-

лял суицидальные наклонности — а как только оказывался дома, то снова был в порядке, словно бы ничего не происходило. Анти­депрессанты никогда не помогали больше, чем на неделю или две. Фрэнк и его родители были в отчаянии, и задавались вопросом, не придется ли ему провести всю жизнь неподалеку от дома.

На протяжении четырех лет Фрэнк встречался со многими психотерапевтами, и ему было поставлено множество диагно­зов, включая депрессию, диссоциативное расстройство иден­тичности, инфантильное расстройство личности и паническое расстройство. Еще один аналитик подчеркивал, что главным токсичным элементом была семейная динамика. Все эти разно­образные диагнозы всегда несли в себе некоторую изначальную надежду понять, что происходит, но все они были полезнее тера­певтам, чем Фрэнку, и, что касается собственно лечения, ни один из них не привел особо далеко. Это изменилось, когда Фрэнк на­чал работать с аналитиком под моей супервизией, и работа с его случаем стала вестись через призму комплекса слияния.

Аналитик разглядела, что чрезвычайная сенситивность Фрэнка, его способность к сканированию держала его на дис­танции от нее, и что в первую очередь тело Фрэнка, а не его ра­зум, переполнялось фрагментарными чувствами и ощущени­ями. Во время беседы с человеком, когда тревожность Фрэнка внезапно возрастала, он мог выпалить: «Что случилось?» Чело­век, к примеру, член семьи Фрэнка, обычно раздражался и чувс­твовал себя обвиненным в каком-то неверном поступке. «Не­верным» для Фрэнка могло быть легкое уклонение собеседника от разговора — не открытый уход от общения, но тон голоса, изменение позы или эмоционального состояния, которое Фрэнк учуял. Раздосадованные и разозленные постоянными требова­ниями близости от Фрэнка, члены его семьи и друзья считали его невыносимой «занозой в заднице» и избегали общения с ним, оставляя его с ощущением полной изоляции.

Для терапии Фрэнка было чрезвычайно важным, чтобы ана­литик озвучила его дистресс. Это означало описывать, возвра­щая назад Фрэнку, все, что он переживал. Однако подобная тех­ника была эффективной только тогда, когда аналитик сохраняла связь со своим собственным осознаванием этого уровня сенси-тивности и со своим собственным чувством опасности «упасть в ничто». Более того, ей нужно было описать эти состояния ума

9-8869                                                  129

и тела как полевые качества, которые она испытывала, когда ос­ваивала поле вместе с Фрэнком, а не рассматривать их как на­веденные состояния, исходящие от комплекса слияния Фрэнка. Если же она говорила «из головы», то никакое утверждение, не­важно, насколько верное, не приносило пользы.

В такие мгновения аналитик чувствовала, у нее нет защищенно­го тыла, как если бы она была уязвима перед психической атакой. Имея достаточно мужества вдохнуть, побыть в теле и почувство­вать собственные страхи как внутренние аспекты своего собствен­ного существа, с которыми она была связана, но не отождествля­лась, она смогла дойти до конца в переживании этого пугающего состояния, не впав в него. Испытав страх, она смогла восприни­мать Фрэнка так, что это позволило ей выразить его переживания в словах — озвучить его ужас перед уничтожением и его чувство отсутствия контейнера. Особое внимание она уделяла поиску слов для чрезвычайной уязвимости, ранимости Фрэнка, которая была ощущением разодранной психической кожи на спине..

Фрэнк мог показаться чрезвычайно патологичным с мен­тальной или психической точки зрения. Однако, когда аналитик восприняла Фрэнка через воплощенное и аперспективное осоз­навшие, задействуя информацию, транслируемую полем тон­кого тела, он показался не столько изначально патологичным, сколько чрезвычайно сенситивным.

Можно сказать, что расстройство Фрэнка характеризова­лось сильным культурным компонентом, поскольку он легко переполнялся тем особым видом логического непрерывного «действия» — своего собственного и других людей — которым заряжено современное технологическое общество. В культурах прошлого такие люди, как Фрэнк, становились целителями, шаманами и видящими. С современной, научной точки зрения они могут показаться весьма нездоровыми и нуждающимися в медикаментах для удержания в рамках их паники и тревож­ности, хотя такие люди очень плохо поддаются медикаментоз­ному лечению. С точки зрения «примитивного» или «магичес­кого» сознания они являются чувствительными камертонами, которые способны предложить многое и обществу, и отноше­ниям в нем. Они встречаются среди наиболее чувствитель­ных психотерапевтов, которых я знаю. Часто такие терапевты ужасно страдают в сфере личных отношений, но в безопасных,

-1

контейнирующих пределах своего кабинета они способны на чудеса.

Люди, испытывающие страдания в этой области психической жизни, сильно связаны с архетипическим ядром комплекса слия­ния, и, похоже, наделены исключительно чувствительными фибра­ми, невидимо привязанными к объекту. Они регистрируют мель­чайшие мгновения физического, душевного или эмоционального ухода, замыкания в себе. Как в случае с Фрэнком, это может крайне беспокоить его партнеров по общению, получающих столь неже-данное внимание, особенно если они вовсе не осознают того, что замкнулись в себе или дистанцировались. Однако чувствительный человек, фактически, обнажает те области, которые другой, под прицелом такого нежелательного видения, предпочитал бы оста­вить неизвестными. Легкое чувство раздражения, дискомфорт или сдержанная злость объекта бьет чувствительного субъекта мощ­ным и опасным током, еще более опасным, если это отрицается.

Гнев или механическое, лишенное близости отношение дру­гого, которое, по мнению объекта, вполне хорошо им контей-нируется или приглушается, может ощущаться чувствительным человеком как кинжал, насквозь пронзающий его или ее, что со­здает невероятный физический и психический дистресс. Объект часто в замешательстве — ведь это лишь легкое изменение тона, едва заметное чувство раздражения, и т.п. Однако субъект реа­гирует, как будто произошла катастрофа с самыми серьезными последствиями для отношений.

Поскольку даже не-проецируемые бессознательные состоя­ния, существующие в потенциале, могут нести в себе дестаби­лизирующий эффект для чувствительного субъекта, аналитик должен уметь взять на себя то, что ощущает анализируемый. Нужно искать, где анализируемый прав, а не где он преувели­чивает или коверкает что-то (что вовсе не значит, что не нужно конфронтировать там, где вы почувствовали искажение). Фрэнк сильно жаждал правды, и перед лицом правды он поистине по­разительным образом способен был простить всю ту боль, ко­торую выстрадал, считаясь парией.

Обычно при встрече с комплексом слияния аналитик испыты­вает интеллектуальную пустоту или фрагментированность, чувс­тво лишенности тела и переполненность, а иногда даже сильные телесные и психические боли, ведущие к отчаянию: «Я не смогу

9*                                         131

ничего улучшить. Что бы я ни говорил, все не так, ничто не при­нимается». На таких уровнях комплекса мы часто встречаемся с фундаментальными темами добра и зла. Аналитик может ока­заться не в состоянии ничего сделать против такого темного и деструктивного поля, так что он (или она) сможет лишь понять свою фундаментальную ограниченность во взаимодействии с ха­осом между собой и анализируемым. Аналитик должен принять субъективность своего опыта и никогда не впадать в ошибку, ре­шив, что этому анализируемому уже никто не поможет.

Необходима совместная воля на то, чтобы встретиться с де­монами безумия и другими уничижительными состояниями, а не помещать их внутрь одного человека или другого. Лишь тогда, когда паранойя одного или другого чрезмерно сильна, рушится доверие к подобным совместным усилиям. Тогда «дра­кон» слияния и хаоса оказывается не убитым, а вот терапия — возможно. Обычно в отношениях, как психотерапевтических, так и других, по моему опыту, человеку редко удается в одиноч­ку справиться со своим комплексом слияния. Скорее, судьба от­ношений будет зависеть от совместного желания признать, что оба являются субъектами поля, транслирующего чрезвычайно сложные состояния души и тела, которые каждый из участни­ков предпочел бы приписать другому.

* * *

Отвращение просачивается сквозь защиты. Жорж Батай пони­мал отвращение как «неспособность присвоить в достаточной степени императивный акт исключения презренных вещей (а этот акт устанавливает основы коллективного существова­ния)»⁸⁰. Уничижительное качество комплекса слияния никогда не собирается в трехмерной контейнирующей ясности внут­реннего и внешнего. Его природа — уничтожать любую форму субъект-объектного различения.

Чувствительность к передаче бессознательных аффектов в состоянии уничижения может быть настолько острой, что ка­жется непереносимой. Бессознательная психика аналитика воз­действует на анализируемого гораздо больше, чем его или ее со­знательные намерения. Например, желание аналитика «помочь» может быть разоблачено как потребность прекратить болезнен­ное взаимодействие с анализируемым и вывести на собствен-

ные чувства беспомощной ярости аналитика. В таких случаях любое из ощущений анализируемого, усиленное близостью к архетипическому уровню психики, может быть параноидным, но также может нести в себе элементы правды.

Аналитик может, стало быть, почувствовать себя на виду, при­чем разоблаченным в такой полноте, будто оказались выявлены его самые глубокие секреты. Чтобы как-нибудь прекратить боль этих ощущений, аналитик испытывает искушение согласиться с «правдивостью» того, что говорит анализируемый, однако любое подобное соглашение также кажется аналитику опасным, словно бы он обязался вступить в брак или в отношения, в которых сама его жизнь будет зависеть от договора с анализируемым.

Другой супервизируемый аналитик начал, свою сессию тем, что поделился своей тревогой, что соврал анализируемой. Он знал, что она знает об этом, но ни слова на этот счет не было произнесено. Они обсуждали фильм, который недавно пос­мотрела анализируемая; заметив интерес аналитика, женщина предложила ему книгу, по которой был снят этот фильм. «Я по­чувствовал себя замороженным», — сказал он мне. «У меня не было ни слов, ни чувств, просто неуловимая тревога. Я сказал: «Спасибо, у меня уже есть эта книга».

Он готов был перейти к следующему случаю, когда я понял, что словно бы пребывал в диссоциации, пока он говорил. По­думав, что это могло быть указанием на нечто важное, что ус­кользнуло от нас, я попросил его сказать побольше обо лжи. Почему, на его взгляд, он солгал? Он ответил, что не знает. За­тем, поразмыслив над этим, видимо, впервые с тех пор, как ви­делся с ней, он произнес: «Если бы я выразил свои чувства, ко­торые, думаю, были весьма запутанными и, возможно, там была злость и дистанцированность, то я бы очень сильно ее ранил. Мне пришлось бы выразить свое замешательство, тогда как она была явно столь любящей».

«И что бы произошло потом? Вы почувствовали, что чест­ный ответ был бы враждебным?»

«Мои слова не должны были быть враждебными. Мой ответ вполне мог быть заботливым, и она даже так бы его и восприня­ла. Но позже она пала бы духом и стала бы мне звонить. У нее появились бы мысли о самоубийстве, а я чувствовал бы себя об­виняемым».

«Обвинение»— главная валюта комплекса слияния. Это один из главных аффектов, транслируемых через уничижающее качество поля⁸', и он может восприниматься аналитиком как травмирующий, как это и было в данном случае.

Далее аналитик рассказал, что он испытывал отвращение к таившемуся в глубине страху перцептивных способностей сво­ей анализируемой. Чувствуя, что она может обнаружить, что вместо того, чтобы реагировать на каждое ее слово и чувство, он тревожился о дифференциации ее и себя, он соврал, чтобы избежать обсуждения книги и их потенциально возможного большего сближения.

Для него анализируемая была отвратительной, кем-то таким, кого стоило избегать любой ценой. Однако, как ее терапевт, он не мог позволить себе иметь подобные чувства. Так он опустил­ся в лабиринт противоречий, частых спутников любого анали­тика, который воспринимает своего анализируемого подобным образом. Лишь применив значительные усилия и моральную решимость, этот терапевт сумел реконструировать свои реаль­ные чувства во время сессии:

«Если бы я постарался подумать о том, что она предлага­ет мне что-то хорошее, и принял бы подарок, то почувс­твовал бы себя фальшивящим, потому что в тот момент я действительно не хотел этого. Я ощущал это как расши- рение ее власти надо мной. Но я почувствовал, что раз­рушил бы ее, если бы отверг подарок или принял бы его с недостаточным энтузиазмом. Книга угрожала стать по­добием клея, который соединял нас воедино, и не давал возможности отделиться и быть собой. Я чувствовал, что выбора нет — только соврать».

В поле, которое препятствует общению и в то же время тре­бует полного слияния, аналитику остается лишь один здоро­вый выбор, а именно: начать воспринимать свою внутреннюю жизнь, как находящуюся под воздействием комплекса слияния, и внутренне позаботиться о состоянии души, обуреваемой тре­вогой. Это мужественный акт сепарации от психики анализиру­емого, акт автономии на службе души. Ясно, что чтобы достичь этого, аналитик должен быть способен на связь с хаотическими

чувствами, порожденными комплексом слияния, не будучи пог­лощенным ими. В этом случае аналитику нужно развить в себе способность контейнировать свои чувства человека, находяще­гося под обвинением, и не приписывать их тому, что анализи­руемый что-то сделал по отношению к нему. Скорее, обвинения должны присутствовать там как часть их общего поля.

В общем, страх аналитика быть поглощенным — это как раз то самое, что пугает анализируемого, не способного добиться установления внутренних отношений с комплексом слияния лишь своими собственными усилиями. Анализируемый нужда­ется в помощи, но помощь может прийти только от терапевта, говорящего и чувствующего посредством осознания того же са­мого комплекса внутри собственной личности.

Мужские, рационально-дискурсивные формы сознания, до­минирующие в нашей культуре, особенно затрудняют контакт и восприятие уничижительных качеств поля. Обычно, в то время как мужчины стремятся к сепарации и расширению своего со­стояния бытия, женщины гораздо комфортнее чувствуют себя в застое и не-дифференцированности. Таким образом, говорит­ся, что женщины — пороговы, имея в виду их способность ос­таваться в «промежуточном» мире. Что бы ни говорилось о фе-минных модусах бытия (которые, несомненно, включают в себя тенденцию к бытию, а не деланию, и скорее лунное, чем солнеч­ное⁸² сознание), они, безусловно, олицетворяют позицию, на ко­торой они, могут «пребывать с» и, скажем больше, ценить пре­зрение, а не шарахаться от него в отвращении.

Царство Богини, бывшее когда-то реальностью для женщин, не управляется мужским пристрастием к сепарации, логике и надежным, повторяющимся объектам. Как объясняет Мэри Дуглас в своей книге «Чистота и опасность», с матриархальной точки зрения отвергаемые качества жизни, к примеру, истинные противоречия сплетенных, причудливых оппозиций, которые охватывает Сартровский термин «слизь», — священны. Однако в патриархальном обществе они являются табуированными и отвергаемыми⁸³. Возможно, идея совместно разделяемого поля с его собственными архетипическими качествами выстраивается в одну линию с женской мудростью, тогда как патриархальная тяга к сепарации, пониманию и контролю лишь добавляет чувс­тва уничижения.⁸⁴

И

сторически, комплекс слияния не есть что-то новое. Его безумие и мучительная динамика, принимающие форму неспособности ни отделиться от объекта, ни соединиться с ним, встречаются повсюду на протяже­нии истории, в мифах и литературе. Архетипическое ядро комплекса слияния, возможно, лучше всего представлено в мифе об анатолийской великой богине Кибеле и ее юном воз­любленном, Аттисе, Самое известное изложение этой истории — а существует несколько ее версий — пришло к нам от Овидия. Он рассказывает миф в форме ответа, полученного им от боги­ни, спрошенной, почему последователи Кибелы калечат себя.

«Отрок фригийский в лесах, обаятельный обликом Аттис Чистой любовью увлек там башненосицу встарь. Чтобы оставить его при себе, чтобы блюл он святыни, Просит богиня его: «Отроком будь навсегда!» Повиновался он ей и дал ей слово, поклявшись: «Если солгу я в любви — больше не знать мне любви!» Скоро солгал он в любви; и с Сагаритидою нимфой, Быть тем, кем был, перестал. Грозен богини был гнев: Нимфа упала, когда ствол дерева рухнул, подрублен, С ним умерла и она — рок ее в дереве был. Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша; Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он. То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!», То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой. Острый он камень схватил и тело терзает и мучит, Длинные пряди волос в грязной влачатся пыли. Он голосит: «Поделом! Искупаю вину мою кровью! Пусть погибают мои члены: они мне враги!

Пусть погибают!» Вскричал и от бремени пах облегчает, И не осталося вдруг знаков мужских у него. Это безумство вошло в обычай, и дряблые слуги, Пряди волос растрепав, тело калечат себе⁸⁵».

Миф начинается с равновесия, где Аттис в райском состоя­нии вместе с Кибелой, жаждущей, чтобы он был «оставлен при ней» «чистой любовью», вследствие чего он пребудет «отроком навсегда». Так Аттис дает обет оставаться в вечном слиянии с Богиней и никогда не отделяться.

Затем он встречает речную нимфу Сагаритис, и воспылав к ней страстью, тем самым нарушает клятву Кибеле. Его сепара­ция, движение в сторону индивидуации, серьезно наказана⁸⁶. Он поражен безумием: он видит в галлюцинациях фурий, ата­кующих его, и бежит на вершину горы Диндимус (т.е., отщеплен от тела), где и предпринимает свое катастрофическое действие: «Пусть погибают члены, приведшие меня к краху!»

Гора Диндимус — это та же Кибела⁸⁷, и бегство Аттиса в от­чаянной попытке вновь связаться с ней в безопасности мен­тально-духовного мира. Он не жалеет о Сагаритис! Его единс­твенное раскаяние — в том, что он предал Кибелу, и в своем безумии он оскопляет себя.

Таким образом, мы видим процесс в двух стадиях.⁸⁸ Снача­ла состояние глубокой связи, затем сепарация от этого состоя­ния, приведшая к психотической тревоге. Галлы (чьи действия и пытается объяснить миф) воссоединяются с Кибелой посредс­твом увечья, нанесенного себе в подражание Аттису.

В версии Арнобиуса, изложенной в «Теогонии» Гесиода, Зевс пытается овладеть Кибелой, пока она спит; семя его, однако, по­падает на скалу Агдос, из чего рождается чудовище-гермафро­дит Агдитис, альтер-эго Кибелы. У таких мифов — более древ­ние корни, восходящие к бронзовому веку в Анатолии⁸⁹, и они повествуют, о последующей кастрации похотливого чудища богами-мужчинами, чтобы подчинить его, поскольку это су­щество слишком трудно контролировать. Его энергии нелегко контейнировать, и уж точно не сделать этого с помощью раци­ональности и духовной жизни. Боги-мужчины кастрируют его,

' Овидий, Фасты,книга 4,223-244, цит. в пер.Ф.Петровского

лишая фаллической природы, и в некоторых сказаниях от по­добной кастрации она становится психотичной.

Греческий миф о Марсии, которого время от времени отождест­вляли с Аттисом, добавляет к этому исследованию еще один аспект: важное размышление о спеси (в греческой культуре предававшейся анафеме) и о судьбе тонкого тела в руках бога Аполлона⁹⁰. Спесь — это инфляция личности через идентификацию с архетипической силой, проявляющаяся особенно через крайней степени пассивное фантазирование. Тонкое тело не в состоянии контейнировать мощь такого масштаба и оказывается поврежденным.

Марсий нашел флейту, созданную, а затем выброшенную Афиной, наложившей проклятие на всякого, кто найдет ее и заиграет на ней. Он научился прекрасно играть на этом инс­трументе; на самом деле, его игра оказала целительное влияние и оказалась соблазнительной для Кибелы, безутешной после смерти Аттиса. Однако у Марсия достало спеси поверить, что он может играть лучше Аполлона, вызвавшего его на состязание. Разумеется, Аполлон выиграл, а спесь Марсия вызвала к жизни «ужасный аспект»⁹¹ бога, который содрал со смертного кожу и повесил ее на сосну⁹². Однако когда человек может, не уподобля­ясь Марсию, пожертвовать слиянием с непомерной фантазийной жизнью, то Аполлон может оказать исцеляющее, очищающее воздействие на его безумие. Мудрость, приписываемая этому богу и выгравированная в его храме в Дельфах, призывает смер­тных не делать «ничего чрезмерного» и «Познать себя самого» или, если перевести более точно: «Знать, что ты не бог»⁹³.

Многочисленные особенности мифа об Аттисе-Кибеле харак­теризуют его как архетипическое ядро комплекса слияния. 1) «Не­возможная» динамика слияния-сепарации является центральной чертой мифа: Аттис не мог ни оставаться с Кибелой, ни расстать­ся с ней. 2) Безумие Великой Богини, ее негативная нуминозность олицетворяет сумасшествие в ядре комплекса слияния. 3) Безумие Аттиса, настигающее его при попытке сепарироваться от Кибелы, иллюстрирует то, как расставание с безопасным состоянием сли­яния может привести к серьезной, дестабилизирующей тревоге психотического уровня. 4) Центральная роль кастрации в культе Кибелы имеет психологические корреляты, характерные для ком­плекса слияния. 5) Как и гермафродит Агдитис, Кибела обнаружи­вает не только безумие, но также и мощные страсти и насилие, что

отражает эти грани комплекса слияния. 6) Отчаяние Аггиса и его регрессивное возвращение к Кибеле после того, как она убивает нимфу, которую он возжелал, — основная поведенческая модель комплекса слияния, принимающего форму регрессивного цепля-ния за «безопасную территорию» — явно не угрожающую трудно­стями работу, ригидные отношения, неспособность встретиться с творческим вызовом — все это приводит к непрожитой жизни. 7) Безумие Кибелы в ядре комплекса слияния разбивает защиты и доминирует в поле между людьми, приводя к внезапному изме­нению масштаба переживания, посредством чего человек может погрузиться в эмоциональный вихрь, словно бы внезапно оказав­шись увлеченным в быстрину когда-то спокойного моря. 8) Геро­ический подход терпит поражение в отношениях с Кибелой, так же, как и не годится он для комплекса слияния. 9) Проживание безумия комплекса и ограничений, которые он порождает — это путь исцеления; точно так же те, кто побывал на мистериях Боги­ни, очищались от своей мании. 10) В форме Марсия Аттис оказы­вается освежеванным, что подчеркивает, как инфляция приводит к потере защитной кожи тонкого тела

Нимфа Сагаритис в мифе Овидия олицетворяет более бес­сознательную, женственную часть Аписа, и именно на нее на­правлена темная энергия атак Богини. Когда мужчина глубоко поражен негативной нуминозностью комплекса слияния, его способность к отношениям — как с другими, так и с собственной глубинной самостью — нарушена Он остается без всякого чувс­тва контейнирования, и стремится убежать в интеллект или под­чиниться любому, кто бессознательно несет на себе его проекцию Кибелы, и все в надеждах восстановить ощущение потенции. Его мужественность приобретает форму кастрированности, так что он постоянно сливается с другими людьми, ловя их разрешаю­щие посылы, и редко когда чувствует свою независимость.

У женщин нимфа олицетворяет привлекательность и красо­ту ее индивидуальности, за пределами отождествления ее с ма­терью (или с женской стороной отца). Под натиском Кибелы по­зитивные качества Я бледнеют, и женщина может почувствовать себя уродливой и никчемной, глубоко презренной, тогда как ее мужская часть тоже кастрирована. Так, к примеру, она теряет по большей части свою способность к ясному мышлению, реф­лексии и внутреннюю связь с бессознательным, все, что обычно

несут в себе маскулинные образы ее психики. Кроме того, у нее возникают сложности в установлении связи с внешним миром без потери идентичности в слиянии с внешними объектами.

Бессознательное структурирование женско-мужского взаи­модействия в мифе об Аттисе-Кибеле можно увидеть у анали­зируемого, которого я назвал Джон (упоминавшегося также в главах первой и четвертой). Джон рассказал о разговоре с же­ной, во время которого он потерял терпение, и она отреагиро­вала «холодной миной». На протяжении того дня и следующего переживание от ее реакции не покидало его. Обида, которую он почувствовал, не рассеивалась, и они с женой все еще были от­чужденными и холодными друг с другом.

Джон предложил поговорить о том, что между ними произош­ло, но он понимал также, что у него есть и другая потребность — продолжать писать поэму, над которой он работал. Он предложил поговорить минут сорок, а потом он вернется к своей работе, и если будет в том нужда, они смогут продолжить разговор в тот же день попозже. Жена согласилась на это. Однако, когда подошел со­рокаминутный предел, они с женой, как он выразился,

«...были в самой середине процесса, и меня раздирало на части между желанием продолжить разговор и прислу­шаться к моей потребности писать. Мы продолжали гово­рить. Я чувствовал, что меня не слышат, она чувствовала, что ее не слышат. Затем я почувствовал нечто вроде вдох­новения, и сказал ей, что понял, как много боли ей при­шлось испытать, когда я накануне потерял терпение. Но мою попытку отпихнули, полностью отвергли»

В том, что за этим последовало, мы можем увидеть влияние более мощной активизации архетипического ядра комплекса слияния, иллюстрирующее внезапную «смену масштаба» эмо­циональной жизни Джона:

«Я сломался, я разъярился из-за ее холодности. Я закри­чал на нее: «Чего ты хочешь от меня?» Я почувствовал су­хую боль в груди, словно бы в меня выстрелили стрелой. Совершенно нехарактерно, но я стал бить себя в грудь, расшагивать, говорить зло и с напором. Я выбежал в дру-

гую комнату и разнес стул. Я чувствовал себя молодым, растревоженным и полностью униженным. Я никогда, никогда не реагировал так ни на что.

Но я почувствовал, что достучался до нее. Она схвати­ла меня и дала мне ощущение физического удерживания. И хотя я осторожно «сканировал» ее в поисках опасности, я все же был успокоен тем, что она меня держала, и рад, что она больше не была холодна, или зла, или не сходила с ума, и особенно — что она больше не обвиняла меня во всем, сама не беря ответственности ни за что».

Как Аттис сходит с ума и кастрирует себя, так и Джон пере­жил эпизод безумия, сломав стул и потеряв контроль над эмоци­ями. В процессе регресса в молодое состояние он нашел защиту у своей жены, как и в культе Кибелы ее последователи, галлы, нахо­дили защиту, кастрируя себя, полностью посвящая себя ей⁹⁴. Как Аттис, он пожертвовал своей потребностью в творческой работе. В каком-то смысле Джон служил Кибеле, сохраняя верность определенной ограниченной душевной «территории», которую он редко рисковал покинуть, и это мешало ему реализовать его значи­тельные творческие дарования. Когда он решался сепарироваться и позаботиться о своих собственных потребностях, крайняя тревога толкала его назад к его безопасной территории и прочь от серьез­ной творческой работы. Так история Джона показывает неудачу позитивного и любящего соединения с его собственной женской стороной, представленной в мифе Сагаритис Эта способность по­могла бы ему отделиться от сферы комплекса слияния, который доминировал в его отношениях с женой. Вместо того он «сепари­ровался» неполноценным образом, становясь мрачным и «раздра­женным» на жену, а затем бросая свои творческие занятия.

Вспомните также, что после того, как Сагаритис была убита, Аттис испытывает печаль — не по нимфе, объекту своей люб­ви, но из-за того, что предал Кибелу. Также и Джон чувствовал себя виноватым и неправым из-за того, что не был близок с же­ной, из-за своей натужной и несвязной попытки проявления эмпатии. Он видел, что предает жену, но не свои творческие потребности. Любое ощущение живой, внутренней реальности исчезло для Джона; его внимание все было посвящено жене и угрызениям совести по поводу нее.

Время от времени рассказ мифа об Аттисе и Кибеле— про­цесс, который Юнг называл «амплификацией» — может при­нести пользу. Возможность увидеть мифологические параллели с личным опытом может предоставить более обширный и час­то контейнирующий контекст, способный породить ощущение смысла. В этом случае Джон почувствовал, что приобрел некую личную повесть, и что миф «вобрал в себя множество тем, осо­бенно — хронические чувства вины и обвинения, которыми я был затоплен в жизни, вместо того, чтобы печалиться о том, что я покинул собственную душу».

Джон понял, что его жизнь была, как он сказал «нашпигова­на обвинениями». В его сознании любая потенциально конф­ликтная ситуация с женой была ведома либо его, либо ее виной, поскольку именно такова экономика комплекса слияния. Страх быть обвиненным нарушал его ощущения, так что простейший вопрос со стороны жены он воспринимал как атаку.

В отношениях Джона было мало шансов, если вообще тако­вые были, на искреннее взаимодействие, в котором оба челове­ка брали бы на себя каждый свою часть общего поля или при­знавали бы, что каждый отвечает за одну из борющихся сторон. Вместо этого один должен был быть обвинен. Джон понял, что его «ложные обвинения» были безопасной территорией, на ко­торой он мог избегать осознания своей вины за то, что оставил свою душу. Миф, сказал он, «помог мне почувствовать себя бо­лее крепким и гибким. Он помог мне увидеть, что я не одинок. Я смотрю на других мужчин, которых я знаю, и на общую жизнь, я вижу, что все так страдают». В момент, когда Джон размыш­лял о том, что он — часть этой большей реальности, я почувс­твовал, что его тело расслабилось, словно бы молодые части его внутреннего существа могли теперь чувствовать себя в безопас­ности.

* * *

Опираясь на многие годы супервизии психотерапевтов и на раз­мышления о своих давних случаях, я считаю что эмоциональ­ный скачок, порожденный архетипическим уровнем комплекса, гораздо более распространен, чем можно было бы предполо­жить. Следующий пример показывает неспособность контейни-ровать архетипические энергии комплекса слияния в качестве

«внутренних» состояний, и демонстрирует потребность в поле как в контейнере более высокого измерения.

Роджер, тридцативосьмилетний психотерапевт, обладал осо­бым даром чуткого восприятия психического состояния другого человека, включая состояние тонкого тела; он поделился своими переживаниями от общения с женщиной по имени Вильма. В те­чение практически всего дня все было очень хорошо и наполне­но любовью. Разговор их по большей части был сосредоточен на ее скором окончании учебы, и этот грядущий переход вызывал у нее большую тревогу. С одной стороны, тревога Вильмы по пово­ду этой перемены была вполне объяснима. С другой, было что-то такое в ее способе описания ситуации, что озадачило Роджера; ее жалобы и страхи показались ему странными, но не так-то легко было уложить это некомфортное чувство в связные слова.

Он объяснил мне, что пытался быть эмпатичным, и думал, что во многом преуспел и был «там для нее», не ввязываясь ни в какие интрузивные действия по «решению проблемы», ибо подобные усилия лишь заставили бы ее почувствовать себя еще хуже; он не задавал вопросов, которые, как он чувствовал, лишь увеличили бы ее тревогу. Каким-то образом любые воп­росы вообще, «сбор информации», казалось, были самым труд­ным делом для нее, заставляли ее умолкнуть; его это приводило в замешательство больше всего. Он все время думал, но так и не произнес: «Я здесь для того, чтобы помочь тебе, у тебя есть спо­собности и навыки, так почему же этот переход столь сложен?»

А затем Роджер рассказал о том, что оказалось поворотной точ­кой в тот день: он вышел прогуляться и выкурил марихуаны. Виль­ма сильно переживала по поводу этого его пристрастия к наркоти­кам, употребление которых он в течение долгого времени сокращал и довел до одного раза в месяц, а вскоре собирался прекратить вов­се. После этой прогулки он вернулся к ней, не упомянув о том, что сделал, и они продолжили общение, которое он описывал как ис­полненное близости и любви совместное времяпровождение.

В конце вечера, испытывая некоторую вину из-за марихуа­ны, он огорчился, что держал все в тайне, и сказал Вильме прав­ду. Ее ответ удивил его. Она сказала: «Ты лжив».

Роджер знал, что ее ремарка была верной. Ему вспомнились другие моменты, когда он бывал таким же лживым, и он подме­тил, что частенько скрывал от нее некоторые мысли. Он не при-

вык к тому, чтобы она высказывалась так в точку и так прозор­ливо; обычно это он вытаскивал на свет ее темные, неприятные аспекты или не самые блестящие грани их отношений, помогая их лучше понять. Из последовавших вслед за тем событий са­мым важным было то, что он смог внутренне контейнировать этот «удар в тело», как он его назвал, поразмыслить над ним и не считать, что она атакует или осуждает его. Замечание Виль-мы было обидным, но после того, как он его услышал и обду­мал, он почувствовал в ней союзницу.

Можно было сказать, что Роджер смог внутренне контейни­ровать свои реакции. Функционирующая самость существо­вала, а обманчивая «теневая сторона» природы Роджера могла быть распознана как один из аспектов его личности. Он смог присвоить такое понимание, не растворяясь в чувстве вины, не упуская из виду другие свои качества, такие, как способность быть честным, и не ощущая себя «нарциссически раненым», что резко уронило бы его самооценку. Вместо того у Роджера ока­зался внутренний контейнер для переживания и способность рефлексировать на тему многочисленных форм собственных реакций, таких как злость и тревога, и не отыгрывать их.

Но затем Вильма посмотрела на него и сказала: «Ты не при­сутствовал здесь со мною весь день». Услышав такое, Роджер по­чувствовал себя «задетым, дезориентированным, обвиненным, смущенным и не способным думать». Он описал это чувство как шок для его организма, как внезапную перемену эмоционально­го состояния, как абсолютный разрыв с тем, что он испытывал на мгновение раньше. Гнев вскипел внутри него, и ему захоте­лось настоять на своем: «Мы провели такой замечательный день, и ты говорила, как хорошо, что я с тобой, а теперь вдруг «ты не был здесь»! Это несправедливо и глубоко неверно!»

Его чувства сопровождались необычным и серьезным физи­ческим дискомфортом в груди и голове. По мере возрастания гнева он едва мог: сдержаться, чтобы не обрушить его на Вильму. Он чувствовал себя «пойманным в ловушку и раненым зверем, мечущимся между желанием бежать и побуждением набросить­ся на кого-нибудь в отчаянии». После нескольких секунд мол­чания он начал думать: «Она хочет разрушить меня. Она убьет меня, если я останусь с ней. Она опасна. Нужно уходить. Сла­ва Богу, на мне никаких обязательств. Может быть, я слишком

много наобещал ей, говоря, что буду рядом, пока она будет ус­траиваться на работу». Его любовь улетучилась. В тот момент преобладала ненависть.

Не такое уж легкое дело для мужчины услышать о своих темных, неприятных качествах от кого-то, перед кем он уязвим, и при этом продолжать сохранять свое чувство идентичности и интерес к этому человеку. Роджер смог контейнировать в ка­честве внутреннего переживания первое сообщение — о своей лживости. Однако второе сообщение привело к совершенно иному состоянию, в котором его функционирующая самость едва ли была доступна. Роджер смог контейнировать некото­рые свои реакции: он сдержался, и не отыграл вовне свой гнев, кроме того, небольшая способность к рефлексии сохранялась; например, он осознавал необычную силу своих реакций. Одна­ко большая часть его реакции оказалась вне контейнирования, поскольку он эмоционально оказался переполненным, перегру­женным тревогой, дезориентированным и был близок к пани­ке — это тот скачок эмоций, что столь характерен для комплек­са слияния, констеллировавшегося между ним и Вильмой.

Когда Роджер вспомнил, что нужно глубоко вдохнуть, и немного пришел в себя, ему удалось сказать Вильме, что ее слова показались ему чрезвычайно несправедливыми. Он сказал ей, что почувство­вал удар ниже пояса. И все же он сознавал также, что происходящее он не мог воспринимать как случившееся «внутри него» или «исхо­дящее от нее». Лучшее, что он смог сказать — что бы это ни было, это что-то имело место в пространстве между ними.

Пережить такое взаимодействие с Вильмой потребовало большой воли и сознательности. Был искус соскользнуть, счесть эту боль чем-то, «что она приносила ему в результате ее патоло­гии», или повторением его хаотических ранних переживаний с депрессивной матерью. Но Роджер знал, что подобные вариан­ты — лишь соблазны, обещающие некое знание в противовес открытости к неизвестному между ними. И он принес в жертву подобное «патологизирование» и описал чувство открытости, вернувшееся к нему. Без слов это, похоже, подействовало и на Вильму, которая смогла признать, что в ее ощущении себя тоже присутствовал радикальный сдвиг или нарушение последова­тельности между первым замечанием о его лживой природе и вторым — о том, что он отсутствовал.