Дальше начинает сравнивать АК и вим

Во всякомъ случаѣ ужъ и то великая заслуга „Войны и Мира“, что тамъ трагизмъ — трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столькихъ другихъ писателей нашихъ. И даже въ „Аннѣ Карениной“ оба самоубійства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обиліи здоровья, силы, тѣлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ слишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.

Въ обоихъ романахъ неимовѣрная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, „чутья“...

графъ довольно „тенденціозно“ и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вѣчно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ.

реалистическіе или натуралистическіе [приемы] — очень полезны. Будь написано немножко поидеальнѣе, попроще, пообщѣе — пожалуй и не повѣрили бы. Толстой правъ еще и потому, повторяю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ читателямъ патріотическую службу всѣми этими мелкими внѣшними приниженіями жизни; они это любятъ и черезъ это больше вѣрятъ и высокому и сильнѣе поражаются тѣмъ, что у него изящно.

Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристрастіе его оцѣнки: „Толстой — это слонъ“ (Извѣстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и

большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цвѣтка).

Эта философія фатализма, цѣлыми крупными кусками, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, вставленная въ разсказъ, необходимо даже умѣть строго отличать ее отъ настоящаго христіанства, но нельзя не дивиться самобытности и смѣлости автора, не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумѣстномъ резонёрствѣ!

Теперь я хочу поговорить не о выборѣ эпохи, а о томъ, насколько общее „вѣяніе“ двухъ этихъ изображеній вѣрно и соотвѣтственно духу самихъ эпохъ.

Чутье этого „ духа“ и этого „вѣянія “ — одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вмѣстѣ съ тѣмъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событія могутъ быть переданы вполнѣ вѣрно и точно; люди этой эпохи и этой мѣстности будутъ въ книгѣ поступать въ большинствѣ случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общій будетъ у одного писателя вполнѣ вѣрный времени и мѣсту, а у другого — невѣрный или менѣе вѣрный; эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведеніяхъ. Разница эта происходитъ иногда оттого, напримѣръ, какимъ языкомъ разсказываются событія, приключенія дѣйствующихъ лицъ, оттого, какими выраженіями передаются чувства героевъ и т. д.

Эта психологическая особаго рода подготовка Вронскаго къ попыткѣ самоубійства до того изумительно вѣрна и въ то же время оригинальна – как унизить Вронского так, чтобы при этом это вписывалось в его психологический портрет. Потом рассказывает о тонкой отшлифовке Толстым смертей в АК и ВиМ. Но мы рѣшительно не знаемъ, что чувствуетъ и думаетъ человѣкъ, переходя эту неуловимую черту, которая зовется смертью. Изобразить смѣну чувствъ и мыслей у раненаго или контуженнаго человѣка — есть художественная смѣлость; изобразить же посмертное состояніе души есть уже не смѣлость, а безсильная претензія — и больше ничего. Вронский, князь А. Болконский.

Я кончилъ о психическомъ анализѣ болѣзненныхъ и предсмертныхъ состояній; теперь обращусь къ описаніямъ сновидѣній, дремоты и полусна въ здоровомъ состояніи и разныхъ фантазированій на яву. в ВиМ – сны Николеньки, Пьера.. В АК – мало (только одновеменный кошмар АК и Вронского). Схожіе сны Анны и Вронскаго, по-моему, есть та высшая степень психическаго анализа, о которой я говорилъ.

Есть еще одинъ особый родъ душевнаго анализа, который вошелъ у насъ въ моду уже съ 40-хъ и 50-хъ годовъ. Графъ Толстой имъ тоже въ свое время много занимался. Его можно назвать анализомъ подозрительности или излишняго подглядыванія.

Напримѣръ: „такая-то статсъ-дама, произнося имя Императрицы Маріи Ѳеодоровны, или вообще говоря о царской фамиліи, дѣлаетъ грустное лицо“... или Кутузовъ, краснорѣчиво и тонко объясняясь съ австрійскимъ генераломъ, — видимо, „самъ съ удовольствіемъ слушаетъ себя“.

Да къ тому же и то сказать: почему гр. Толстой зналъ навѣрное въ 55 году, что чувствовали разные офицеры?

Вѣдь это одно лишь подозрительное предположеніе ума, еще незрѣлаго и болѣзненнымъ отрицаніемъ 50-хъ годовъ въ одну сторону сбитаго. Наконецъ, — да будетъ прощена мнѣ эта „личность“, — если гр. Толстой, смолоду и не устоявшись внутренно, самъ былъ таковъ, — то мы не обязаны вѣрить, что онъ черезъ это зналъ твердо, вѣрно и душу всѣхъ другихъ... Прибавлю еще кстати и то, что всѣ эти самолюбивыя и тщеславныя движенія гр. Толстой въ то время находилъ только у людей образованнаго класса. О самолюбіи и тщеславіи солдатъ и мужиковъ онъ вездѣ молчитъ. Я скажу даже больше: простолюдины въ своемъ кругу гораздо больше нашего изъ самолюбія боятся нарушить приличія.

Теперь о грубостяхъ, неопрятностяхъ и вообще о физическихъ собственно подмѣчаніяхъ и наблюденіяхъ. Грубость грубости — рознь. Я вовсе не противъ грубости безусловно. Я даже люблю ее тамъ, гдѣ она кстати. Я, главное, противъ „нескладицы“ языка современнаго, извращеннаго, извороченнаго туда и сюда тѣми „шишками“, „колючками“ и „ямами“ натурализма. Есть у Т излишний натурализм: „ чисто промытыя сборки шрама “. Возьмемъ еще примѣръ, наиболѣе рѣзкій. Когда замужняя Наташа въ концѣ книги выноситъ показывать въ гостиную дѣтскія пеленки, на которыхъ пятно изъ зеленаго стало желтымъ, то хоть это и весьма не красиво и грубо, — но оно здѣсь кстати; оно имѣетъ большое значеніе. Это показываетъ, до чего Наташа, подобно многимъ русскимъ женщинамъ, распустилась замужемъ, и до чего она забываетъ, за силой своего материнскаго чувства, какъ другимъ-то, даже и любящимъ ея семью людямъ, ничуть не интересно заниматься такими медицинскими наблюденіями. Поэтому-то я считаю, что эти пеленки не только допустимы въ реалистическомъ искусствѣ, но даже и очень нужны.

в АК

Итакъ, гдѣ же эти лишнія пятна въ „Карениной? — Я нападаю только на лишнія. Посмотримъ.

Сидитъ новобрачная Китти Левина и глядитъ на „затылокъ и красную шею мужа“, который занятъ у стола. Глядитъ „съ чувствомъ собственности“. Понятно, остроумно, цѣломудренно и нужно.

Пріѣзжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, послѣ знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замѣчаетъ, что у стараго мужа „уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра“. Тоже понятно, тонко, вѣрно и опрятно. Но когда Каренинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, начинаетъ „свистать“ носомъ — меня коробитъ. Отвратительно, неловко и ненужно.

В АК Работа чище.

Языкъ, или, общѣе сказать, по-старинному стиль, или еще иначе выражусь — манера разсказывать — есть вещь внѣшняя, но эта внѣшняя вещь въ литературѣ то же, что лицо и манеры въ человѣкѣ: она — самое видное, наружное выраженіе самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ лицѣ и манерахъ у людей выражается несравненно больше безсознательное, чѣмъ сознательное

Замѣчу тутъ еще вотъ что: большинство нынче находитъ, что такъ писать: „Барышня, пожалуйте чай кушать“, — реальнѣе, правдивѣе, чѣмъ такъ: „Ее позвали пить чай“.

Такъ ли это? Можно усомниться.

«Веяния»в русской литературе мало! Въ „Войнѣ и Мирѣ“ лица вполнѣ вѣрны и правдоподобны только самимъ себѣ, психологически, — и даже я скажу больше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической обработки такъ глубока, что до этого совершенства, конечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего дарованія любившій больше смотрѣть на жизнь à vol d’oiseau, чѣмъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ драгоцѣнными жемчужинами и гадкихъ червей натуралистическаго завода

Такие фильтры нужны Толстому:

Фильтръ это вотъ какой:

1) Упростить (мысленно; у себя самого на умѣ) вообще языкъ Толстого; сдѣлать его больше похожимъ на языкъ Пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ небольшой повѣсти „Кавказскій плѣнникъ“ и въ другихъ, очищенныхъ отъ натурализма разсказахъ его.

2) Уничтожить вообще излишнія подглядыванія въ душу дѣйствующихъ лицъ.

3) Выбросить изъ разсказа всѣ тѣ выраженія, обороты рѣчи и эпитеты, которые слишкомъ въ духѣ послѣпушкинской школы, и всѣ тѣ особаго рода повторенія, которыя свойственны самому Толстому (въ средѣ этой школы): „чуждый“, „чуждый“, „руки“, „руки“; „торопливо“, „всхлипыванія“, „сочный ротъ“, „сочный ротъ“, слишкомъ ужъ частое „трясеніе нижней челюсти“ у разныхъ лицъ и при разнородныхъ волненіяхъ и т. д.

4) Въ частности отвергнуть возможность поклоненія Каратаеву и вообще простому народу въ стилѣ, слишкомъ похожемъ на славянофильскій стиль подобнаго поклоненія въ 40-хъ и 60-хъ годахъ.