Особенности литературно-эстетической позиции Н.К. Михайловского.

 

[Недзвецкий, Зыкова с. 263]

Михайловский Николай Константинович – публицист, виднейший теоретик народничества. Дебют Михайловского состоялся в журнале «Рассвет» в1860 году. В 1868 году стал сотрудником, а потом членом редакции «Отечественных записок».

Основная предпосылка его критики – «народничество». Народничество в понимании русской демократическо-разночинской интеллигенции. Эта теория была разработана самим Михайловским, Ткачевым и Лавровым. Михайловский не принимал марксизм. Истоки его суждений в области философии – Прудон, позитивисты (Конт, Дюринг, Спенсер), Чернышевский, Маркс.

В русской литературе его в первую очередь интересуют авторы, которые могут предоставить ему некорый атериал для социологических исследований и выводов. Внутреннее единство его позиции определено социологией. Идеологическое явление М связывает с психологией, интересами и устремлениями той или иной социальной группы. «Верховным мерилом всех общественных ценностей М считает личность, индивидуальность..», при этом личность абстрактную, антропологическую, определенную своей природой. Основной пафос – стремление к всестороннести, свободе, гармонии – «неделимость».

Статья «Что такое прогресс?»: прогресс – постепенное приближение к целостности неделимых, разделение труда между огранами. Безнравственно и вредно все, что задерживает движение. Необходима однородность общества».

Теория «типов и степеней развития» (с. 265): буржуазный общественный строй находится на более высокой степени развития, чем крепостничество. Но по типу развития крестьянская община стоит выше: равенство, круговая порука. => необходимо развивать патриархально-крестьянский строй по степеням. Это позволит двигаться к идеалу, минуя бесчеловечный буржуазный этап.

Понятия о чести и совести – морально-нравственный критерий общества.

Задача публицистики и литературы: пробуждение совести среди привилегированных людей и разоблачении «бессовествестной силы», угнетающей народ. Необходима гармония между понятиями совести и чести.

О толстом.

«Десница и шуйца Льва Толстого»

В большой статье «Десница и шуйца Льва Толстого» (1875), поводом для написания к-рой послужили педагогич. статьи писателя, М. отметил непосредственный демократизм Толстого — его «десницу» (правая рука). Слабость Толстого — его «шуйцу» (левая рука), М. усматривал в историч. фатализме, в недоверии к человеч. разуму. Борьба против «шуйцы» Толстого усиливается у М. в 80-х гг. в связи с толстовской проповедью «непротивления», решительным противником к-рой он выступил. Мысль о «шуйце» и «деснице» имела в свое время важное значение, указывая на противоречивый характер творчества Толстого. Но дать реально-историч. объяснение этим противоречиям и найти в них единство М. не сумел.

"Прогресс и определение образования" – Статья Толстого.

Есть два типа социологических исследований. Одни исследователи принимают за точку отправления судьбы общества или цивилизации, сводят задачу науки к познанию существующего и не могут или не желают дать руководящую нить для практики. Другие отправляются от судеб личности, полагая, что общество и цивилизация сами по себе цены не имеют, если не служат удовлетворению потребности личности; далее эти исследователи думают, что наука обязана дать практике нужные указания и изучать не только существующее, а и желательное. Логически -- да, но фактически они могут уживаться рядом, и в таком случае шуйца не будет знать, что делает десница, и наоборот. Шуйца и десница гр. Толстого находятся именно в таких взаимных отношениях. Поэтому-то я и отвечаю на свой вопрос: не знаю. Толстой занимается педагогикой в Ясной поляне. Критериум [педагогики] -- в том, чтобы учить, соображаясь с потребностями времени. Он прост и в совершенном согласии с историей и логикой. Гр. Толстой выразил мнение, что критерий педагогии состоит в свободе учащегося, что поэтому народ должен сам выработать программу своего образования. "Со времен Гегеля и знаменитого афоризма: "что исторично, то разумно", -- говорит гр. Толстой, -- в литературных и изустных спорах, в особенности у нас, царствует один весьма странный умственный фокус, называющийся историческое воззрение.

О шуйце: Историческими условиями можно оправдать всякую нелепость и всякую мерзость, для чего нет никакой надобности в длинных рассуждениях, к которым любят прибегать в подобных случаях: довольно указать на существование нелепости или мерзости, -- тем самым они уже оправданы. Но: человек, стремящийся стереть с лица земли существующие нелепости и мерзости, есть тоже продукт истории. Фатализм Толстого.

Толстым правильным, тут-то и начинается его шуйца, что опять-таки должно быть ему самому яснее, чем кому-нибудь. В самом деле, -- что значит предавать тиснению тончайший и подробнейший анализ различных перипетий взаимной любви Анны Карениной и флигель-адъютанта графа Вронского или истории Наташи Безуховой, nee [ урожденной (франц.). -- Ред. ] графини Ростовой, и т. п.? Говоря словами самого гр. Толстого, обнародование во многих тысячах экземпляров анализа, например ощущений графа Вронского при виде переломленного хребта любимой его лошади, само по себе не составляет "предосудительного" поступка. Ему "приятно получить за это деньги и известность", а нам, "обществу", не всему, конечно, а преимущественно светским людям и кавалеристам, очень любопытно посмотреться в превосходное художественное зеркало.

О деснице: оптимизм Толстого – все идет к лучшему. Таким образом, граф Толстой, провозглашающий право и обязанность личности бороться с историческими условиями во имя ее идеалов и отрицающий прошлый ход европейской цивилизации, подает руку последним и лучшим плодам этой цивилизации. Эта рука есть десница графа Толстого.

О детерминации: "Что ж делать! наука не может сказать ничего иного", -- мы отвечаем: "Что ж делать! эта наука нас не удовлетворяет". Сфера практической мысли, в ней теория исторических условий на каждом шагу путается в противоречиях и сама себя закалывает.

Такие, как Толстой, признавая противоречие между свободою и необходимостью неразрешимым по существу, говорят, что иногда мы должны признавать человеческие действия свободными, а иногда необходимыми.

Он поставил себе жизненную, живую цель, работает для нее, даже ее достиг: знает, чему учить.

Гр. Толстой самым решительным образом становится на сторону грубого, грязного и невежественного народа. "Я полагаю, -- говорит он, -- что эти люди, называемые дикими, и целые поколения этих диких суть точно такие же люди и точно такое же человечество, как Пальмерстоны, Оттоны, Бонапарты. В конце концов гр. Толстой объясняет, что "весь интерес истории заключается для него не в прогрессе цивилизации, а в прогрессе общего благосостояния.

Живая личность со всеми своими помыслами и чувствами становится деятелем истории на свой собственный страх. Гр. Толстой во всех своих доводах опирается единственно на разум и логические доказательства.

[Ооооооочень много абстрактных рассуждений о Руси, богатырях, он даже ни к чем уже не ведет, периодически помянет Толстого и ладно, рассуждает о славянофилах, о святорусской буржуазии возможного будущего, короче мракобесит, как только может]. Михайловский злой как собака: Главная задача г. Маркова состоит в том, чтобы смешать гр. Толстого если не прямо с грязью, то хоть с г. Цветковым, автором статьи "Новые идеи в нашей народной школе.

Фельетонисты "Русского мира" и критики "Русского вестника" все обличают кого-то в разрушении семьи, а увидав в последнем романе гр. Толстого Анну Каренину, Облонского, Вронского, самым осязательным образом разрушающих семейное начало

Я не намерен трактовать об "Анне Карениной ", во-первых потому, что она еще не кончена, во-вторых потому, что об ней надо или много говорить, или не говорить. Скажу только, что в этом романе несравненно поверхностнее, чем в других произведениях гр. Толстого, но, может быть, именно вследствие этой поверхностности, яснее чем где-нибудь, отразились следы совершающейся в душе автора драмы. Спрашивается, как быть такому человеку, как ему жить, как избежать той отравы сознания, которая ежеминутно вторгается в наслаждение удовлетворенной потребности? Без сомнения, он хотя. бы инстинктивно должен изыскивать средства покончить внутреннюю душевную драму, спустить занавес, но как это сделать? Я думаю, что если бы в таком положении мог очутиться человек дюжинный, он покончил бы самоубийством или беспробудным пьянством. Человек недюжинный будет, разумеется, искать других выходов, и таких представляется не один. Гр. Толстой испробовал, кажется, их все. Но вместе с тем мы видим целый ряд очень естественных колебаний в самых этих пробах и ряд отклонений от основной (может быть, не вполне сознаваемой самим автором) задачи. Задача эта состоит в том, чтобы, оставаясь писателем, перестать участвовать в "искусной эксплуатации" или по крайней мере как-нибудь вознаградить народ за эту эксплуатацию. Есть для этого прямой путь -- стать чисто народным писателем, внести свою лепту в создание литературы, которая могла бы "привиться" народу. Но даже при наличности всех других благоприятных условий, это -- дело крайне трудное в техническом отношении. Гр. Толстой испробовал, впрочем, хотя отчасти, и этот путь несколькими рассказами и статейками, вошедшими в "Азбуку". Здесь кстати будет сделать следующее замечание. Я уже говорил, что взгляды гр. Толстого на различные "явления прогресса", при несомненно глубокой и оригинальной точке зрения, часто слишком просты и, так сказать, прямолинейны для того, чтобы вполне соответствовать сложной и запутанной действительности.

Думает сравнить «Войну и мир» Чайвым и Сальясом – не надо.

 

Об отношениях с Дост. см. с 270.

Жестокий талант

Тирания есть привычка, обращающаяся в потребность. Достоевский ("Дядюшкин сон") – из эпиграфа.

Не то чтобы Достоевский представлял собою один из тех центров русской умственной жизни, к которым критика должна волей- неволей часто возвращаться ввиду бьющего в них общего пульса. Есть люди, которые желали бы сделать из него нечто подобное; но, несмотря на старательность этих людей, принимающихся за свое дело с терпением дятла, ничего как-то из их усилий не выходит. Они виноваты только в том, что раздули или старались раздуть значение талантливого художника до размеров духовного вождя своей страны ("пророка божия"). Но если облыжно созданный вождь никуда не ведет их, то это вполне натурально.

Между прочим, было упомянуто, что к тому страстному возвеличению страдания, которым кончил Достоевский, его влекли три причины: уважение к существующему общему порядку, жажда личной проповеди и жестокость таланта. Этой последней чертой мы и предлагаем читателю теперь заняться.

О природе жестокости

Прежде всего надо заметить, что жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского, и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия. По этой части в его мелких повестях и рассказах рассыпано множество иногда чрезвычайно тонких замечаний.

Волк: Никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к волчьим чувствам. И его очень мало занимали элементарные, грубые сорты волчьих чувств, простой голод например. Нет, он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные -- не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости. Эта специальность Достоевского слишком бросается в глаза, чтобы ее не заметить.

Овца: Останавливаясь на нашей метафоре, иной скажет, пожалуй, что Достоевский, напротив, с особенною тщательностью занимался исследованием чувств овцы, пожираемой волком: он ведь автор "Мертвого дома", он певец "Униженных и оскорбленных", он так умел разыскивать лучшие, высшие чувства там, где их существования никто даже не подозревал. он просто любил травить овцу волком, причем в первую половину деятельности его особенно интересовала овца, а во вторую -- волк.

ð Дост содержал целый зверинец всех волков всех пород и разных овец.

" Записки из подполья"

Мыслей подпольного человека, н е лишенных блеска и оригинальности мыслей он выматывает из себя перед читателем душу, стараясь дорыться до самого ее дна и показать это дно во всей его грязи и гадости. Мучает проститутку. Право, я знал такую: "так вот, люблю, дескать, очень и из любви тебя мучаю, а ты чувствуй". Знаешь ли, что из любви нарочно человека можно мучить?"

ни причины, ни цели тут нет, да вовсе их, по мысли автора, и не надо, ибо есть жестокость безусловная, жестокость an und fur sich* [ в себе и для себя, то есть самодовлеющее (нем.). ], и она-то интересна.

По этой или по какой другой причине, но довольно трудно сказать, как относится Достоевский к своему герою. В двух-трех заключительных строках он называет его от себя безразличным в нравственном отношении именем "парадоксалиста"

Женские образы

В "Игроке" есть некая Полина -- странный тип властной до жестокости, взбалмошной, но обаятельной женщины, повторяющийся в Настасье Филипповне -- в "Идиоте", и В Грушеньке -- в "Братьях Карамазовых". Этот женский тип очень занимал Достоевского, но в разработке его он всю жизнь ни на шаг не подвинулся вперед. Пожалуй, даже первый абрис -- Полина -- яснее последнего -- Грушеньки.

М рассуждая о «Селе степнчкове», «Игроке» «Записках из подполья» намеренно отождествляет автора с героями – методологическая ошибка.

При ближайшем рассмотрении открылось, видите ли, что не человек вообще любит и хочет страдать, а именно русский человек

Странные, дикие, невозможные размышления, но Достоевский их высказал целиком. И, конечно, одною жестокостью их объяснить нельзя. К жестокости таланта, которою мы теперь заняты и которая, натурально, должна прорезываться главным образом в беллетристике, в настоящем случае прибавлялись еще другие элементы, упомянутые в заметке по поводу смерти Достоевского: уважение к существующему общему порядку и склонность к личной проповеди, вообще к постановке всех вопросов на личную почву.

Мучить или мучиться или и мучить и мучиться вместе -- вот, значит, не только судьба человека, а и глубокое требование его природы. Как в экономии природы существуют волки и овцы, так в экономии взаимных людских отношений существуют и должны существовать мучители и мученики.

Пойдем дальше и употребим на этот раз прием сравнительный.

Обидно ли будет для памяти Достоевского сравнение с Шекспиром? Я думаю, нет.

Психологическая драма, образная разработка личной страсти -- ревности -- не может идти дальше. И если искать тайну этой необыкновенной глубины, то придется увидеть ее именно в отсутствии ненужного мучительства, несмотря на мучительность темы. – приемы ненужной жестокости Достоевского. Но, как и всегда, Достоевскому мало тех мучительных сцен, которые определяются естественным ходом вещей и условиями техники искусства.

Эти позднейшие произведения, начиная с "Преступления и наказания", и особенно самые последние -- "Бесы", "Братья Карамазовы" -- переполнены ненужною жестокостью через край.

Читатель видит, что эта оценка диаметрально противоположна нашей. Мы, напротив, признаем за Достоевским огромное художественное дарование и вместе с тем не только не видим в нем "боли" за оскорбленного и униженного человека, а напротив -- видим какое-то инстинктивное стремление причинить боль этому униженному и оскорбленному.

Несмотря на это, талант Достоевского, если можно так выразиться, отточился, получил блеск и остроту, каких и в помине нет в "Бедных людях" или "Униженных и оскорбленных". Отточился и -- ожесточился. Или, может быть, наоборот: ожесточился и отточился. Во всяком случае, с нашей точки зрения, процесс был двойственный, развитие таланта шло рядом с его ожесточением.

Достоевский увлекся "игрой", как увлекся ею подпольный человек в эпизоде с Лизой, и чем дальше, тем искуснее стал ущемлять сердца своих героев и читателей. А может быть и так, что жестокий по натуре или по условиям своего воспитания талант, перепробовав себя на разные манеры, попал, наконец, -- случайно или руководимый инстинктом, -- в свою настоящую сферу, где и развернулся со всем блеском, на какой только был способен.

Ничего этого Добролюбов не застал. Если же и в самых ранних произведениях Достоевского задатки мучительских наклонностей были уже налицо, то, во- первых, это были все-таки только задатки, нечто, относительно говоря, слабое, невыяснившееся. А во- вторых, дух времени, когда довелось работать Добролюбову...

Совсем другое дело в последний период деятельности Достоевского, особенно под самый конец его жизни. Все сложилось для того, чтобы поднять его популярность до необыкновенной высоты. Правда, он пустился в публицистику и как публицист был просто путаница, которую все так и признали бы путаницей, если бы не политиканство одних и не холопское умиление других. Но зато беллетристический талант его отточился до блеска и остроты ножа.

 

О Михайловском можно еще с. 272-275 – Недзвецкий, Зыкова.