Рихард Рудзитис Елене и Николаю Рерих. Дорогие Елена Ивановна и Николай Константинович.

1–7янв. 1940г.

Дорогие Елена Ивановна и Николай Константинович!

Сколько писем уже полетело к Вам в связи с Рождественским вечером. Я откладывал своё письмо, желая проследить и последние события. После всех глубочайших переживаний последних дней могу сказать, что хотели внести нечто вроде Армагеддона и в Общество. Я не мог не верить, я доверял до последней возможности, хотя всё время сердце возмущалось. Хотя теперь волна и проходит, но хочу всё же Вас вкратце оповестить обо всём. Начало всему дал вечер 24 декабря. Уже столько лет этот день мы праздновали по торжественной традиции, введённой Феликсом Денисовичем. На сей раз мы с Екатериной Яковлевной хотели несколько приноровиться к условиям: вместо молитв Екатерина Яковлевна открыла вечер изречением из Иерархии и пр. Но трудно заранее контролировать каждое слово, произносилось и непредвиденное. Мы непременно дали бы другую программу или даже просто детский вечер, если б нас заблаговременно уведомили. На заседании группы, где касались и устройства вечера, наши друзья отсутствовали. Лишь в последний вечер Иван позвонил по телефону: чтобы не было «сентиментальности и жалоб». Не раз я ожидал помощи друзей и в Обществе. Уже всю осень собрания по четвергам мне приходилось устраивать одному, считаясь и с сознанием, посвящая вечера лишь чисто моральным и культурным вопросам, без эзотерики, читалось из Писем, Учения, были и рефераты, научные и музыкальные вечера с гостями и пр. До сих пор оба друга оказывались всегда довольными. Скорее, совсем не интересовались, ибо в последнее время являлись редко. Среди нас находятся лишь последователи Учения. И не наивно ли судить о нас по нашим общим вечерам, хотя, понятно, на них и обращается большее внимание, чем на занятия по группам и чтение книг Учения. Друзья даже рядом со сборником[182] рекламировали Письма! Кто эта мистическая особа, о которой говорит Иван? Он мне передавал отзывы о вечерах лишь два раза, и именно о тех вечерах, на которых и сам присутствовал. Притом, когда его расспрашивали, умел ли он как следует защитить выступающего, таким образом он мог бы уладить хотя бы часть рождественских недоразумений. Моё стихотворение о молчании сердца и посылании мыслей на благо человечества хотели истолковать совершенно превратно. Усмотрели пропаганду пацифизма. К.О.Валковский выбрал, может быть, неудачно параграфы из Учения, которые Иван, кажется, относил к себе и, совершенно зря, к одной стране[183]. М.А.Ведринская, относительно которой раздавались сильнейшие упрёки и которая прочла молитвы, выступала «вне программы» с согласия самого Ивана, как утверждает Е.Я., руководительница этого вечера, так что и он несёт долю ответственности. Несказанно больно было потом узнать, что этот вечер повлиял негативно. В этом винили лишь нас обоих. Оба друга говорили со мною в сильнейшем раздражении, сыпались такие упрёки, на которые любое возражение было немыслимо. Если совершена ошибка, надо совместно братскими усилиями её исправить. Нечто ужасное я пережил 31 декабря, когда друзья пригласили меня к себе. Иван сказал, что надо принять немедленные меры, чтобы изгладить отрицательное впечатление, надо ввести решительную перемену. Категорически требовали: или мне самому отказаться от водительства, но так как это трудно, то, по их мнению, ликвидировать Общество (теперь Иван уже отрицает, что такое требование было предъявлено). Или же – отстранить от руководства группами Екатерину Яковлевну и Карла Оттоновича. Особенно они раздражены на последнего. Отказываются даже беседовать с ним, как будто его тактика неправильная. Об этом Вам уже писала Е.Я., говоря о выступлении Карла Оттоновича. Но это совершенная неправда. Я разведал, что большинство фактов основываются на недоразумении. Так, в связи с музыкальным вечером К.О. убрал из передней картину, изображение собора, но то же самое непременно сделали бы и друзья. К.О. пару раз возражал им в группе, но отчасти и сами друзья вызвали в нём некоторое упорство своим презрительным тоном. Тогда что же сказать про резкие нападки Гаральда на К.О., которые тот часто переносил снисходительно. Но играло роль и личное: недоразумение с магазином. Раз на заседании, на котором отсутствовали друзья, член, которому не могли не верить, передал нам желание Клементия Станиславовича, чтобы Отилия Аринь, заведующая магазином, которая исполняла лишь указания друзей, взяла бы на себя ответственность за магазин и пр. Получилось впечатление, что К.С. желает, чтобы Аринь получила полноправие в комитете, и К.О. высказал предложение, не сделать ли её, так сказать, директором комитета, чтобы она могла урегулировать подарки, посылки и пр. Вопрос этот не обсудили глубже, но решили обсудить совместно с друзьями и ещё раз переспросить Клементия Станиславовича. Но, по передаче Фёдора Антоновича, друзья поняли, что их желают отстранить. Несколько превратно был понят и К.С., который мне сказал, что высказал лишь желание, чтобы Аринь взяла на себя моральную ответственность и возможность делиться с друзьями, но порою и контролировать. Друзьям не нравится также как будто «сентиментальность» и медлительность Карла Оттоновича. Но его разъяснения Учения всем нравятся, он пользуется уважением как в группе, так и в Обществе. В своё время многие годы он являлся администратором Общества, заместителем К.И.Стуре.

Далее – милая Екатерина Яковлевна! Феликс Денисович назвал её «золотым ключом». Её группа служит для нас образцом по своей сердечности, сплочённости и преуспеянии в познаниях. Её любят все за её такт, задушевность, ум. И она должна уйти лишь оттого, что раз в группе осмелилась на ухо спросить Ивана о некоторых событиях?! Когда я ей рассказал о требовании друзей, она сразу ответила: «Я готова уйти, если долг требует, но – почему?» Друзья даже не желали с ней говорить. Какая нелепость! Ведь я знаю, что в группах Е.Я. и К.О. не раз говорилось в связи с введением к Листам Сада Мории со всей широтой и любовью[184]. Уволить К.О. без его согласия – это значит опозорить его, но без решения правления я даже не в состоянии это сделать. И в чём же его вина? На мой ответ, что, если руководители будут сменены и распространятся слухи, возникнет возмущение и раскол в Обществе, мне ответили: пусть уходят негодные, пусть останутся хотя бы трое, нежели сто непонимающих. Но в чём же единение, в чём же сотрудничество и все культурные сердечные взаимоотношения, в чём же все великие основы Учения? Теперь всё это несущественно, существенно – другое. Не наивны ли такие меры, не нужны ли более разумные перемены, всё можно устроить, поговорив по-братски с ближайшими сотрудниками. Понятно, если обстоятельства и долг требуют, я каждую минуту готов уйти. Но как могу это сделать, даже не уведомив Вас об этом, не услышав Ваш совет? Если нужно, я готов уступить своё место Екатерине Яковлевне или же учителю Стипрайсу, руководителю, культурному уму (хотя лишь в последнее время с ним познакомился ближе). Но только не кому-то из друзей, ибо тогда многие ушли бы. Ибо Гаральд не раз портил свои отношения с членами. В Иване же сердечность объединена со скрытностью. М.б., на него повлияла его коммерческая деятельность. Мне даже приходилось проверять его слова. Он раз признался, что ему иногда приходилось прибегать к неправдоподобностям и игре слов ради поощрения и внушения. Но для меня подобное отношение больно. В общем наши отношения были сердечными. У него «широкая душа», которая не особенно любит прикрепляться к мелочам, что иногда проявлялось и в магазине. В магазине появился особый бухгалтер – наш член. Получили ли Вы моё письмо от начала декабря?

Такого отношения к собратьям, как в эти мучительные три дня, я ещё не видал в своей жизни. Даже и такой раздражённости. Каждое слово било как ножом в сердце. Жуткие выражения бросались по адресу сотрудников, совершенно неповинных. Слушал я и немел. Каждое моё возражение или совет вызывали скорее лишь огорчение. Как можно совершенно не считаться с чужой душой? Я терпел до крайности, понимая, что на раздражённых надо смотреть иначе, и не мог не верить их искреннему переживанию об ошибке. Но почему они требуют исключения тех, кто так или иначе их задели, но воззрениями других водителей не интересуются?

Отношения друзей к Фёдору Антоновичу всегда были холодные, Гаральд был против того, что его приглашают на заседания, что дают ему группу и пр. Даже 24 декабря он советовал, чтоб лучше Ф.А. не выступал. Но теперь, когда они в одном пункте согласились, их отношения переменились. Хотя и Ф.А. в своей рождественской речи произнёс молитву, о нём я не слышал критики и т. д. Далее – Гаральд когда-то даже писал Вам, не предоставить ли г-ну Мисиню Напутствие Вождю! Теперь же его отношения с четой Мисинь обострились. С поразительной лёгкостью он меняет свои взгляды на членов! Ф.А. часто огорчался, что ему не дают руководство группой. Но никто из старших не соглашался, т. к. он когда-то руководил слишком «библейски»; даже Гаральд ушёл из его группы. В Рождественский вечер произошло недоразумение: ему показалось, что К.О. против его выступления; хотя это на нитках, но на таких нитках иногда нижутся отношения. Истинно больно. Люди так чувствительны, малейшее недоразумение влечёт за собою осложнение.

На наше заседание 1 января я пригласил с собою Екатерину Яковлевну, но утром она говорит устало: «Иди один. Моё сердце не выдержит, на прошлой неделе у меня уже было несколько припадков. Я не способна биться лбом о стену». На сей раз друзья дали мне прочесть письмо Гаральда от 31. XII, ещё не посланное Вам. Угрожали, что подпишутся без Валковского и Клементия Станиславовича (бедный наш друг, даже при смерти его беспокоят, он часто находится в полусознании), Фёдора Антоновича и Стуре. Понятно, последние никогда не подпишут. Я прочёл это ужасное письмо. Что сыпалось на голову Е.Я. и К.О.! Совершенный абсурд, что кого-нибудь из нас, тем более меня, можно обвинять в каких-либо недоверчивых настроениях. Разве я всё время не горел о Книге, разве не я беру ответственность за всё? Там даже больше настроений[185], чем возможно. Вполне понимаю и Гаральда, в его натуре всё стопроцентно переусердствовать, он может или любить или ненавидеть. Я пережил самое мучительное. Ради Н.К. и я готов был на всё, чтобы исправить ошибку. Но против их метода моя сущность восставала. Почему же с уходом К.О. будет изглажена ошибка? В конце концов мы остановились на временном закрытии групп для постепенной их реорганизации, так как я знал и мнение Екатерины Яковлевны. Гаральд, основываясь на письме Е.И. от 12.VII.39 к Е.Я., где говорилось о просеивании группы, сказал, что такое просеивание надо сделать и в Обществе. Но кто это сделает? Знал бы он, что Е.Я. в своём письме, говоря о нарушении дисциплины в Обществе, с болью, между прочим, думала о самом Гаральде, но, понятно, не сказала это. (И я несколько своих рефератов в Обществе и стихотворение о любви мысленно посвящал ему.) Значит, надо быть суровым прежде всего к самому себе. Друзья настаивали, что нуклеус трёх должен вести все дела, также и Учения. Но не знают ли некоторые другие ещё лучше Учение? Потом я понял, что при просеивании они хотели провести и другое мерило, чем Учение. Далее выяснилось, что К.О. решительно отказался бы ликвидировать свою группу, притом прервать занятия теперь, зимою, означало бы внести моральную дезорганизацию, особенно без веской мотивации. Притом я ни морально, ни юридически не мог действовать без согласия членов правления. Ввиду этого я окончательно решил, что я группы распускать не могу, что надо найти какой-нибудь другой, дружественный исход. Когда на третьем собрании, 2 января, я сказал это друзьям, произошёл взрыв: они встали, осыпали меня ужасными выражениями и, не простившись, ушли. Но разве не абсурд сообщить старшим о радикальных реформах, никому даже не сказав, почему, – как хотели друзья? Какое сознание не воспротивится? Такой вопрос можно разрешить лишь совместно. И разве мы все не друзья? Я убеждён, что какой бы непоправимой ни казалась ошибка, при самом сердечном огненном объединении можно исправить её, особенно при чистоте побуждения. Таким единением, самым сердечным, мы раз спасли самого Гаральда, когда ему угрожала опасность, мы посылали три раза в день ему молитвенные мысли, мы все боролись за него. Понятно, считаю Гаральда и теперь своим другом и посылаю ему самые светлые мысли. Он отчасти под влиянием Ивана. Хотя в этот вечер я пережил самое мучительное в своей жизни, опасался разрыва, ошеломлённый угрожающим тоном, но ради идеи Н.К. я и это перешёл. Уже несколько раз встречался с Гаральдом, и мы на пути к компромиссу. Мы с Екатериной Яковлевной обдумывали разные проекты перемены. Даже остановились на перевыборах правления и меня; друзья, в сущности, хотели, чтобы один К.О. ушёл из правления, но тогда уже лучше всех переизбрать. Мы думали, не образовать ли временное правление – из новых? Думали назначить перевыборы в конце января. Если мы решили бы, что я уйду от председательства, то непременно послал бы Вам телеграмму.

В четверг, 4 января, старшую группу мы начали мыслями о единении. Я призывал хранить единение как самое священное, как в те дни, когда мы спасли Гаральда. Было светлое настроение. Друзья отсутствовали. Мне передали, что они как будто решили прийти с требованиями, что в случае отказа выйдут из правления, но не пришли. Старшую группу в этом году случайно я начал чтением § 112 из Надземного. Мы раздумывали – где же мерило сознания правоты?

Утром 5 января я посетил нашего милого Клементия Станиславовича. Он немного бодрее, хотя и объят чрезмерной болью. Лицо его стало неземно прекрасным, озарённым, длинные седые волосы и борода и просветлённые умные глаза. Вчера врач делал впрыскивание, сегодня повторит два раза. Всё тело его мгновениями вздрагивает. Когда приветствую, он, взволнованный, говорит о своей вине и ответственности. Чуткая, светлая, прекрасная душа, невзирая на все неимоверные телесные страдания, и духовно болеет за нас. Всю ночь он мучался. Глубоко озадаченный, я успокаиваю его, что он наш мироносец, наше солнышко, даёт нам свет и единение, что в Обществе снова наступает единение. Затем, в другой комнате, я долго беседовал с его дочерью, г-жой Аншевиц. Мы с Е.Я. знали, что К.С. волнуется, когда в чём-либо критикуют деятельность друзей, и потому мы, понятно, избегали говорить в последнее время об Обществе. И.Г. всегда, как предлог, чтобы повлиять на меня, опирался на Клементия Станиславовича. Но теперь г-жа Аншевиц сказала: позавчера, проснувшись, отец как бы в предвидении произнёс: «Иван тоже виноват».

Неизвестно, что он [Гаральд. – Г. Р. ] ночью пережил и что он пережил и сегодня, может быть, в связи с этим. Говорил вчера долго, хотя был ещё нервный, но уже во многом понял и меня. И сегодня, 6-го января, он пришёл ко мне сияющий – первый раз после долгого времени был снова старый Гаральд. Он говорил, что послал Вам карточку с извещением, что соглашение достигнуто и К.О. согласен выйти из правления. Последнее не совсем так: я ему вчера сказал, что К.О. теперь глубоко понял весь этот вопрос и может пойти на уступки. Гаральд сказал, что будто бы главный камень преткновения именно К.О., после Рождественского вечера. Просто не знаю, почему оба друга так настаивали на «изъятии К.О. из обращения», даже ценою единения Общества, когда все обвинения, как я вижу, основываются на недоразумении. И сегодня, после беседы, Иван мне сказал, что его друг[186] совсем не требует ухода К.О., что он даже не знает его конкретно, что он примирился, что новый энергичный дух в Обществе.

Думает о новом сборнике[187], с другой окраской. Совсем не знаю, как они впредь отнесутся к Карлу Оттоновичу. Чувствую, что придёт успокоение. Мы снова говорили о перевыборах, но пока оставили. Может быть, в решительную минуту впредь получим Ваш совет. Ведь мы все желаем найти лучший исход. Может быть, лучше уступить место – новым? Просто не понимаю друзей, какие мысли у них снова могут явиться. И сегодня, после всех переживаний, после бессонных ночей, после всех потрясающих мыслей и писем, я склоняюсь в безмолвии. Кажется – всё снова хорошо? Но зачем же тогда эта борьба и угрозы?! Всё-всё можно было бы устроить гораздо лучше, и проще, и удачнее в сердечной единодушной дружбе и сотрудничестве. Не дети же мы, чтобы играть в ужасы. Мы должны бороться совместно, плечом к плечу, с тьмою, но не ослаблять жизненные силы друг друга. Но понимаю, что теперь Армагеддон, и хорошо даже, если каждый проявляет своё устремление ко благу, хотя бы через призму своих индивидуальных наклонностей. Не могу не писать Вам, даже если друзья Вам об этом не писали. Вы ведь должны всё знать, хотя бы это принадлежало уже к прошлому. Ибо Вы далеко видите и дадите лучший совет. Мне передали, что Вам было послано упомянутое письмо Гаральда от 31.XII, а также телеграмма. Теперь Иван говорит, что он все письма задержал и телеграмму не послал. Но зачем всё это? Где Dichtung и Wahrheit[188]? Так и в других случаях. При таком методе сотрудничество самое трудное. Друзья привыкли действовать самостоятельно, не считаться ни с кем, во что бы то ни стадо провести своё. Раздумывал долго: читал, кажется, в Письмах, что со сменой эпох иногда хорошо, если сменяются и водители. Знаю, что при теперешних событиях другой повёл бы лучше. Не уйти ли мне, если разрешу вопрос, кто из членов мог бы повести дело вполне энергично и объективно.

Шлю Вам пока мои самые чистые мысли. Верю в новое сплочённое единение.

Сердечно и глубоко преданный Вам,

Р. Рудзитис

_______

 

Рихард Рудзитис Елене Рерих

10 янв. 1940г.

Дорогая Елена Ивановна!

Ушёл наш дорогой, наш светлый, наш любимый Друг Клементий Станиславович. Какие телесные мучения он переживал всё время, и всё же находил мужество болеть и за нас всех. В последние дни страдания его были столь сверхчеловеческие, что он обращался к Владыке, чтобы тот принял его к себе, так как не в состоянии более страдать. Он просил, пусть Владыка оставшуюся долю его мук оставит ему на следующую жизнь. Жизнь его была истинно подвигом. Вспоминая его, мы всегда думали: вот человек, который истинно применяет Учение в жизни, который отдаёт всю свою сущность на высшее строительство. Смиренный, простой, благодушный к каждому, терпимый и доброжелательный, никого не умалял, – таким все знали нашего Клементия Станиславовича. Солнце его сердца сияло каждому. Страдания научили его также глубокой мудрости. Его чувствознание на всё давало свой ясный ответ.

Я был у него 5 января утром, когда встретил его столь просветлённым, каким его давно не видал. Об этой встрече я уже писал Вам в своём последнем письме. 7-го января днём я застал его очень усталым. Увидев меня, он спросил: «Не возьмёшь ли у меня обратно Знак?» Я его успокоил, пусть он хранит его. Значит, он уже предвидел свой уход. Потом он заснул. Долгое время я сидел у него, читал Иерархию, он просыпался, кидал на меня свой детски-добродушный взор, снова впадал в полузабытьё. 8-го января утром, приоткрыв дверь, я видел его спящим. Это и была наша последняя встреча. В тот же день, в половине седьмого, он ушёл с молитвой М.М., при нём были его дочь г-жа Аншевиц и другой член. Вечером мы, все друзья, собрались у его тела и читали главы Учения. Вчера у нас было торжественное собрание в старшей группе, поминая его, мы читали из Надземного, потом разрешали вопросы в связи с его уходом. Собрание в четверг мы посвятили ему, а в пятницу будут похороны. Его похоронят вблизи Феликса Денисовича. Знак и Напутствие [Вождю] его дочь передаст мне и я буду хранить в Обществе. Г-жа Аншевиц мне обещала написать свои воспоминания о нём, в связи с его последними днями, и я пошлю Вам.

Получил сегодня Ваше письмо от 19.XII, сердечное спасибо за Радость. Но всё же больно теперь думать о величайшей этой задаче. Последнее время я не мог даже мыслить о писании своего труда. Был сборник, было и другое. Хотел Вам писать, что нашёл чудесную статью Короленко о том, как уральские казаки разыскивали Беловодье, и пр. Но пока должен отложить. Вы пишете также о новых друзьях Учения. Таких нет, ибо единственный друг И[вана] совсем не интересуется в этом направлении.

Послал Вам позавчера с сердечной болью своё последнее письмо (от 1–7.1), извлечение из другого, более длинного, непосланного, потому простите, если не всё ясно сказал, а также за совсем мелкий почерк. Я старался описать лишь ход моих переживаний, без своих окончательных выводов. Как бесконечно трудно иногда судить! Как я писал, оказывается, их друзья не требуют ухода Карла Оттоновича, не знают его, и всё же они сами всё ещё решительно против него. Но роль К.О. совсем не такая большая. Если бы они хоть раз поговорили с ним по-человечески, по душам, они нашли бы точку соприкасания. И, как он, думает всё большинство членов. Он по своей натуре лишь слишком осмотрителен и медлителен. Почему у него и у нас вдруг антипатичное настроение и в чём оно выявляется? Разве мы стали вдруг совсем другими, чем были полгода тому назад? Мы ведь взрослые, следовали по пути Учения уже столько лет, и миросозерцание так внезапно не меняется, и тональность во всём нам дал Феликс Денисович. Столь мучителен этот вопрос и потому, что оказывается, что рождественская ошибка совсем не была так велика, как они [Гаральд и Иван. – Г. Р. ] хотели её представить, даже не понимаю теперь, зачем они подняли всё это ужасное смятение, но чувствую, что они по-прежнему весьма недовольны. Иногда так трудно и сказать, когда они постоянно говорят от имени Н.К. Гаральд упрекает, что ни я, ни кто-либо другой в Обществе не может вполне понять. Они хотят, чтобы я их слепо слушался, но как же я могу что-либо провести, если «не понимают». Я согласен на перевыборы всего правления, если нужно для обновления духа, но нельзя же это сделать без санкции самого правления. Но некоторые члены против этого. Хочу созвать на днях правление, не знаю лишь, придёт ли Гаральд, ибо уже в ноябре оно не состоялось из-за Гаральда. Хотелось бы узнать и Ваше мнение о перевыборах. Притом, если вести объективно дело, при перевыборах могут оказаться выбранными прежние члены, ведь это зависит и от воли избирателей.

В последнее время я много думал и о культурных вопросах, разбирал статьи Н.К. о Культуре, также статью его с прошлого года, раздумывал над вторым отрывком. Мои друзья теперь чувствуют противоположное. Здесь мне нужен непременно Ваш совет. Ибо могу и я вместить всю грядущую культуру. Думаю также об интересном культурном издании Георгия Георгиевича, где между прочим была Чаша Неотпитая. У нас другие культурные условия и такое издание трудно возможно. Следующую книгу они хотели бы издать в таком роде. Также желают, чтобы во всём действовал лишь нуклеус трёх, но не могу их убедить, что никакие перемены в Обществе невозможны без одобрения всего правления или старшей группы, за которыми стоят все. Они хотят, чтобы членов постоянно ставили как бы перед постфактумом. Но где же тогда сотрудничество и единение? Члены могут и уйти. Даже иная окраска книги невозможна, если все старшие против того. Друзья полагают: пусть и не понимают, будем действовать без них. Но ведь путь Учения – раскрытие сознания. Нужно и других вывести из незнания... Далее, они полагают, что лишь они истинно любят Родину. Но любовь многокрасочна...

Екатерина Яковлевна и я так ожидаем Ваши ответы на наши письма от начала декабря. Я когда-то Вам упомянул также об «автоматических» писателях. Понятно, я уже давно советовал членам к ним не ходить, ибо нас всё это совершенно не может интересовать. Единственно г-жа Ренкуль порою идёт к ним, когда они просят, ибо не можем совсем отказать, если просят о духовной пище. Притом все они люди культурные.

Так, год этот является для меня, и прежде всего для меня, годом величайшего испытания.

Воздушная почта идёт отсюда лишь два раза в неделю, по вторникам и четвергам. Отправлю письмо завтра утром. По некоторым вопросам ждём спешный Ваш совет.

Шлю Вам и Николаю Константиновичу мои самые сердечные и признательные мысли.

Глубоко преданный Вам,

Р. Рудзитис

_______

 

Рихард Рудзитис Елене Рерих

17 янв. 1940г.

Дорогая Елена Ивановна!

Всё ещё живу под впечатлением от недавно происшедшего. Как нечто безрассудное было возможно со стороны старших! Или, может быть, я мало знал их? Или здесь выявлялось нечто «дремлющее»? Или всё произошло в возбуждении и смятении? Екатерина Яковлевна дала мне прочесть копию своего сильно впечатляющего письма. Хотя в общем и так, но я ещё опасаюсь подвести во всём свой итог, хотя сердце и полно боли. Моя черта – доверяться до крайней возможности, даже в случае, если где чувствую неправду, стараюсь анализировать и подыскивать факты. Ибо, если в чём-либо потерять веру в друга, можно ли тогда дышать по-прежнему? Всё больше в сердце убеждаюсь, что Иван со своим суждением об «уничтожающей» ошибке пересолил, для того чтобы повлиять на меня, устранить Карла Оттоновича и провести своё влияние в Обществе. Если и было плохое впечатление от Рождественского вечера, то скорее информация была дана через очки самого Ивана. Если впечатление было столь отрицательным, то как случилось, что лишь несколько дней спустя наконец-то получили великолепный дар – книги![189] Обо всём другом я писал в своём прошлом письме. Далее, на общих собраниях, по совету обоих друзей, мы не касались эзотерики, Гаральд даже советовал не произносить имени Великого Владыки (вспоминаю и его возбуждение по поводу выступления Марии Андреевны Ведринской на Рождественском вечере!). А теперь, на днях, Иван, желая прочесть всем из Вашего последнего письма ко мне, прочёл, между прочим, и предложение о самом необходимом, что это указывается Великим Владыкой, пропустив об Учении, так дав иной оттенок. И т. д. Именно тем, что в последнее время порою не вполне понимал тактику Ивана, отчасти и объясняется моя осмотрительность, которую друзья истолковывали как «нерешительность».

На днях я написал Гаральду самое сердечное и длинное письмо, в ответ на фризии, которые он принёс мне в то время, когда меня не было дома, услышав, что я будто бы заболел. Я был весьма тронут и тем, что моя жена передала мне, что он пришёл приветливый и сердечный. Я писал ему, что разные индивидуальные подходы неизбежны и даже необходимы: как К.О., так и Е.Я. не менее ценные и достойные труженики для Нового Мира. По отношению к ним у него столько недоразумений, но пытался ли он с ними сердечно побеседовать? Мы часто оцениваем других через призму своей стихии, отсюда и непонимание. Нельзя же о людях судить по той или иной черте характера, надо судить по сердцу. Надо уметь терпеть друг друга. Моя сущность мне говорит, что надо найти взаимопонимание, ибо, думая иначе, я чужд Учению. У нас всех общая цель, и разве тактика может нас разъединить? Ведь надо стремиться согласовать разные темпы. Мы ведь все желаем наилучше исполнить дело Учителя. Единственно наши Водители могут всегда разъяснить истину и правильность действия, к ним и надо обратиться. Когда я вчера спросил Гаральда о его мнении о моём письме, он ответил: «Нельзя же добиваться мира любой ценой!» Хорошо, я ответил, было бы другое дело, если бы некоторые ушли из Общества. Но если же противные стороны остаются, то надо же достичь взаимопонимания! Как хотел я, посылая это своё письмо, затронуть сокровенные струны его души!

Вчера у нас было заседание правления. Гаральд искренно хотел, чтобы общее годовое собрание, с перевыборами правления (срок которого 15. III), состоялось по возможности скорее, и «ради очищения воздуха», в принципе, можно было согласиться. Но намеченное в старшей группе число 1 февраля оказалось совсем неприемлемым, так как к этому числу никаким образом нельзя будет приготовить все годовые отчёты и пр. Потому мы вчера окончательно условились на 22 февраля. С другой стороны, очень ждём к тому времени Ваш совет, чем нам руководствоваться. Ответьте хотя бы карточкой, ибо карточка скорее доходит. Полагаем, что этот день может оказаться для Общества решительным, если не будет достигнуто успокоение со стороны обоих друзей. Именно Вы могли бы повлиять. Они уже с Рождественского вечера внушили мысль, что К.О. должен отойти от деятельности Общества, и отстаивают это с яростным упрямством. Мы узнали даже об агитации одного члена против К.О. и за введение «нового духа». Опасаюсь конфликта, ибо К.О. говорит, что не даст опозорить себя и вместе с тем и других: если его считают вредителем, то он должен же знать, почему; каждое честное и человеколюбивое взаимное разъяснение может ведь всё уладить. Так, К.О. вчера после заседания предложил Гаральду сердечно и дружно примириться с ним. Пусть скажет, что он имеет против него. Но Гаральд ответил уклончиво. Вообще, во время заседания он вёл себя несколько вызывающе, как будто является единым судьёй и хозяином всего и всех, постоянно расспрашивал и резко критиковал правление, и в особенности Карла Оттоновича. Он повторял старые обвинения, уже раньше мною ему логически опровергнутые как нелепые недоразумения или незнание фактов, но оказалось, что эти мои опровержения совсем остались без внимания. Затем он не слышал и других, которые, например, утверждение, что К.О. культивирует «недоверчивое настроение» и пр., доказали как совершенный вымысел. Порою и строгие реплики К.О. приводили [Гаральда] в большое возбуждение. Наши дамы, глубоко переживая, молчали. Здесь, в нашем храме, где произносилось столько речей о культурности и чуткости взаимоотношений, ещё не чувствовалось ничего подобного. Что произошло с моим другом? Ведь не всё это – лишь в возбуждении! Всё же верю его сердцу. Поймёт и успокоится. Чувствую сегодня, что всё будет хорошо.

У нас пока «перемирие» до 22.11. Не знаю, что случится, если в правление будет вновь выбран К.О. вместе с обоими друзьями! Это может случиться, так как К.О. готов и уступить, только не желает дать себя отстранить без согласия собрания. А также, что будет, если друзья не будут вновь выбраны! А также если Иван будет выбран и станет руководить и всей духовной жизнью Общества. Гаральд и К.О. могли бы прекрасно найти точку взаимопонимания. Это вполне возможно. И будем сердечно надеяться. Совсем не понимаю такой метод. Почему, с другой стороны, не желают считаться и с условиями? Кто среди нас против нововведений? Сколько раз я уже раньше призывал к ним. Но мы должны идти культурно. Много думал о последней статье Н.К. Культура, особенно о втором отрывке. Как можно чувствовать противоположное? Также издание, подобное [сборнику] Г.Г.[Шклявера], где печаталась Чаша Неотпитая, по нашим обстоятельствам невозможно. Получили ли Вы мои письма от 8 и 10 января? Спасибо за статьи Н.К. Получил также Вашу телеграмму в связи с уходом Клементия Станиславовича в день высылки. Я переехал теперь на новую квартиру в город, вблизи Двины, в район садов – Ausekla iela 3 dz. 71, в городской «блокгауз», где живёт много латышской интеллигенции. Трудно было вместиться в двух комнатах в Лесном Парке. Живём теперь вблизи Общества. У моей жены теперь, с весны, хорошая помощница, служанка, любящая детей. Дети здоровы, старшая, Гунта (6'/₂ лет), уже второй год как посещает детский сад. Для её общительности это необходимо. Прочла и немало книг. Вторая дочь – Илзе – полна юмора, её многие любят за это. Третья – Мария – прозрачность – serenitas. Когда-нибудь порасскажу подробнее и пошлю карточки. Сердечное спасибо Вам также от моей жены за всё, за всё.

С сердечной благодарностью и признательностью шлю Вам мои самые лучшие мысли.

Истинно преданный Вам,

Р. Рудзитис

19 февраля у нас публичный вечер «восточной музыки и поэзии».

_______

 

Рихард Рудзитис Елене Рерих

19 янв. 1940г.

Дорогая Елена Ивановна!

Послал Вам вчера утром письмо. Сердце вновь испытало мгновение «смертельной тоски». Ведь посылаю Вам столь печальное письмо, вместо того чтобы порадовать. И притом вся ответственность лишь на мне. И вот через час я получаю Ваши письма от 30. XII и 1.I и вновь встречаю радость. Спасибо! Теперь я вновь уверен, что сердце моё чуяло правду. Буду охранять честь и единение Общества всеми силами своего духа.

В Обществе вчера читались выдержки из этих писем, в старшей и общей группах, – этот столь убедительный и решительный призыв к единению. Почуял радость: снова будет хорошо. Присутствовали и оба друга (Иван потом ушёл). Но вот Гаральд после заседания подходит ко мне и предлагает, как будто ничего не воспринял, как будто всё сказанное в письмах относилось лишь к другим: «Я составил следующий список нового правления, и ты должен помочь его провести». Из прежних были оставлены лишь я и Гаральд. Я ответил, что наш закон не насилие, но доброволие. Не могу предложить такой список ни в правлении, ни в старшей группе, когда знаю, что большинство будет против него, – при теперешнем настроении это было бы просто явным умалением. Да и я сам с ним не согласен. У нас список должен составляться единодушно. Если такого нет, то гораздо лучше и проще предоставить выбор самым активным членам. Я сам тоже не прочь видеть некоторую перемену, но культурнее, если другого исхода нет, предоставить закрытому голосованию. Ведь у нас со времён Феликса Денисовича среди активных выбираются те, которые понимают Учение и стараются его провести в жизнь. На это Гаральд угрожал выборной агитацией! Но почему он боится голосования членов, т. е. совести Общества? Когда-то и мы с Екатериной Яковлевной думали, не предложить ли в правление совершенно новый, приемлемый ему состав. Но теперь опасаюсь, при таком методе, будет ли «новый дух» духом Учения? И если друзья откажутся от пути взаимопонимания и начнут агитацию, и члены это почувствуют, может случиться, что обоих друзей совсем не выберут в правление. Каждое, даже малейшее, разрушительное действие теперь так недопустимо. Далее, и радикальные перемены теперь по разным причинам могут явить опасность для Общества. Кабы все из нас методику своих действий искали лишь в Живой Этике!

Одна из главных заноз в глазах Гаральда по-прежнему это Карл Оттонович. Всё сказанное нами в его защиту оказалось забытым. Какая слепая неприязнь или враждебность! И вместо него Гаральд наметил кандидатом в правление Якобсона, ещё не совсем уравновешенного члена, пока единственного, который признаёт его тактику. Гаральд под влиянием Ивана стал фанатичным, его порою ребяческие выходки вносят диссонанс. Что может стать с Обществом? Но верю, что успокоится и образумится. Ибо больше всего на него надеюсь. Во многом теперь не понимаю Ивана. Понятно, вскоре начнётся снова наше сотрудничество. Но в сердце что-то как будто оборвалось. Ведь от друга требуется во всём достойное отношение. Чувствую теперь и свою вину, что в жуткие дни начала января я сразу не послушался голоса сердца, но больше рассудку доверился. Всё время у меня была борьба между голосом сердца и доверием. Ведь как я мог допустить даже малейшую неискренность? Притом ещё, если они не выступали бы от имени самого священного и для меня, я мог бы гораздо легче разрешить вопрос. Всё же теперь на сердце у меня уверенность, что друг Ивана доволен и совсем не требует того, чего сам захотел.

Сколько я думал, даже читал доклады о культурности, чуткости взаимоотношений! Недавно К.О. мне сказал, что на нападки он намерен отвечать со строгостью, ссылаясь на Надземное (§ 326): «Грубость не излечивается вежливостью». Я ему советовал найти срединный путь.

Я писал Вам, что перевыборы произойдут 22 февраля. Надеюсь, что всё к лучшему. Сегодня вспомнил, что 22 февраля некогда являлось чуть ли не роковым для нашего Общества. Я уже писал Вам, в августе 1934 г., о своём сновидении[190], где мне было Вами указано на критическое для человечества (или Общества?) число 22 февраля, и я получил также Ваш ответ. В следующем году оказалось, что вечером 21 февраля на собрании в Обществе чуть ли не произошёл раскол в связи с К.И.Стуре. И теперь снова это число. Вообще, в последнее время я получил ряд предостережений.

Верю, что всё будет хорошо. Шлю Вам и Н.К. мои самые сердечные мысли.

Искренне преданный Вам,

Р. Рудзитис

_______

 

Рихард Рудзитис Елене Рерих

26 января 1940г.

Дорогая Елена Ивановна!