Бах. Прелюдия c dur из 1 тома хтк

Фигурации здесь на первом плане. Мелодия все же прочитывается, особенно внятно — ухом, знающим немецкие хоралы. Как и последующая фуга, прелюдия основана на хоральном напеве "Was Gott tut, das ist wohlgetan" Северуса Гасториуса (1675), использующегося в протестантской службе с разными текстами. Приведем его (для удобства сравнения) в тональности C dur. Прелюдия дивным образом обыгрывает начальную интонацию Abgesang (хорал, как обычно, написан в форме бар, когда за двумя строго, неизменяемо повторяющимися Stollen следует допевание — Abgesang).

Пример — хорал

Пример — Бах, на одной строке, верхний голос выписать штилями вверх. Пунктиром между примерами показать общие нотки

Что дает повторение каждого звука мелодии? Прежде всего аллюзию псалмодии. Сократим повторы фигур — эффект возвышенности резко снижается. Конечно, скажется здесь ускорение темпа движения в два раза, а с ним потеря духа спокойного созерцания, небесного мира. Двукратность каждой вершинки навеяна самим хоралом. Но и ассоциация с псалмодией способствует духу спокойной молитвенной созерцательности.

И еще важная подробность. В сравнении с шопеновским этюдом As dur, более простым и напевным, прелюдия Баха возвышенно-таинственна. "Воздыхания неизреченные" Духа поддерживают душу: мелодия словно бы парит в вышине над землей. Метрически ее звуки возносятся на слабых долях, — следовательно, как бы на вдохе, расширяя грудь для вкушения небесной сладости. Вот он, дивный источник легкости. Вот они, воздыхания неизреченные. Даже в пении, которое физиологически не может быть на вдохе, тем не менее говорят о важности "вдыхательной" установки.

Гуно в "Ave Maria" выделив невидимую мелодию из фигураций, поместил ее звуки на сильные доли и декорировал ее. Пьеса выиграла в открытой задушевности, но потеряла в смирении, скромности, целомудрии и неизреченной тихости души.

Шопен. Ноктюрн b moll

Что пользы нам, если нам обещано бессмертное время, а мы делали смертные дела? Нам предсказана вечная надежда, а мы, непотребные, сделались суетными.
(3 Ездр. 7:49-50)

В старой книге автора настоящих строк30, в главах, посвященных моделированию эмоций в музыке, дан анализ средств, воспроизводящих внутреннее строение меланхолической печали (характерная линия дыхания с нервным вздохом и ниспаданием уступами, мелодия, вращающаяся на протяжении всего большого произведения вокруг звука f 2 — словно печальная idee fixe и др.).

Это — часть правды о произведении, следовательно, — ложь плотского человека. В печали, если она не по Богу, таится смертный грех уныния — атрофия духа веры, надежды и любви.

Но нет уныния в прекрасной музыке! Не о печали, давящей на сердце тяжестью сокровенного в ней уныния, этот ноктюрн, — а о ее просветлении. Выраженное здесь чувство — плиромно, стало быть, чудесно, и постигается не без молитвенного устремления к свету.

Добродетель, выжигающая из печали жало уныния, есть свет надежды и ободрение веры: начало преображающее. Уже простейшее средство — возведение мелодии в парящий неземной регистр — просветляет взгляд, отрывая от земли, возвышает к небесному. Широкая волна фигурационного сопровождения духовно поддерживает, мягко увещевает. И фигурация, и просвечивающий в ней аккорд с его спокойным как бы неземным длением укрепляют духовное чувство в мелодии, превращающейся в песнь души. — А где восторженная песнь — там побеждено уныние! В песне — зародыш благоволения, исцеляющего от уныния. Наполненность духовными энергиями выделяет еще один обертон — молитвенную сосредоточенность. Носитель ее — псалмодия, церковный жанр! (повторяющиеся звуки f, а в третьей фразе — b). Скорбная остинатность мысли, вращающейся вокруг стержневого звука пьесы, побеждена и мелизматической импровизационностью, свидетельствующей о сохраняющейся свободе чистоты и бодренности духа.

В средней части ноктюрна застылость мелодии и как бы завороженность все тем же остинатным звуком f преодолеваются необыкновенно живой, импровизационно пульсирующей ритмикой, а также горячими, трепетными — даже восторженными — стремительными энгармоническими отклонениями. Словно весенней райской свежестью пахнуло на нас. В мелодии же при этом — еще и молитвенная сосредоточенность, сдержанность; приглушенная звучность создает эффект затаенного восторга. Маленькая фактурная тонкость: мелодия удвоена в октаву. Два звука f, единение которых только намечалось в начале ноктюрна, здесь объединены въяве. Этот малый след соборности повышает в груди тонус веры, как силы, держащей человека в духовном состоянии. В дополнении же средней части мы слышим нечто вроде трепетных юбиляций, а звучание большого нонаккорда наполняет музыку духовной сладостью.

Реприза представлена одним (вторым — импровизационно-вдохновенным) предложением. Мелизматическая свобода пассажа в своем духовном порыве возрастает еще ярче; устремления надежды становятся дерзновеннее, звучность доходитдо фортиссимо. И разумеется само собою, что музыка теперь уже и не может окончиться иначе, как просветленным, полным живой, действенной, горячей надежды мажорным аккордом. В этот момент неожиданно звучит хорал-псалмодия как символ утвержденной в сердце веры. В мелодико-ритмическом отношении он воспроизводит псалмодирующие звуки первой фразы ноктюрна, но теперь, в просиянии мажорной терции, слышится что-то и затаенно-гимническое, благодарственное.

Что же являет собой ноктюрн при духовном взгляде на него? Никакое очищение (катарсис), по мысли святых отцов, не может совершиться помимо покаяния. Греческое слово metanoia — "покаяние" — буквально означает обращение, перемену. Это поворот на 180 градусов: печаль раскаяния преодолевается светом надежды, великого упования и веры; тяжкий камень, который человек носил на сердце, сбрасывается вышней силой, муки умягчаются и среди еще омрачения пробиваются проблески дивного света. Сердце человека проникается великим смирением, покоем, кротостью, ибо убеждается с достоверностью, что не он сам своей волей очищает себя, но подается чувство освобождения как великий дар свыше.

В церковном языке есть еще одно слово, важное для понимания ноктюрна: умиление. Как говорилось выше, оно выражает необыкновенно светлую, легкую, тихую неземную радость от того, что до конца сокрушена твоя гордыня, что Бог победил тебя Своей любовью; в душе разливается неизъяснимой красоты мир, и сама собой рождается в сердце гимническая песнь: Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Если мы уже в первом же звуке f 2 мелодии услышим и постараемся воспроизвести не одну лишь печаль, но и свет отрады и истинной духовной нежной мягкой бытийственной силы, которая бывает порой в наших слабых молитвах, тогда и исполнение обретет особую чистоту и целомудренность.

Покаяние противоположно унынию. Уныние потому и называется в числе смертных грехов, что подчиняет парализованную волю свирепо ненавидящему взгляду дьявола и этой гнетущей свинцовой тяжестью подталкивает душу к смерти (вспомним удавившегося Иуду!). Покаяние же освобождает от греха и насилия бесовского и вновь восторгает душу к Богу и дарует ей Царство Небесное. Так и возвышенная светская музыка, посвященная теме печали и ее преодоления верою: она не может иметь какой-то иной, особой логики; не может не нести в себе отсвета великого таинства покаяния. Ее содержанием тоже становится преображение чувства.

Конечно, в ноктюрне перед нами покаяние не религиозное — не мощное и онтологически реальное, как в Церкви, в таинстве, установленном Богом. Здесь оно мечтательное, совершаемое только в психике. Но все же небесполезен этот опыт исхода из печали. Ничто не препятствует тому, чтобы пианист, исполняя ноктюрн, возвышенно и остро переживал музыку как род молитвы, устремляя сердце из моря печали к брегу надежды, веры, любви и неземной сладости.

Здесь различие между исполнением душевно-плотским и духовным. При молитвенном постижении музыки сами собой выделятся обертоны чистоты, упокоения в свете надежды, неотмирного утешения и тишины небесной в душе, легкой радости, а, может быть, и неизреченной красоты умиления в изъясненном выше духовном смысле этого церковного слова.

И тогда и для слушателя, тянущегося к истинной красоте, ноктюрн может стать уроком духовного смирения гордыни, упования на Божию спасительную силу.

Но, конечно, переход от мечты к делу, к реальному перевороту (metanoia) в душе не бывает вне Церкви. А когда человек введет себя в мир онтологической реальности, в бытие духовное, то увидит мир, во многом и не похожий на то, что ему грезилось ранее, начнет ясно отличать бытие духовное от бытия конфетного, психически мечтательного, как ныне не путает своих сновидений с земной реальностью. Св. Иоанн Кронштадтский обратил внимание на то, что в театре человекe уютнее, чем в храме. Почему? Потому, отвечает пастырь, что в театре человек не трогает дьявола. В церкви же начинается настоящая духовная брань; и очень скоро удостоверяется человек в бытии ополчающихся на него поганых и смрадных сил. Потому и мыслят себя христиане воинами Христовыми.

Художественно-мечтательный катарсис может в какой-то мере подводить к тому реальному катарсису, который отцы церкви называли первой ступенью на пути обожения, при усилии жизни возводящему к последующим стадиям (просвещение умным любвеобильным светом Божиим, обожение — это, впрочем, уже не наша мера). Подводить, — но не заменять, ибо само по себе художество внешнее не имеет никакой цены пред Богом: не спросится с души на Страшном суде, сколько произведений Шопена или Моцарта она прослушала. Ценится лишь художество внутреннее — реальное преображение души.