Мозг человека и психические процессы

 

 

1

Вопрос о мозговых основах психической деятельности, или, как его часто обозначают в науке, о локализации психических функций в головном мозгу, в течение многих десятилетий остается в центре внимания психологии и физиологии. Однако следует со всей отчетливостью признать, что прогресс в этой области еще совершенно недостаточен и не идет ни в какое сравнение с теми быстрыми успехами, которые обнаруживают современная физика, химия и биология.

Такое отставание науки в области анализа мозговых основ психической деятельности человека связано не только с чрезвычайной сложностью этой проблемы. Оно в значительной мере объясняется также тем, что основные вопросы (что именно подлежит локализации в головном мозгу, иначе говоря, какова природа психических функций, соотносимых с мозгом, и как именно нужно локализовать психическую деятельность в головном мозгу) в течение долгого времени решались методологически неправильно, а неправильные исходные позиции неизбежно приводили к известному застою научного исследования.

В течение длительного времени психические процессы представлялись как непосредственные переживания или первичные, далее неразложимые свойства душевной жизни, а большая часть попыток найти их материальный субстрат сводилась к поискам тех участков головного мозга, которые являлись бы прямыми носителями или «органами» этих форм психической жизни. Именно эти исходные позиции лежали в основе попытки «непространственные понятия современной психологии наложить на пространственную структуру мозга», которую так решительно осуждал И. П. Павлов. Они относились к тем параллелистическим представлениям «психоморфологии», которые без существенных изменений продолжали существовать в течение

---------------------------------------------------------- 216 ----------------------------------------------------------

столетий, несмотря на то, что конкретное содержание представлений о психических функциях менялось.

Еще 300-400 лет назад вся психическая деятельность человека рассматривались как результат трех основных «способностей»– способности восприятия и воображения, способности интеллекта и способности памяти. В XVT в. Леонардо да Винчи и даже в XVIII в. известный натуралист Земмеринг видели материальную основу этих трех «способностей» в трех «мозговых желудочках», передний из которых рассматривался как орган восприятия и воображения (cellula phantastica), второй – как орган мышления (cellula rationalis) и третий – как орган памяти (cellula memorialis). Еще только полтора столетия назад такая же попытка непосредственно приурочить сложные виды психической деятельности к ограниченным участкам мозга была повторена Ф. А. Галлем – замечательным анатомом, но великим фантазером. На основании несовершенных наблюдений и умозрительных заключений он считал возможным приурочить к изолированным участкам мозговой коры такие «способности», как «любовь к детям», «уважение к родителям», «возвышенные чувства души» или «чувство собственности», демонстрируя этим большую косность параллелистического принципа непосредственной локализации способностей в ограниченных участках мозга.

XIX век был веком бурного развития тонкой морфологии мозга, физиологического эксперимента и научных клинических наблюдений. В 70-е годы этого века русский анатом В. А. Бец впервые описал тонкое клеточное строение задних (сензорных) и передних (двигательных) участков мозговой коры, а в передних центральных извилинах выделил гигантские пирамидные клетки, получившие имя открывшего их ученого и прочно вошедшие в литературу как двигательные клетки коры головного мозга. В это же время (1870 г.) немецкие физиологи Фрич и Гитциг провели первые опыты, показавшие, что раздражение ограниченных участков мозговой коры собаки приводит к возникновению непроизвольных сокращений определенных мышц противоположной стороны тела. Позднее эти опыты воспроизвели Шеррингтон и его сотрудники на обезьянах, а Ферстер, Петцль, Хофф и, наконец, Пенфилд и его сотрудники – на человеке. Все эти опыты с несомненностью показали, что раздражение одних участков мозговой коры приводит к возникновению движений, других – к появлению зрительных, слуховых или тактильных ощущений и что разные участки мозговой коры, несомненно, имеют отношение к неодинаковым психическим функциям.

Аналогичные данные, указывающие на неоднородность различных участков мозга, были получены при клиническом наблюдении локальных поражений мозга; однако на этот раз они ка-

---------------------------------------------------------- 217 ----------------------------------------------------------

сались более сложных психических функций. Еще 100 лет назад, в 1861 г., французский анатом П. Брока указал, что поражение задних отделов нижней лобной извилины левого полушария вызывает у человека нарушение моторной речи (Брока назвал его афемией; это название было позднее заменено термином «моторная афазия»). Через 10 лет немецкий психиатр Вернике показал, что разрушение задней трети верхней височной извилины слева приводит к нарушению понимания речи («сензорная афазия»). Оба автора высказали мысль, что указанные участки коры головного мозга являются материальным субстратом таких сложных функций, как моторные или сензорные «образы слов», и что эти сложные психические явления прямо «локализованы» в клеточных группах ограниченных участков мозга.

Наблюдения Брока и Вернике вселили в неврологов уверенность, что наблюдение над ограниченными (очаговыми) поражениями мозга позволит открыть и мозговые «центры» других, еще более сложных психических процессов. Они стали тщательно следить за тем, какими нарушениями сложных форм психической деятельности сопровождаются те или иные локальные поражения мозга. Вскоре было замечено, что поражение затылочных отделов мозга вызывает нарушение восприятия зрительно предъявляемых объектов (оптическая агнозия), поражение теменной области – утерю способности правильно строить предметное действие (апраксия). Материалы аналогичных наблюдений накапливались, и неврологи стали говорить о нарушениях счета (акалькулия), письма (аграфия), чтения (алексия), музыкальных способностей (амузия), конструктивной деятельности (конструктивная апраксия), каждое из которых возникало при узкоограниченных поражениях определенных мозговых участков.

Накопление данных, говорящих о глубокой неоднородности функций отдельных участков больших полушарий, имело несомненно прогрессивное значение и существенно обогащало клиническую неврологию новыми симптомами. Однако молчаливо принимавшаяся большинством неврологов мысль о том, что психические процессы – изолированные и далее неразложимые «способности», которые могут быть «локализованы» в ограниченных участках мозга, неправильно ориентировала клиническую практику и приводила неврологов к ложным выводам.

Не анализируя причины возникновения нарушений психических процессов при тех или иных очаговых поражениях мозга, не изучая тщательно структуры этих нарушений и не пытаясь раскрыть физиологические изменения, приводящие к этим нарушениям, неврологи сосредоточивали все свое внимание на констатации наиболее отчетливо выступающих расстройств и отвлекались от целого ряда побочных нарушений, всегда

---------------------------------------------------------- 218 ----------------------------------------------------------

сопровождающих данное расстройство. Из своих наблюдений они делали неправомерный вывод, что нарушение определенной «функции», возникающее при том или ином очаговом поражении мозга, означает, что данная функция локализована в этом участке, что ограниченный участок мозга является «мозговым центром» этой функции.

Так возникла мысль, что в коре «головного мозга человека можно выделить такие «центры», как «центр письма» (Экснер), «центр счета» (Геншен), «центры идеации» (Бродбент, Шарко и др.), «вся кора головного мозга человека стала рассматриваться как комплекс постоянных «мозговых центров» наиболее сложных психических функций.

Эти представления, в новом виде повторяющие старые психоморфологические схемы, можно встретить в монографиях самого последнего времени. Даже одно из последних американских руководств по неврологии, имеющее самое широкое распространение, настаивает на положении, что в нижних частях затылочной области (поля 18-го по Бродману) формируются энграммы образов неодушевленных, а в несколько выше расположенной области – одушевленных предметов, особенно тела самого человека[108].

Попытки непосредственной локализации самых сложных психических функций в ограниченных участках мозга нашли, казалось бы, столь обширный материал, что в 1934 г. немецкий психиатр Клейст мог предложить целую «функциональную карту» коры головного мозга человека, в отдельных участках которой были размещены такие сложные формы психической деятельности, как «понимание слов и фраз», «числовые представления», «активнее мышление» или даже «личное, социальное и религиозное «Я». Эта карта, составленная на основании описания тех изменений в психических процессах, которые наступают при очаговых поражениях мозга, сохранялась и позднее и еще в 1959 г. была в несколько исправленном виде снова воспроизведена Клейстом. Легко видеть, что если в ее основе лежат фактические клинические наблюдения, то по своим исходным теоретическим параллелистическим позициям эта система мало чем отличается от наивных психоморфологических попыток прямой локализации сложнейших психических функций, которые были характерны для средневекового учения о трех мозговых желудочках или фантастических представлений Галля.

Мысль о том, что психическим функциям соответствуют свои постоянные «мозговые органы» и что существует некий «изоморфизм» между психическими процессами и «генерирующим» их мозговым субстратом, нашла и своих теоретиков. В роли одного

---------------------------------------------------------- 219 ----------------------------------------------------------

из них выступил известный немецкий морфолог и создатель учения о тонком архитектоническом строении коры – О. Фогт. В одной из своих последних публикаций он писал, что «гистологические единицы (мозговой ткани) имеют постоянное, общее для всех людей функциональное значение и что выпадение этих гистологических единиц ведет к полному выпадению этих функций»; «“немые зоны” мозга, – писал он, – не составляют исключения из этого правила; они лишь имеют особые функции, например, передне-лобные – высшие интеллектуальные и моральные и т. д.». «Вероятно, – продолжал он, – эти психические процессы должны быть сведены к еще более дробным функциям: за это говорит тот факт, что эти зоны сами распадаются на более дробные поля». Таким образом, «исследования привели к указанию на наличие множества маленьких мозговых органов (Kleinorgane), в которых локализованы изолированные функции. Сейчас перед нами стоит трудная задача – открыть эти функции»[109]. Совершенно естественно, что психические функции, «локализованные» в столь дробных участках мозга, представляются автору современной «топистической» концепции в качестве врожденных свойств душевной жизни, и нет ничего удивительного, что свои построения он завершает ссылкой на те гены, которые служат носителями этих «свойств».

Можно было бы думать, что попытки прямой локализации психических функций в ограниченных участках мозговой коры представляют собой последние отзвуки уже давно прошедшей эпохи и имеют лишь исторический интерес. Однако то, что за последнее десятилетие попытки решить вопрос об отношении психических процессов к мозгу с тех же психоморфологических позиций были снова предприняты – на этот раз нейрофизиологами, – заставляет признать, что и теперь они не потеряли своей актуальности.

За последние десятилетия были сделаны серьезные открытия, существенно обогатившие наши знания о строении и функциях центрального нервного аппарата. Мэгуном[110], Джаспером[111], Моруцци[112] и другими учеными было описано тонкое строение тех образований ствола мозга, которые получили название «ретикулярной формации». Ряд исследователей (Лоренте де Но[113],

---------------------------------------------------------- 220 ----------------------------------------------------------

Г. И. Поляков[114] и др.) внесли ценный вклад в учение о тонком нейронном строении коры головного мозга. Специальными электрофизиологическими экспериментами был показан факт циркуляции возбуждения в замкнутых нейронных кругах, состоящих из ряда нейронов, аксоны которых иногда кончаются на телах или дендритах соседних нейронов, иногда же замыкаются на теле того же самого нейрона, обеспечивая тем самым постоянное движение возбуждения по замкнутым кольцам[115].

Все эти находки, несомненно, имеют большое значение, и именно в них проявилось серьезное продвижение науки о мозге, имевшее место за последнее время. Однако если научная ценность описания новых данных о строении центральных нервных приборов и протекании возбуждения по нейронным структурам представляет несомненный интерес, то попытки использовать эти данные для решения основной психофизической проблемы, проводимые со старых параллелистических позиций, сразу же обнаруживают полную беспомощность их авторов и фактически ставят их вне положительной науки.

Мы не будем останавливаться здесь на известной попытке американского нейрохирурга и нейрофизиолога Пенфилда переместить сознание в ствол мозга, рассматривая «центрэнцефалическую систему» как высший уровень интеграции сознательной деятельности. Эти попытки были предметом многочисленных дискуссий и подверглись серьезной критике со стороны, советских исследователей.

Мы остановимся поэтому лишь на другой попытке, принадлежащей известному электрофизиологу Экклзу и в некоторых отношениях представляющей специальный интерес. Как и его непосредственный предшественник Ч. Шеррингтон, также пытавшийся под конец своей жизни подойти к решению психофизической проблемы, Экклз исходил из прочно укоренившегося в западной философии идеалистического положения, что психическое должно пониматься как непосредственно данные переживания, как «субъективный опыт», который представляется первичной реальностью и отношение которого к мозгу следует считать основной проблемой современной науки.

Следуя положениям открытого дуализма «духа» и «тела», Экклз и пытается найти место «локализации» этого субъективного опыта и его проявлений – осмысленного восприятия и активной воли – на этот раз уже не на уровне грубо выделяемых разделов мозга, а на гораздо более дробном и, как ему кажется.

 

⁸ См. W. Me Culloch. Cortico-cortical connections. В кн.: Р. С. Вису. The precentral motor cortex. Un-ty of Illinois Press., 1943; W. McCulloch. The functional organisation of Cerebral Cortex. «Physiol. Review», 1944, vol. 3; J С Eccles. Neurophysiological basis of mind. Oxford, 1953.

---------------------------------------------------------- 221 ----------------------------------------------------------

несравненно более близком к нейрофизиологии уровне отдельных нейронов или даже их частей – синапсов. Принимая субъективные состояния и активную волю за первичные, далее неразложимые свойства «духа», он задает вопрос, в каком же месте нервной ткани дух «входит в мозг», начинает «взаимодействовать» с ним, «меняя пространственно-временные структуры возбуждения» и предавая первоначальной неопределенности возникающих нейрональных связей направленный, определенный характер.

Оставляя в стороне проблему грубой локализации психических процессов в ограниченных участках мозга, Экклз указывает, что таким «детектором» духовных сил могут быть только синаптические связи и что именно через их посредство «воля может модифицировать пространственно-временную активность нейронной сети», вызывая новые «поля влияний», которые осуществляются благодаря этой «уникальной детекторной функции мозговой коры». В отличие от Эддингтона, который думал, что дух может влиять на поведение в границах нервной единицы, по размеру приближающейся к нейрону, Экклз полагает, что субстратом такого влияния «духа на тело» является еще меньшая единица, приближающаяся к величине синаптического узла[116]. При этом он считает возможным искать опору для своих взглядов о влиянии «духа на тело» в телепатических явлениях, якобы указывающих на то, что усилия духа и умственная концентрация могут вызывать движения минимальных физических объектов или позволяют «осуществлять восприятие без привлечения органов чувств»[117].

Многое отличает построения электрофизиологов, пытающихся решить проблему взаимоотношения психики и мозга на открыто идеалистических путях, от наивных психоморфологических попыток неврологов, «локализующих» сложные психические функции в ограниченных участках коры головного мозга. Если в основе психоморфологических попыток неврологов лежит неправильно истолкованный клинический опыт, то «новейшие» попытки решить вопрос об отношении психики и мозга на нейрональном уровне носят совершенно умозрительный характер.

Одна черта является, однако, общей для обеих этих попыток. В обоих случаях психические процессы рассматриваются как далее неделимые первичные «способности» или «свойства», которые могут быть «локализованы» в больших или меньших единицах мозгового субстрата, «генерирующего» эти психические явления или служащие «детекторами» влияний духа, причем эти влияния, по мнению Шеррингтона и Экклза, лежат «за пределами материи».

⁹ С-^м- J. С. Eccles. Neurophysiological basis of mind, p. 277-285.,ri\ f^c,^cles- Hypotheses relating to the Brain-Mind problem. «Nature», 1951, vol. 168, N 4263, p. 56.

---------------------------------------------------------- 222 ----------------------------------------------------------

Можно не останавливаться на философском анализе этих открыто идеалистических попыток. Оставляя его в стороне, мы сосредоточимся на тех практических и теоретических трудностях, которые возникают из психоморфологических попыток решения вопроса о мозговом субстрате психической деятельности на путях прямой «локализации» сложных психических функций в ограниченных участках мозга, и попытаемся охарактеризовать тот тупик, к которому они приводят.

 

2

Факты, указывающие на то, что различные по локализации поражения мозга вызывают неодинаковые симптомы, вошли в незыблемый инвентарь современной неврологической клиники. Они показывают, что кора головного мозга имеет не только неоднородное строение, но и неодинаковые функции, и служат важнейшей опорой для топической диагностики ограниченных мозговых поражений. Однако попытки подходить к этим фактам с психоморфологических позиций и толковать их как доказательство того, что сложные психические процессы локализованы в ограниченных участках коры головного мозга, встречают большие трудности, которые указывают на несостоятельность лежащих в их основе теоретических представлений. Эти трудности выступают в попытках объяснить как факты, наблюдаемые в клинике очаговых поражений мозга, так и факты восстановления функций, нарушенных вследствие ограниченных поражений мозга. Принципиальное значение этих трудностей очень велико, и они требуют специального рассмотрения.

Представление о прямой «локализации» психических функций в ограниченных участках коры головного мозга заставляет предполагать, что разрушение ограниченных участков мозга приводит к выпадению локализованных в них психических функций, что такое выпадение не может возникать в результате поражения других участков мозговой коры, не затрагивающих данный «центр». Оно заставляет думать, что изолированный очаг поражения приводит к нарушению лишь одной данной психической «функции», не влияя на остальные психические процессы, мозговые «центры» которых расположены в других областях мозговой коры.

Ни одно из этих положений, лежащих в основе психоморфологических представлений, не оправдывается на практике. Большое число наблюдений над огнестрельными ранениями и опухолями мозга, ставших возможными благодаря успехам современной нейрохирургии, показало, что нарушение той или иной сложной психической функции фактически может возникать не при одном узкоограниченном поражении определенных участков мозговой коры, но, как правило, наблюдается при различных по

---------------------------------------------------------- 223 ----------------------------------------------------------

локализации мозговых поражениях. Так, нарушения письма, к которым мы обратимся ниже, могут появляться при поражении височных, постцентральных, премоторных, затылочно-теменных отделов мозга, и всякая попытка отнести сложный акт письма за счет одного ограниченного «центра» в коре головного мозга (например, так называемого центра Экснера) должна быть с самого начала отвергнута. То же самое должно быть отнесено к предметным движениям, нарушения которых могут встречаться как при теменно-затылочных, так и лобных поражениях, а также к чтению (которое может страдать при затылочных, височных и лобных поражениях левого полушария), операциям счета, пониманию речи, активной моторной речи и т. п.[118]

Нет сомнения, что при определенных по расположению очаговых поражениях каждое из указанных явлений может выступать особенно отчетливо и имеет наиболее выраженный, бросающийся в глаза характер. Однако фактические данные заставляют думать, что на самом деле нарушение той или иной психической деятельности возникает при гораздо более широких поражениях, чем это предполагалось, хотя каждый раз, как мы увидим ниже, носит неодинаковый характер.

Следовательно, для осуществления той или другой «функции» необходима сохранность гораздо более обширных и разнородных по своему строению зон мозговой коры, чем это предполагалось классической неврологией. Интересно, что даже морфологическая проверка знаменитого случая Брока, с которого начались попытки локализации моторной речи в ограниченном «центре» коры головного мозга, показала, что очаг разрушения выходил в этом случае далеко за пределы той области, на которую ссылался автор, и захватывал территории, расположенные далеко кзади от описанного Брока «центра моторных образов слов».

Таким образом, фактические данные неврологической клиники вступают в резкое противоречие с предположением о прямой «локализации» психических функций в ограниченных участках мозга и заставляют полагать, что ни о каких изолированных мозговых «центрах» для сложных форм психической деятельности не может быть и речи.

В остром противоречии с идеями психоморфологии стоит и другой факт, твердо установленный за последние десятилетия в неврологической клинике. Поражение узкоограниченного участка мозговой коры практически никогда не ведет к выпадению какой-либо одной изолированной «психической функции», но всегда приводит к нарушению большой группы психических процессов, образуя целый «симптомо-комплекс» или «синдром», которым руководствуются неврологи, пытающиеся максимально уточнить топический диагноз поражения.

---------------------------------------------------------- 224 ----------------------------------------------------------

Так, ограниченное поражение коры наружных отделов левой височной области вызывает вовсе не изолированное нарушение понимания речи (как это полагал Вернике). Оно необходимо сопровождается нарушением возможности анализировать речевые звуки, вызывает расстройство повторения и припоминания слов, грубые дефекты письма, нарушение интеллектуальных операций, производимых в уме, хотя оставляет относительно незатронутыми ориентировку в пространстве, различение направлений, операции письменного счета. Поражения теменных или теменно-затылочных отделов левого полушария тоже никогда не вызывают ограниченных выпадений, описанных классиками неврологии. Приводя к дефектам ориентировки в пространстве, они столь же неизбежно вызывают грубые нарушения числовых представлений и счетных операций, ведут к нарушению понимания сложных логико-грамматических структур, оставляя, однако, относительно сохранными такие процессы, как слышание и понимание речи, восприятие и воспроизведение музыкальных мелодий и т. п. Аналогичное может быть сказано и в отношении очаговых поражений других отделов мозга, что заставляет со всей остротой поставить вопрос о причинах, в силу которых локальные поражения мозга вызывают, казалось бы, столь различные нарушения.

Все это убедительно показывает, что головной мозг человека и его кора ни в какой степени не могут рассматриваться как конгломерат отдельных «органов», каждый из которых представляет собой «центр» для какой-нибудь изолированной психической «функции».

Вторая группа фактов, вступающих в резкое противоречие с психоморфологическими представлениями о прямой локализации психических функций в ограниченных участках коры головного мозга, связана с анализом восстановления функций после очаговых мозговых поражений.

Известно, что разрушенные нейроны коры головного мозга не регенерируют. Поэтому сторонники прямой локализации функций в ограниченных «центрах» коры головного мозга с полным основанием предполагали, что функция, выпавшая после разрушения соответственного «центра», не восстанавливается. Случаи восстановления нарушенных функций они склонны были объяснить наличием запасных «викариирующих» центров в симметричных отделах больших полушарий, которые принимают на себя роль разрушенных центров и за счет участия которых функция, выпавшая в результате очагового поражения, может восстанавливаться.

Опыты на животных и наблюдения, полученные в клинике очаговых поражений головного мозга, не подтверждают этих предположений. Исследования, проведенные значительным числом авторов, и прежде всего Лешли, показывают, что если эле-

---------------------------------------------------------- 225 ----------------------------------------------------------

ментарные сензорные и двигательные функции высших позвоночных (зрение, слух, осязание) вовсе не восстанавливаются после того, как соответствующие зоны мозговой коры разрушены, то более сложные функции поведения не только могут полностью восстановиться, но и любые ограниченные поражения мозговой коры, произведенные после того, как эти функции восстановились, не приводят к их вторичному нарушению.

Следовательно, даже если бы сложные функции поведения, например сложные навыки, были «локализованы» в определенных, строго фиксированных участках мозга (что само остается сомнительным), то в процессе восстановления они настолько перестраиваются, что их кортикальная организация приобретает значительно более сложный характер, при котором отдельные звенья нарушаемой системы могут легко замещать друг друга. Факты восстановления функций после частичных экстирпаций коры головного мозга у обезьян, полученные за последнее время многими авторами, подтверждают всю неадекватность попыток их прямой локализации в изолированных участках мозговой коры. Еще более богатый материал для критики концепций узкого локализационизма дают наблюдения над восстановлением психических функций после локальных поражений мозга у человека. Эти наблюдения, в свое время представленные нами в сводном виде в другом месте[119], показывают, что все нарушения, возникающие при очаговых поражениях (например, ранениях) мозга, можно отчетливо разделить на две категории. Если элементарные физиологические функции (зрения или слуха, тактильной чувствительности или простых движений), нарушающиеся после очаговых поражений соответствующих отделов мозговой коры человека, практически не восстанавливаются вовсе и дефект остается пожизненно, то судьба других, более сложных форм психической деятельности, которые также отчетливо страдают при очаговых поражениях мозга, оказывается совсем иной.

Исследователи, наблюдавшие процесс обратного развития мозгового заболевания и тем более пытавшиеся активно вмешаться в процесс устранения возникшего дефекта и подвергнуть больного рационально построенному восстановительному обучению (к анализу которого мы еще вернемся ниже), могли видеть, что, несмотря на то, что прямой результат разрушения определенных участков мозга остается необратимым, сложные формы психической деятельности, нарушенные ранением, восстанавливаются. Это восстановление вовсе не идет простым путем перенесения нарушенной функции в «викариирующие» части симметричного полушария, а носит несравненно более сложный характер функциональной перестройки нарушенной деятельности.

---------------------------------------------------------- 226 ----------------------------------------------------------

Вследствие такой функциональной перестройки, подробно изученной многими авторами[120], чтение, которое ранее осуществлялось путем зрительного анализа и синтеза буквенных знаков, после ранения затылочной области мозга начинает выполняться с помощью тактильного и двигательного обведения букв. По той же причине письмо, которое раньше было слухомоторным навыком, после ранения височных отделов мозга начинает выполняться путем зрительно-кинэстезического анализа слова, подлежащего написанию. Речь, нарушенная после поражения кортикальных речевых зон, перестраивается и начинает осуществляться на совсем новых путях. Аналогичные перестройки можно наблюдать и в восстановлении сложных гностических и праксических функций, нарушенных после локальных поражений коры головного мозга.

Все эти факты с полной достоверностью показывают, что сложные формы психической деятельности ни в какой степени не являются простыми, далее неразложимыми свойствами, прочно связанными с определенными группами нервных клеток в коре головного мозга, что они вовсе не выпадают нацело при локальных поражениях коры головного мозга, разрушающих соответствующие «центры». Факты дают основания думать, что как само понятие «функции», так и упрощенные представления об их прямой локализации в ограниченных участках мозга нуждаются в серьезном пересмотре. Только после радикального изменения сложившегося веками представления о психических «функциях» как имманентных «свойствах» душевной жизни или первичных, далее неразложимых «способностях», материальный субстрат которых находится в строго фиксированных участках мозга, – только после этого вопрос о мозговых основах психической деятельности может быть решен исходя из новых, гораздо более адекватных современному состоянию знаний, материалистических позиций.

Мы должны поэтому кратко остановиться на понятии «функции» и на тех изменениях, которые произошли в нем в современной биологии и психологии.

 

3

Уже больше 20 лет назад один из ведущих советских физиологов П. К. Анохин[121] справедливо указал, что понятие «функ-

¹³ См. К. Goldstein. Das Symptom, seine Entstehung und Bedeutung. «Zeitschr. f. Psych. u. Neurol.», 1925, Bd. 76; K. Goldstein. Aftereffects of brain injuries in war. London, 1942; A. P. Лурия. Травматическая афазия. M., Изд-во АМН РСФСР, 1947.

---------------------------------------------------------- 227 ----------------------------------------------------------

ция» употребляется в современной биологической науке в двух совершенно различных смыслах.

С одной стороны, термином «функция» обозначают определенное свойство или отправление той или иной ткани. В этом смысле есть полное основание говорить о функции отделения желчи, свойственной клеткам печени, функции генерации инсулина клетками поджелудочной железы, функции потоотделения, немыслимой без клеток потовых желез.

Точно так же можно говорить о зрительной функции светочувствительных приборов сетчатки, слуховой функции кортиева органа, чувствительной функции тактильных, болевых рецепторов кожи. Во всех этих случаях функция означает отправление высокоспециализированных приборов периферических рецепторов и их непосредственного центрального представительства или столь же специализированных секреторных или двигательных приспособлений. Легко видеть, что такая функция твердо привязана к определенным морфологическим приборам и не может мыслиться изолированно от них.

Однако слово «функция» может применяться и в совсем ином, отличном от первого, значении. Этим термином может обозначаться сложная приспособительная деятельность целой системы (иногда всего организма), устанавливающая известные отношения с окружающей средой и обеспечивающая известный приспособительный эффект. В таком смысле говорят о функциях дыхания, кровообращения и пищеварения или даже о локомоторной функции. В таком же смысле нередко говорят о функции общения с помощью речи, функции запоминания и даже об известных интеллектуальных функциях. Легко видеть все глубокое отличие понятия «функция», применяемого в этом, втором, смысле. Если в первом смысле это – узкое, четко отграниченное отправление определенной ткани или определенного органа, то во втором смысле это – сложный результат работы целой функциональной системы, звенья которой могут замещаться и которая, выполняясь различными средствами, сохраняет в качестве постоянного лишь свой конечный эффект.

Так, П. К. Анохиным[122] было показано, что если дыхание осуществляется в нормальных условиях системой мышц диафрагмы и межреберных мышц, с помощью которых воздух проникает в легкие и доходит до альвеол легочной ткани, то в патологических условиях, при перерезке нервов, иннервирующих диафрагму и межреберные мышцы, функция дыхания может осуществляться с помощью мышц гортани, производящих заглатывание воздуха и достигающих конечного эффекта другим путем. Аналогичное может быть сказано о локомоции, которая, как показали Бетэ и

---------------------------------------------------------- 228 ----------------------------------------------------------

с совершенно других позиций Э. А. Асратян[123], после оперативных вмешательств на конечностях и различных участках нервной системы может осуществляться совершенно новым набором двигательных импульсов, приводящих, однако, к тому же самому конечному эффекту. Быть может, с наибольшей выразительностью эта пластичность локомоторной системы была показана в известных опытах Лешли, при которых крыса, выработавшая определенный лабиринтный навык, после двусторонней перерезки спинного мозга на различных уровнях или экстирпации мозжечка осуществляла его совершенно новыми средствами, например кубарем катясь к намеченной цели и достигая ее с помощью совершенно нового набора мышечных импульсов, никогда не применявшихся ею раньше. Близкие к этому результаты получили многие американские авторы, описывавшие, как успешно выполняет крыса лабиринтный навык, если по пути неожиданно ставится бассейн с водой и она оказывается принужденной включить совершенно иные – плавательные – движения.

Обобщая свои многочисленные наблюдения над двигательными актами, Н. А. Бернштейн приходит к выводу, что все изучавшиеся им двигательные функции имеют не метрический, а топологический характер и определяются «двигательной задачей», которая при огромном числе степеней свободы, характеризующем любой двигательный аппарат, осуществляется разнообразным пластично меняющимся составом двигательных звеньев, но всегда достигающим намеченную цель. Следовательно, осуществление известной задачи и системное строение – основная существенная черта этих сложных приспособительных функций, фактически представляющих собой сложные функциональные системы, достигающие переменными способами нужного постоянного эффекта. Одна из наиболее существенных задач современной науки и заключается как раз в том, чтобы материалистически описать те физиологические механизмы, которые лежат в основе этих сложнейших форм саморегуляции.

Если сложные приспособительные акты или динамические функциональные системы столь отличны от простых отправлений тех или иных клеточных групп как по своей структуре, так и по формам своего функционирования, то легко можно видеть, насколько они отличаются и по принципу своего отношения к отдельным органам или тканям и по способам локализации в пределах центральной нервной системы.

И. П. Павлов никогда не сомневался в том, что центральным концом зрительного анализатора являются клетки, расположенные в затылочной области или «корковом ядре зрительного анализатора» и примыкающей к ней «рассеянной периферии». Он

---------------------------------------------------------- 229 ----------------------------------------------------------