Советско-американский фетиш: индустриальное сельское хозяйство.

Перед тем, как пуститься в обсуждение теории и практики советской коллективизации, мы должны признать, что модернизация сельского хозяйства в огромном, даже национальном, масштабе была частью убеждений, которые разделяли социальные инженеры и сельскохозяйственные проектировщики во всем мире¹⁴. Они были убеждены в том, что воплощают общее стремление к этой цели. Подобно СIAM, они поддерживали контакты друг с другом с помощью журналов, профессиональных конференций и выставок. Самые сильные связи были между американскими агрономами и их российскими коллегами – связи, которые не были полностью потеряны даже во времена холодной войны. Они работали в совершенно различных политических и экономических условиях, при этом русские завидовали американскому уровню капиталовложений, особенно в области механизации хозяйств, а американцы завидовали политическим возможностям советского планирования. Степень их сотрудничества в целях создания нового проекта крупномасштабного рационального индустриального сельского хозяйства можно оценить следующим кратким перечислением их взаимодействий.

Высокий накал энтузиазма в связи с применением индустриальных методов в сельском хозяйстве в Соединённых Штатах наблюдался примерно с 1910 г. по конец 1930-х годов. Основными носителями этого энтузиазма были молодые специалисты, сельскохозяйственные инженеры, находившиеся под влиянием тех или иных течений их прародительской дисциплины, промышленной инженерии, а более конкретно – под влиянием доктрины Фредерика Тейлора, проповедующего повременное изучение движений. Они пересмотрели понятие сельского хозяйства как «фабрики продовольствия и волокна»¹⁵. Тейлоровские принципы научной оценки физического труда, имеющие целью свести его к простым, повторяющимся операциям, которым мог бы быстро научиться даже неграмотный рабочий, могли достаточно хорошо работать в условиях фабрики¹⁶, но их применение к разнообразным и изменяющимся требованиям сельского хозяйства было сомнительно. Поэтому сельскохозяйственные инженеры и обратились к тем сторонам хозяйственной деятельности, которые было легче стандартизировать. Они пытались более рационально расположить корпуса ферм, стандартизировать механизмы и инструменты и обеспечить механизацию обработки основных культур.

Профессиональное чутьё сельскохозяйственных инженеров привело их к попытке скопировать, насколько это было возможно, черты современной фабрики. Это побудило их настаивать на увеличении масштабов типичного хозяйства, так, чтобы оно могло вести массовое производство стандартной сельскохозяйственной продукции, механизировать свои операции и таким образом, как предполагалось, значительно уменьшить стоимость единицы продукции¹⁷.

Как мы увидим в дальнейшем, промышленная модель может применяться только к некоторым видам сельского хозяйства, а не ко всему сельскому хозяйству в целом. Тем не менее, она применялась без исключения ко всему – как вера, а не как научная гипотеза, которую надо подвергнуть критическому рассмотрению. Модернистское доверие к внушительным масштабам, централизации производства, стандартизированной массовой продукции и механизации определяло собой все в ведущем секторе промышленности, и верилось, что те же принципы сработают не хуже и в сельском хозяйстве. Много сил пришлось приложить, чтобы проверить это убеждение на практике. Возможно, самым смелым оказалось хозяйство Томаса Кемпбелла в штате Монтана, начатое – или, лучше сказать, основанное – в 1918 году¹⁸. Оно было индустриальным в нескольких аспектах. Акции хозяйства были проданы с помощью проспектов акционерного общества, описывающего предприятие как «индустриальное чудо», два миллиона долларов с населения помог собрать финансист Дж. П. Морган. Корпорация сельского хозяйства штата Монтана была гигантским хозяйством по производству пшеницы, занимавшим девяносто пять акров земли, большая часть которой арендовалась у четырёх местных индейских племён. Несмотря на частную инвестицию, предприятие никогда не получило бы землю без помощи и субсидий от Министерства внутренних дел и от Министерства сельского хозяйства Соединённых Штатов Америки (USDA).

Объявив, что ведение сельского хозяйства приблизительно на 90 процентов является инженерным делом и только на 10 процентов – самим сельским хозяйством, Кемпбелл приступил к стандартизации как можно большего количества операций. Он вырастил пшеницу и лён, две выносливые культуры, нуждающиеся только в небольшом уходе между посадкой и урожаем¹⁹. Земля в его ведении была сельскохозяйственным аналогом выглаженного бульдозером участка под Бразилиа. Это была естественно изобильная девственная почва, не нуждавшаяся в удобрениях. Топография также не ставила лишних препятствий: местность была плоской, без лесов, ручьёв, каменьев или горных хребтов, которые могли бы препятствовать плавному ходу машин по её поверхности. Другими словами, выбор самых простых, наиболее стандартизируемых культур и аренда очень подходящего сельскохозяйственного участка были засчитаны в пользу применения индустриальных методов. В первый год Кемпбелл купил тридцать три трактора, сорок сноповязалок, десять молотилок, четыре комбайна и сто вагонов, большую часть года в хозяйстве работали приблизительно пятьдесят человек, а в страду он нанимал целых две сотни²⁰.

Здесь не место вести хронику накопления состояния Корпорации сельского хозяйства штата Монтана – во всяком случае, Дебора Фицджеральд уже блестяще выполнила эту работу²¹. Достаточно отметить, что засуха на втором году и прекращение государственной ценовой поддержки в последующий год привели к кризису, стоившему Моргану 1 миллион долларов. Помимо погоды и цен перед хозяйством Кемпбелла стояли и другие проблемы: различия в почве, текучесть рабочей силы, недостаток квалифицированных, изобретательных работников, не нуждающихся в особом руководстве. Хотя корпорация и просуществовала до смерти Кемпбелла в 1966 году, она не доказала, что индустриальные хозяйства превосходят семейные по эффективности и прибыльности. Индустриальные хозяйства действительно имели преимущества перед мелкими производствами, но они были другого плана. Их огромный размер давал им преимущества в доступе к кредиту, политическому влиянию (относительные налоги, дополнительная материальная поддержка и предотвращение лишения прав в случае просрочки платежей), маркетинговой силе. Теряемое в умелости работников и качестве труда восполнялось значительной политической и экономической помощью.

Довольно много крупных индустриальных ферм, управление которых осуществлялось по научным принципам, было организовано в 1920-х и 1930-х годах²². Некоторые из них были пасынками экономической депрессии, оставившей банкам и страховым компаниям много хозяйств, которые они не могли продать. «Цепочки ферм», содержавшие целых шесть сотен ферм со вспомогательными службами, организованные в одну объединённую деятельность (одна ферма, скажем, занимается опоросом свиноматок, другая – их выкармливанием, а в условиях современного «контрактного хозяйства» – и птицеводством) были весьма обычны, и покупка их была рискованным вложением капитала²³. Они оказались не более конкурентоспособными с семейными хозяйствами, чем корпорация Кемпбелла. К слову сказать, в них было сделано столько капиталовложений, что, учитывая их высокие фиксированные затраты в платёжных ведомостях и процент на капитал, эти хозяйства становились уязвимыми при неблагоприятных кредитных условиях и более низких продажных ценах на тех территориях, где они были расположены. А семейная ферма могла потуже затянуть пояс или использовать другие крайние меры для выживания.

Наиболее поразительным предложением, предназначенным для примирения американской мелкособственнической системы с гигантскими по масштабам хозяйствами и научным, централизованным управлением, было предложение Мордехая Езекиэла и Шермана Джонсона в 1930 году. Они выдвинули идею «национальной корпорации сельского хозяйства», которая объединит все фермы. Корпорация должна была стать объединенной и централизованной по вертикали и была бы «способна развозить сельскохозяйственное сырьё по всем индивидуальным хозяйствам страны, устанавливать цели производства и нормы, распределять машины, рабочую силу и капиталовложения и перевозить продукцию хозяйств из одного региона в другой для обработки и использования. Обладая поразительным подобием индустриальному миру, этот организационный план предлагал своего рода гигантскую конвейерную ленту»²⁴. Езекиэл, без сомнения, находился под впечатлением своей недавней поездки по российским колхозам, находящимся в тяжёлом положении, как и вся поражённая депрессией российская экономика. Джонсон и Езекиэл были почти единственными в своем призыве к централизованному индустриальному и широкомасштабному сельскому хозяйству, причем вовсе не в ответ на экономический кризис, а просто по своей уверенности в неизбежности высокомодернистского будущего. Следующее выражение этой веры довольно показательно: «Коллективизация стоит в порядке дня истории и экономики. С политической стороны мелкий фермер или крестьянин является тормозом прогресса. Формально он так же отошёл в прошлое, как и механики-кустари, которые когда-то собирали автомобили вручную в небольших деревянных сараях. Русские первыми ясно поняли это и приспособились к исторической необходимости»²⁵.

За этими восхищенными ссылками на Россию было определённо меньше политической идеологии, чем разделяемой веры в высокий модернизм. Эта вера была укреплена ещё кое-чем по заказу импровизированной высокомодернистской обменной программы. Очень многие российские агрономы и инженеры приехали в Соединённые Штаты, которые они считали Меккой индустриального сельского хозяйства. Их образовательное путешествие по американскому сельскому хозяйству почти всегда включало посещение Корпорации Кемпбелла сельского хозяйства штата Монтана и М.Л.Уилсона, который в 1928 году возглавлял факультет сельскохозяйственной экономики в государственном университете штата Монтана и позже стал высокопоставленным чиновником в Министерстве сельского хозяйства при Генри Уоллесе. Русские были так восхищены хозяйством Кемпбелла, что обещали дать ему 1 миллион акров земли, если он приедет в Советский Союз и продемонстрирует свои методы ведения сельского хозяйства²⁶.

Не менее оживленным было движение и в обратном направлении. Советский Союз нанимал американских техников и инженеров для оказания помощи в разработке различных отраслей советского индустриального производства, включая производство тракторов и другой сельскохозяйственной техники. К 1927 году Советский Союз также закупил двадцать семь тысяч американских тракторов. Многие из американских визитеров, как Езекиэл, восхищались советскими совхозами, которые к 1930 году создавали впечатление, что крупномасштабная коллективизация сельского хозяйства возможна. Американцев впечатляли не только значительные размеры совхозов, но также и тот факт, что технические специалисты – агрономы, экономисты, инженеры, статистики – казалось, развивали российское производство по рациональным и эгалитарным направлениям. Обвал Западной рыночной экономики в 1930 году укрепил привлекательность советского эксперимента. Гости, проехавшие по разным направлениям Россию, вернулись в свою страну, полагая, что видели будущее²⁷.

Как доказывают Дебора Фицджеральд и Льюис Файер, привлекательность, которую имела коллективизация для американских сельскохозяйственных модернистов, имела мало общего с марксистской верой или привлекательности самой советской жизни²⁸. «Это происходило потому, что советская идея выращивать пшеницу в индустриальных масштабах и индустриальным способом была родственна американским предложениям о том, какое направление следует выбрать американскому сельскому хозяйству»²⁹. Советская коллективизация предоставила этим американским наблюдателям огромный демонстрационный проект, лишенный политических неудобств со стороны американских учреждений, «то есть американцы рассматривали гигантские советские хозяйства как огромные экспериментальные станции, с помощью которых американцы могли испытать большинство своих радикальных идей увеличения сельскохозяйственного производства и, в особенности, производства пшеницы. Многие стороны дела, о которых им хотелось узнать больше, просто не могли быть опробованы в Америке, частично потому, что это стоило бы слишком дорого, частично потому, что у них не было в распоряжении подходящего большого фермерского участка, а частично потому, что многие фермеры и хозяйства были бы обеспокоены смыслом этого экспериментирования»³⁰. Надежда была на то, что советский эксперимент будет значить для американской индустриальной агрономии приблизительно то же, что значил проект управления ресурсами долины Теннеси для американского регионального планирования: испытательный полигон и возможная модель для выбора.

Хотя Кемпбелл не принял советское предложение создать обширное демонстрационное хозяйство, другие сделали это. М.Л.Уилсону, Гаролду Уэйру (который имел большой опыт работы в Советском Союзе) и Ги Риджину было предложено спланировать огромное механизированное хозяйство, специализирующегося на пшенице и располагающегося приблизительно на 500 000 акрах целинной земли. Уилсон писал своему другу, что это было бы самое большое механизированное хозяйство по производству пшеницы в мире. Они распланировали все расположение хозяйства, применение рабочей силы, потребность в машинах, севооборот и жестко регламентированный план работы в гостиничном номере Чикаго за две недели в 1928 году³¹. Тот факт, что они воображали, что такое хозяйство могло быть запланировано в чикагском гостиничном номере, подчёркивает их основное допущение, что ключевые решения абстрактны, а технические взаимосвязи свободны от контекста. Как проницательно объяснила это Фицджеральд: «Даже в США эти планы были бы слишком оптимистичными, потому что они основаны на нереалистической идеализации природы и человеческого поведения. И поскольку планы показывали, что делали бы американцы, если бы они имели миллионы акров ровной земли, много разнорабочих и обязательство правительства не жалеть никаких расходов для поддержания целей производства, планы были предназначены для какого-то абстрактного, теоретического места. Это сельскохозяйственное пространство, которое не было ни Америкой, ни Россией, ни каким-то другим реально существующим местоположением, повиновалось только законам физики и химии, не признавая никаких политических или экономических зависимостей»³².

Гигантский совхоз, носящий имя «Верблюд», который они основали около Ростова-на-Дону, на расстоянии тысячи миль к югу от Москвы, содержал 375 000 акров земли, которые должны были быть засеяны пшеницей. Как экономический эксперимент, этот совхоз оказался горьким провалом, хотя в первые годы он действительно производил огромные количества пшеницы. Подробные причины неудачи имеют для наших целей меньший интерес, чем тот факт, что большинство из этих причин могли бы быть сведены в итоге под рубрику контекста. Это была специфическая ситуация этого конкретного хозяйства, с которой он не совладал. Хозяйство в отличие от составленного плана не было гипотетическим, абстрактным, вымышленным, а оказалось непредсказуемым, сложным и своеобразным, со своей собственной уникальной комбинацией почв, социальной структурой, административной культурой, погодой, политическими ограничениями, механизмами, дорогами, а также навыками работы и привычками его служащих. Как мы увидим, по типу провала это напоминало Бразилиа, типичный случай для амбициозных высокомодернистских схем, для которых местное знание, практика и ситуация рассматриваются как несущественные или, в лучшем случае, раздражающие препятствия, которые следует обойти.

Коллективизация в советской России.

Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу, нет.. – Андрей Платонов, Чевенгур

Коллективизация советского сельского хозяйства была чрезвычайным, но показательным примером авторитарного высокомодернистского планирования. Она представляла собой беспрецедентное преобразование сельской жизни и производства, навязанное грубой силой, находящейся в распоряжении властей. Кроме того, чиновники, руководившие этим обширным преобразованием, ничего не знали об экологических, социальных и экономических условиях, что и подписало приговор сельской экономике. Они мчались вслепую.

Между 1930 и 1934 годами советское правительство фактически вело войну в сельской местности. Поняв, что он не может положиться на местные Советы в «ликвидации кулака» и коллективизации, Сталин послал в деревню двадцать пять тысяч проверенных в сражениях городских коммунистов и пролетариев, имеющих полномочия реквизировать зерно, арестовывать сопротивляющихся и коллективизировать. Он был убеждён, что крестьянство старалось подорвать основы Советского государства. В ответ на персональное письмо от Михаила Шолохова (автора Тихого Дона), тревожно сообщавшего о том, что крестьяне на Дону находятся на грани голодания, Сталин ответил: «Уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего) провели «Итальянскую забастовку» (итальянку), саботаж! пытались сорвать поставку хлеба в города и Красную Армию. То, что саботаж был тихим и внешне безобидным (без кровопролития) не меняет того факта, что уважаемые хлеборобы вели по существу «молчаливую» войну против Советской власти. Войну голода, дорогой товарищ Шолохов»³³.

Сколько человек потеряно в той войне, до сих пор дискуссионный вопрос, но потери, бесспорно, были ужасны. Как указывают некоторые современные советские источники, приблизительная оценка одних только списков убитых в результате «раскулачивания» и кампаний по коллективизации, а также умерших от последовавшего голода, «по самым скромным оценкам» дает от 3 до 4 миллионов, а на самом деле – более 20 миллионов человек. Оценки были бы еще выше, если бы стал доступным какой-нибудь документ, заслуживающий большего доверия, что-нибудь вроде нового архивного материала. За фактом смертей стоит уровень социального разрушения и насилия, превышающий тот, который был в гражданскую войну, следовавшую непосредственно за революцией. Миллионы людей бежали в города или к границе, был значительно расширен позорный Гулаг, в сельской местности бушевали открытый бунт и голод, и более половины всего имевшегося в стране домашнего скота и тягловой силы было вырезано³⁴.

К 1934 году государство «выиграло» войну с крестьянством. Если когда-либо победа в войне и заслуживала по праву определение «Пирровой», то как раз эта. Совхозы (государственные хозяйства) и колхозы (коллективные хозяйства) потерпели неудачу в выполнении всех конкретных задач, поставленных Лениным, Троцким, Сталиным и большинством большевиков. Они провалили задачи подъёма уровня производства зерна и создания изобилия дешевых пищевых продуктов для городских промышленных рабочих. Они не сумели стать технически эффективными и творчески работающими хозяйствами, о которых мечтал Ленин. Даже в сфере электрификации, ленинском критерии обновления, только один из двадцати пяти колхозов имел электричество накануне Второй мировой войны. Коллективизация сельского хозяйства никоим образом не создала «новых людей» в сельской местности и не уничтожила культурное различие между селом и городом. В течение следующих 50 лет урожаи многих культур с гектара были застойными или фактически ниже уровней, зарегистрированных в 1920-х годах или достигнутых перед революцией³⁵.

На некотором другом уровне, коллективизация, странным образом сплачивая государство, была определенным успехом. Коллективизация дала грубый готовый инструмент для достижения двойной цели традиционного управления государством: управления и политического контроля. Хотя, возможно, советский колхоз и потерпел неудачу в производстве большого количества пищевых продуктов, зато он прекрасно служил средством, с помощью которого государство могло указывать, что сеять, устанавливать зарплаты селянам, находить сбыт любому количеству производимого зерна и держать в политическом повиновении сельскую местность³⁶.

Большим достижением советского государства – если только это можно так назвать – в сельскохозяйственном секторе, прежде особенно неблагоприятном для регулирования и управления, была разработка социального и экономического ландшафта и создание на нём институциональных форм и производственных единиц, гораздо более приспособленных для контроля, управления и руководства сверху. В сельском обществе, которое унаследовало (и какое-то время поощряло) советское государство, приспешники царизма, крупные землевладельцы и чиновники-аристократы были уничтожены и заменены мелкими землевладельцами, зажиточными крестьянами, ремесленниками, частными торговцами и другими видами мобильных разнорабочих и деклассированных элементов³⁷. Подобно учёным-лесоводам, большевики, поставленные перед лицом шумного, свободного и «безначального» сельского общества, трудноуправляемого и политически малоактивного, приступили к переделке своего окружения, имея в виду несколько простых целей. На унаследованном пространстве они создавали новый ландшафт больших иерархических управляемых государством хозяйств, которым указывалось сверху из центра, что сеять, спускались нормы поставок оборудования, население которых по закону было лишено мобильности. Изобретённая система прослужила почти шестьдесят лет, постоянно затрачивая огромные средства и воспроизводя застой, деморализацию и экологическую катастрофу.

Это коллективизированное сельское хозяйство, сохраняемое в течение шестьдесяти лет, было менее обязано государственному плану, чем импровизациям, теневым рынкам, бартеру и изобретательности, которые частично компенсировали его неудачи. Точно так же, как «неофициальная Бразилиа», которая не имела законного места в официальных планах, появилась и сделала город жизнеспособным, в советской России появился набор неформальных методов, находящихся вне официальной командной экономики, – и также часто вне советского законодательства, – чтобы обойти часть колоссальных затрат и безрезультатности, идущей от системы. Другими словами, коллективизированное сельское хозяйство никогда не работало согласно сетке своих производственных планов и поставок.

Из нашего краткого отчёта, кажется, ясно, что коллективизация сама по себе не была всецело делом Сталина, хотя он и несёт ответственность за её исключительную скорость и жестокость³⁸. Коллективизированное сельское хозяйство всегда было неотъемлемой частью большевистского плана будущего, и большая битва за её претворение в жизнь в конце 1920-х годов вряд ли могла иметь какой-нибудь другой результат в свете решения неотступно следовать принудительному проекту индустриализации. Партийная высокомодернистская вера в большие коллективистские системы долго ещё продолжала существовать после безрассудных импровизаций начала 1930-х годов. Эта вера, утверждающая, что является и эстетической, и научной, отчётливо прослеживается в еще одной сельскохозяйственной высокомодернистской фантазии: а именно, в хрущёвском плане освоения целинных земель, начатом много позже смерти Сталина и после публичного осуждения его преступлений в период коллективизации. Удивительно, как долго держались эта вера и эти структуры, несмотря на очевидность их многочисленных неудач.

1 раунд: большевистское государство и крестьянство.

Иногда мне кажется, что, если бы я мог убедить каждого говорить «приводить в порядок» каждый раз, когда он хочет употребить слово «освободить», и «мобилизация» вместо слов «реформа» или «прогресс», мне бы не пришлось писать пространныекниги о взаимодействии правительства и крестьян в России. – Джордж Йени, Принуждение к мобилизации

В обстоятельной книге, упомянутой выше, Йени писал о дореволюционной России, но то же самое он мог бы легко написать и о большевистском государстве. До 1930 года между аграрной политикой ленинского государства и его предшественника – царизма – было больше сходства, чем различия. Та же вера в реформу сверху и в большие, современные механизированные фермы, открывающие путь к продуктивному сельскому хозяйству. И увы, тот же самый весьма высокий уровень невежества относительно сельской экономики во всей её сложности, доводящий власть до рейдов в сельскую местности с целью захвата зерна силой. Хотя эти черты сходства продолжали существовать даже после социальной ломки 1930-го года, новым в движении к коллективизации была готовность революционного государства полностью переделать социальный ландшафт в аграрном секторе, чего бы это ни стоило.

Новое большевистское государство имело дело с сельским обществом, которое было значительно более скрытным, сопротивляющимся, автономным и враждебным, чем общество, с которым сталкивалась царская бюрократия. Если царские чиновники провоцировали открытое неповиновение и уклонение своими «жестокими методами московитов, собирающих дань» в течение Первой мировой войны³⁹, то были веские причины ожидать, что большевикам будет ещё тяжелее в сельской местности при насильственном отборе зерна.

Сельская местность была враждебна большевикам, это факт, но эти чувства были более чем взаимны. Для Ленина, как мы видели, Декрет о Земле, дарующий крестьянам землю, которую они и так захватили, был стратегическим маневром, чтобы купить спокойствие в сельской местности на период укрепления власти; он не сомневался, что мелкая крестьянская собственность в конце концов должна быть отменена в пользу больших коллективных хозяйств. Что касается Троцкого, он считал, что чем скорее будет преобразовано и «урбанизировано» то, что он называл «Россией икон и тараканов», тем лучше. И для многих, лишь недавно ставших городскими, рядовых большевиков упразднение «тёмного и отсталого мира крестьянина» было «существенной частью их рождающейся личной причастности к рабочему классу»⁴⁰.

Крестьянство фактически было terra incognita для большевиков. Во время революции по всей России партия насчитывала всего 494 члена из «крестьян» (возможно, большинство из них представляла сельская интеллигенция)⁴¹. Большинство сельских жителей никогда не видели коммунистов, хотя они могли быть хорошо наслышаны о большевистском декрете, подтверждающем собственность крестьянина на землю, которая уже была им захвачена. Единственной революционной партией, у которой были приверженцы на селе, была партия социалистов-революционеров, чьи популистские корни подталкивали их к критике ленинских авторитарных взглядов.

Под влиянием самого революционного процесса сельское общество сделалось более скрытным а, следовательно, труднее поддающимся налогообложению. Уже прошёл стремительный захват земли, ретроспективно названный «земельной реформой». После провала наступления в Австрии во время войны и последовавшего массового дезертирства фактически большая часть земель мелкопоместного дворянства и церкви, так же, как и «царской земли», была захвачена крестьянством. У богатых крестьян, ведущих независимое хозяйство («хуторяне» столыпинской реформы), обычно насильно урезали землю до средних деревенских норм, и вообще сельское общество подверглось радикальному уплотнению. Самые богатые были выселены, и многие из бедноты впервые в своей жизни стали мелкими собственниками. Согласно одним данным, число безземельных сельских разнорабочих в России понизилось наполовину, а собственность крестьян в среднем повысилась на 20 процентов (на Украине – на 100 процентов). В итоге 248 миллионов акров земли крупных и мелких землевладельцев было конфисковано, почти всегда по местной инициативе, и отдано в крестьянскую собственность, которая теперь в среднем составляла около 70 акров на хозяйство⁴².

С точки зрения чиновника – налогового или военного на призывном пункте – ситуация была почти непостижима. Статус землевладения в каждой деревне разительно изменился. Предшествующие отчёты по землевладению, если они вообще существовали, были полностью непригодны в качестве руководства по находящимся в обращении земельным участкам. Каждая деревня была своеобразна во многих отношениях, и, даже если она и могла в принципе быть сейчас «нанесена на карту», подвижность населения и суматоха военного времени всегда почти гарантировали, что через полгода или даже раньше карта придёт в негодность. Следовательно, сочетание мелкой земельной собственности, общественного землевладения и постоянных изменений, пространственных и временных, создавали непреодолимый барьер для любой, даже прекрасно отлаженной налоговой системы.

Еще два последствия революции в сельской местности доставляли трудности государственным чиновникам. Перед 1917 годом большие крестьянские хозяйства и крупные землевладельцы производили почти три четверти зерна, поступающего в продажу для внутреннего использования и на экспорт. Именно этот сектор экономики кормил города. Теперь его не было. Большое количество оставшихся земледельцев большую часть своего урожая потребляли сами. Обычно они не отдавали это зерно без борьбы. Новое, более равноправное распределение земли означало, что попытка изымать что-либо вроде царского «оброка» зерна, приведёт большевиков к конфликту с потребностями пропитания мелких и средних крестьян⁴³.

Вторым и, возможно, решающим последствием революции было усиление решимости и способности крестьянских общин противостоять государству. Каждая революция создаёт временный вакуум власти, когда власть предыдущего режима разрушена, а революционный режим ещё не утвердился по всей территории. Поскольку большевики были в основном горожанами и вели продолжительную войну, вакуум власти в большинстве сельских районов был заполнен необычным образом. Орландо Фиджес напоминает, что впервые деревни, хоть и в стеснённых обстоятельствах, были свободны в устройстве своих дел⁴⁴. Как мы уже знаем, сельские жители обычно силой выгоняли или поджигали мелкопоместное дворянство, захватывали землю (включая права обобществлять землю и леса) и насильно удерживали единоличников в коммунах. Деревни вели себя, как автономные республики, хорошо относившиеся к красным, пока те утверждали местную «революцию», но стойко сопротивлявшиеся вооружённому сбору зерна, домашнего скота или мужчин, годных для военной службы. В этой ситуации крестьяне воспринимали неоперившееся большевистское государство (которое предъявлялось, как оно это часто делало, вооруженным грабежом) как колонизатора, угрожающего их недавно завоёванной автономии, ведущего войну, чтобы отвоевать сельскую местность.

При политической атмосфере, существовавшей в сельской России того времени, даже правительство, имеющее детальную информацию по сельскохозяйственной экономике, поддержку на местах и сноровку в дипломатии, испытывало бы большие трудности. Большевикам же недоставало всех этих трёх условий. Налоговая система, основанная на доходе или состоянии, была возможна только при условии имеющей силу кадастровой карты и современной переписи, но ни одного из этих документов не существовало. Кроме того, доход хозяйства, зависящий от урожая и цен, сильно различался в разные годы, поэтому любой налог с дохода должен был быть исключительно чувствительным к этим условиям. Мало того, что новое государство испытывало недостаток основополагающей информации, ему было необходимо эффективное руководство – кадры, так как оно в значительной степени разрушило царский государственный аппарат местных чиновников, дворянства и специалистов в финансах и агрономии, которые всё же справлялись со сбором налогов и зерна в период войны, хоть и в недостаточном объёме. Прежде всего большевикам не хватало местных деревенских информаторов, которые могли бы помочь им найти дорогу во враждебном и непонятном окружении. Деревенские Советы, которые, как предполагалось, будут играть эту роль, обычно возглавлялись селянами, больше верными местным интересам, чем центру. Альтернативный орган, комитет сельской бедноты (комбед), представляющий сельский пролетариат в местных классовых битвах, был или полностью выбран самой деревней, или втягивался в частые яростные конфликты с деревенским Советом⁴⁵.

Непостижимость сельского мира для многих большевистских чиновников была не просто результатом их городского социального происхождения и сложности ситуации в деревне. Она являлась также результатом осознанной местной политики, проверенной в более ранних конфликтах деревни с мелкопоместным дворянством и государством. Местная община издавна уменьшала в отчётах пахотную землю и приписывала население, чтобы представить себя настолько бедной и не способной платить налоги, насколько это было возможно⁴⁶. В результате такого обмана в переписи 1917 года количество пахотной земли в России было преуменьшено примерно на 15 процентов. В дополнение к лесной земле, пастбищам и целине, которые крестьяне распахали ранее под зерновые, не отчитываясь о ней, теперь они были сильно заинтересованы в том, чтобы скрыть большую часть земли, которую они только что отобрали у помещиков и дворянства. Деревенские комитеты, конечно же, вели записи распределения участков земли, организуя общественные бригады по вспашке, устанавливая распределение пастбищ и так далее, но ни одна из этих ведомостей не была доступна ни чиновникам, ни комбеду. Популярное высказывание того времени прекрасно отражало ситуацию: крестьянин «приобретал по декрету» (то есть по Декрету о Земле), но «жил тайно».

Как же государство, находясь в таком трудном положении, находило дорогу в этом лабиринте? Где было возможно, большевики старались организовать крупные государственные или коллективные хозяйства. Многие из них были просто «потемкинскими колхозами», предназначенными для того, чтобы придать видимость законности существующим методам. Там же, где хозяйства не были жульничеством, они показали политическую и административную привлекательность радикального упрощения землевладения и налогооблагаемой единицы в сельской местности. Вывод Йени о логичности такого хода дел абсолютно точен.

С технической точки зрения намного легче было пахать большие площади земли, не обращая внимания на индивидуальные различия, чем закрепить участок за каждой семьёй, измерить её площадь традиционным крестьянским способом и затем с трудом перекраивать разрозненные полосы в объединённую землю хозяйства. К тому же столичный администратор не мог не предпочесть контроль и налогообложение больших производственных единиц и не хотел иметь дело с отдельными фермерами... Коллективные хозяйства имели двойную привлекательность для истовых аграрных реформаторов. Они представляли социальный идеал для риторических целей и в то же самое время, казалось, упрощали технические проблемы земельной реформы и государственного контроля⁴⁷.

В сумятице 1917 – 1921 годов подобных аграрных экспериментов можно было провести немного, но те, которые были все-таки предприняты, потерпели горькие неудачи. Однако все это было пустяком в сравнении с кампанией всеобщей коллективизации, проведённой десятилетием позже.