Высокий модернизм двадцатого века

Идея о радикальной рациональной перестройке социального порядка в целом, создание рукотворных утопий – в значительной степени явление двадцатого века. И совокупность исторических обстоятельств оказалась особенно благоприятной для процветания идеологии высокого модернизма. Такая совокупность необходимо включает кризисы государственной власти, возникающие в результате войн и экономических депрессий, и ситуации, в которых увеличивается способность государства беспрепятственно планировать жизнь своих граждан, такие, как революционное завоевание власти или колониальное правление.

Индустриальные войны двадцатого века потребовали беспрецедентных шагов к полной мобилизации общества и экономики.³² Даже весьма либеральные общества, такие, как Соединенные Штаты и Англия, стали в условиях военной мобилизации обществами, непосредственно руководимыми административными ведомствами. Всемирная депрессия 1930-х годов также толкала либеральные государства на крупные эксперименты в социальном и экономическом планировании в стремлении уменьшить экономическое бедствие и сохранить законопослушность народа. В случаях войны и депрессии откат к управляемому обществу имеет аспект force majeure – под давлением обстоятельств. Но и послевоенное восстановление разрушенного войной хозяйства хорошо укладывается в ту же категорию.

Революционные преобразования и колониализм скатываются к высокому модернизму по различным причинам. Революционный и колониальный режимы обладают необычной властью. Революционное государство, победившее прежний режим, часто имеет от своих приверженцев мандат на переделку общества после победы и встречается с обессиленным гражданским обществом, мало способным к активному сопротивлению³³. Тысячелетние ожидания, обычно связываемые с революционными движениями, дают дальнейший стимул высокомодернистским амбициям. Колониальные режимы – особенно позднеколониальные режимы – часто были полем обширных экспериментов в социальной перестройке³⁴. Идеология «колониализма благосостояния», объединенная с авторитарной властью, свойственной колониальному правлению, поощряла честолюбивые схемы переделки местных обществ.

Если кто-то захочет точно определить место и время рождения высокого модернизма двадцатого века, а также определить и конкретного человека, которому он обязан своим рождением — что, вообще говоря, довольно сомнительное упражнение, так как высокий модернизм имел много интеллектуальных источников, и все же — наиболее ярким примером является немецкая мобилизация в период Первой мировой войны и фигура Вальтера Ратенау, наиболее тесно связанного с ней. Немецкая экономическая мобилизация была технократическим чудом войны. То, что Германия продолжала держать армии на поле боя и, соответственно, снабжать их – гораздо дольше, чем это было возможно, по мнению большинства наблюдателей – было в значительной степени обязано планированию Ратенау³⁵. Промышленный инженер и глава крупнейшей электрической фирмы A.E.G (gemeine Elektricitats-Gesellschaft), которая была основана его отцом, Ратенау был назначен отвечать за доставку военного сырья (Kriegsrohstoffabteilung).³⁶ Он понял, что рациональное планирование сырья и транспорта было ключом к поддержанию военных усилий. Шаг за шагом изобретая плановую экономику, Германия совершила подвиг — в индустриальном производстве, производстве боеприпасов и поставке вооружения, транспортировке и контроле движения, контроле за ценами и нормировании продуктов — шаг, никогда прежде не предпринимавшийся. Действия планирования и координации требовала беспрецедентной мобилизации призывников, солдат и военизированной индустриальной рабочей силы. Такая мобилизация создала идею создания «управляемых массовых организаций», которые охватывали бы все общество³⁷.

Вера Ратенау в распространение планирования и рационализацию производства имела глубокие корни в интеллектуальной связи между законами термодинамики, с одной стороны, и новыми прикладными науками, изучавшими работу человека, с другой. Для многих специалистов узкий и материалистический «продуктивизм» позволял понимать человеческую рабочую силу как механическую систему, которая могла быть проанализирована на языке энергии, движения и физики работы. Упрощение человеческой рабочей силы до изолированных проблем механических полезных действий ведет прямо к научному контролю за целостным трудовым процессом. Материализм конца девятнадцатого века, как подчеркивает Ансон Рабинбах, в своем метафизическом ядре содержал эквивалентность между технологией и физиологией³⁸.

Продуктивизм имел по крайней мере две разных линии происхождения, одна от североамериканца и другая от европейца. Американцем был Фредерик Тейлор, чья работа по поминутному разложению деятельности работника в изолированные, точные, повторяемые движения привела к настоящей революции в организации фабричной работы³⁹. Фабричному менеджеру или инженеру недавно изобретенные сборочные линии позволили использовать рабочую силу низкой квалификации и контролировать не только темп производства, но и трудовой процесс в целом. Европейская традиция «энергетики», которая сосредоточилась на вопросах движения, усталости, измерения отдыха, рациональной гигиены и пищи, также представляла себе рабочего, как машину, хотя и машину, которая должна хорошо питаться и сохранять нормальное рабочее состояние. Вместо конкретных рабочих рассматривался абстрактный, стандартизированный рабочий с единообразными физическими силами и потребностями. Видевшаяся поначалу путем к увеличению эффективности в военное время на фронте и в промышленности, работа института кайзера Вильгельма по физиологии работы (Kaiser Wilhelm Institut fur Arbeitsphysiologie), подобно тейлоризму, была основан на системе рационализации работы органов тела⁴⁰.

Наиболее замечательным в обеих этих традициях, скажем еще раз, было то, что в них широко верили образованные элиты, которые во всем остальном были полярно противоположны, особенно политически. «Тейлоризм и технократия были лозунгами, идеалистическими по трем направлениям: устранение экономического и социального кризиса, увеличение – с помощью науки – производительности труда и восстановление магии технологии. Образ общества, в котором социальный конфликт устранен и заменен чисто технологическими и научными проблемами, мог захватить либерала, социалиста, авторитариста и даже коммуниста или фашиста. Продуктивизм, короче говоря, был политически разнороден»⁴¹. Обращение правых и центристов к той или иной форме продуктивизма в значительной степени объяснялось его обещанием технологически справиться с классовой борьбой. Если, как утверждали сторонники продуктивизма, он мог бы значительно увеличить продукцию рабочего, то политика перераспределения могла быть заменена классовым сотрудничеством, в котором и прибыль, и заработная плата могли расти одновременно. Для многих с левого края политического спектра продуктивизм обещал замену капиталиста инженером, государственным экспертом или чиновником. Он также предлагал единственное оптимальное решение или «лучшую практику» для любой проблемы в организации работы. Логическим результатом была бы некоторая форма уравнительного авторитаризма, устраивающая, возможно, всех⁴².

Сочетание широкой образованности Ратенау в философии и экономике с его опытом планирования в военное время, а также социальные последствия, которые он связывал с точностью, распространением и преобразовательным потенциалом электроэнергии, – позволили ему вынести самые широкие уроки для социальной организации. Во время войны частная промышленность открыла дорогу своего рода государственному социализму: «гигантские индустриальные предприятия вышли за пределы их якобы частных владельцев и законов о собственности»⁴³. Требуемые решения не имели никакого отношения к идеологии; они диктовались чисто техническими и экономическими потребностями. Правление специалистов и новые технологические возможности, особенно огромные сети электроэнергии, сделавшие возможным новый социально-индустриальный порядок, который был и централизован, и локально автономен. В необходимом во время войны объединении индустриальных фирм, технократов и государства Ратенау разглядел форму прогрессивного общества мирного времени. Поскольку технические и экономические требования реконструкции были очевидны и требовали того же вида сотрудничества во всех странах, рационалистическая вера Ратенау в планирование имела еще и интернациональный аромат. Он характеризовал современную эпоху как «новый машинный порядок.. [и] консолидация мира в бессознательную ассоциацию самоограничения, в непрерывное сообщество производства и гармонии»⁴⁴.

Мировая война была высшей точкой политического влияния инженеров и планировщиков. Увидев, что могло быть выполнено в чрезвычайных обстоятельствах, они представили себе, чего можно было бы достигнуть, если бы такая энергия и такое планирование были потрачены на народное благосостояние, а не на массовое разрушение. Вместе со многими политическими лидерами, промышленниками, лейбористскими лидерами и видными интеллектуалами (такими, как Филип Гиббс в Англии, Эрнст Юнгер в Германии и Гюстав Ле Бон во Франции), они нашли, что только обновленная и всесторонняя деятельность, посвященная техническим инновациям и планированию, может восстановить европейскую экономику и принести социальный мир⁴⁵.

Сам Ленин был глубоко потрясен достижениями немецкой индустриальной мобилизации и был уверен, что они открывают путь социализации производства. Уверенность Ленина в том, что Маркс открыл неизменные законы социальной жизни, родственные законам развития Дарвина, сравнима только с его убежденностью, что новые технологии массового производства основаны на научных законах, а не на социальных конструкциях. Всего за месяц до революции октября 1917 г. он писал, что война «ускорила развитие капитализма в такой громадной степени, преобразовывая монополистический капитализм в государственно-монополистический, что ни пролетариат, ни революционные мелкобуржуазные демократы не могут уже удержаться в рамках капитализма»⁴⁶. Он и его экономические советники в построении планов советской экономики основывались непосредственно на работе Ратенау и Моллендорфа. Немецкая военная экономика была для Ленина «окончательна в современных, крупномасштабных капиталистических методах планирования и организации»; он брал ее в качестве прототипа социалистической экономики⁴⁷. Возможно, если бы рассматриваемое государство было в руках представителей рабочего класса, базис социалистической системы уже существовал бы. Ленинское представление о будущем очень напоминало взгляд Ратенау, но, конечно, если оставить в стороне не такой уж маленький вопрос о революционном захвате власти.

Ленин высоко оценил преимущества, которые тейлоризм давал на фабричном уровне для социалистического контроля над производством. Хотя раньше он осуждал такие методы, называя их «потогонной системой», ко времени революции он стал восторженным поклонником такого систематического контроля за производством, какой был осуществлен в Германии. Он расхваливал «принцип дисциплины, организации и гармоничного сотрудничества, основанного на современнейшей механизированной промышленности, наиболее твердой системе ответственности и контроля»⁴⁸.

Система Тейлора, последнее слово капитализма в этой области, как и весь капиталистический прогресс, является сочетанием тонкого зверства буржуазной эксплуатации и множества ее больших научных достижений в анализе механических движений в процессе работы, устранения лишних и неуклюжих движений, правильная работа правильными методами, введение лучшей системы бухгалтерского учета и контроля и т.д. Советская Республика должна любой ценой использовать все, что является ценным в достижениях науки и техники в этой области.... Мы должны организовать в России изучение системы Тейлора и обучение ей, систематически опробовать ее и приспособить к нашим целям⁴⁹.

В 1918 году, когда производство упало, он призывал к твердым нормам работы и был готов, если это окажется необходимым, снова ввести ненавистную сдельщину. Первый Всероссийский съезд по научной организации трудабыл созван в 1921 году и вызвал споры между сторонниками тейлоризма и энергетики (также называемой «эргономика»). По крайней мере двадцать институтов и многие журналы были в то время в Советском Союзе целиком посвящены научному управлению. Командная экономика на макроуровне и тейлористские принципы центральной координации на микроуровне фабрики давали привлекательную упаковку и хорошо сочетались в сознании авторитарного высокого модерниста и революционера, каким был Ленин.

Несмотря на авторитарные соблазны, которые в двадцатом веке привлекали людей к высокому модернизму, эти идеи часто встречали сопротивление. Причины были сложные и разные. Я не собираюсь подробно исследовать все потенциальные препятствия высокомодернистскому планированию, но один барьер, установленный либеральными демократическими идеями и учреждениями, заслуживает внимания. Три фактора здесь кажутся решающими. Первый – существование частной сферы деятельности и вера в то, что государство и его организации не могут по закону в нее вмешиваться. Безусловно, эта зона автономности уже находилась в осаде, так как, по Мангейму, частная сфера постепенно становилась объектом государственного вмешательства. В работе Мишеля Фуко была сделана попытка систематизировать эти вмешательства государства в здоровье, сексуальность, психические болезни, бродяжничество и проанализировать стратегии, лежащие в их основе. Несмотря на это, сама идея неприкосновенности приватного мира служила фактором, который ограничивал амбиции многих высоких модернистов либо посредством их собственных политических ценностей, либо благодаря их правильному отношению к политической буре, которую вызвали бы такие вмешательства.

Второй фактор, тесно связанный с первым, – частный сектор в либеральной политической экономике. Как выразился Фуко, в отличие от абсолютизма и меркантилизма «политическая экономия объявляет невозможным определить, какой из множества экономических процессов является независимым и, как следствие, считает невозможным экономический суверенитет»⁵⁰. Мысль либеральной политической экономии состояла не только в том, что свободный рынок защищает собственность и созданное богатство, но что экономика слишком сложна для того, чтобы когда-либо детально управляться иерархической администрацией⁵¹.

Третье и, пожалуй, наиболее важное препятствие радикальному применению высокомодернистских схем состояло в существовании работающих представительских учреждений, через которые могло проявляться общественное сопротивление. Такие учреждения мешали наиболее драконовским мероприятиям по осуществлению высокомодернистских схем приблизительно таким же путем, которым гласность и мобилизация оппозиции в открытых обществах, как показал Амартия Сен, предотвращает голод. Правители, замечает он, не допускают голода и готовы его предотвратить, если их положение зависит от внешних факторов. Свобода слова, собраний и печати дает гарантию, что о широко распространившемся голоде станет известно, а свобода собраний и выборов в представительские учреждения заставляет избранных чиновников предотвратить голод, если это только возможно, потому что это отвечает интересам их самосохранения. Так что при либеральных демократических установлениях деятели, предлагающие высокомодернистские системы, должны приспосабливаться к мнению людей, чтобы быть избранными.

Но высокий модернизм, не сдерживаемый либеральной политической экономией, лучше всего может быть понят через разработку его далеко идущих притязаний и их последствий. Именно к этому, к практической топографии в городском планировании и революционным рассуждениям по этому поводу мы теперь обратимся.

1. Мой коллега Пол Ландау вспоминает рассказ Борхеса, в котором король, недовольный картой, которая не отдает справедливости его королевству, наконец настаивает на карте с масштабом один к одному. Когда работа над картой завершается, новая карта точно покрывает существующее королевство, погружая реальное королевство ниже его представления.

2. Здесь может помочь банальный пример. Одна из распространенных фрустраций, которой постоянно подвергается современный человек, даже в либеральных демократических государствах, это трудность представления его уникального случая агенту мощного бюрократического учреждения. Но функционер работает с упрощенной сеткой, предназначенной охватить все случаи, которые она сопоставляет. Как только принято решение, в какой «ящик» или «дырку» проваливается данный случай, будут приняты меры, и протокол, которым это сопровождается, будет в значительной степени сокращен и высушен. Функционер пытается подвести конкретный случай под соответствующую категорию, в то время как гражданин, напротив, считает, что его случай – вне категорий и пробует настаивать, часто неудачно, что его уникальный случай заслуживает быть исследованным в его единственности.

3. Я заимствовал термин «высокий модернизм» у Дэвида Харви, The Condi­tion of Post-Modernity: An Enquiry into the Origins of Social Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989). Харви располагает высшую точку этого вида модернизма в периоде после Второй мировой войны, и его внимание направлено в основном на капитализм и организацию производства. Но его описание высокого модернизма также хорошо работает здесь: «вера в линейный прогресс, в абсолютные истины и рациональное планирование идеального социального порядка при стандартизированных условиях знания и производства была особенно сильна. Модернизм, который закончился, был, в результате, «позитивистский, технократический и рационалистический» в то же самое время, поскольку он было навязан обществу как работа авангардистской элиты из планировщиков, художников, архитекторов, критиков и других хранителей высокого вкуса. «Модернизация» европейских экономик быстро закончилась, в то время как толчок, данный международной политике и торговле, был оправдан как обеспечение доброжелательного и прогрессивного «процесса модернизации» отсталого Третьего мира» Третьего мира» (p. 35).

4. Кейс-стади «общественные предприниматели» в Соединенных Штатах, см. в исследовании Eugene Lewis's деятельности Hyman Rickover, J. Edgar Hoover, and Robert Moses, Public En­trepreneurs: Toward a Theory of Bureaucratic Political Power: The Organizational Lives of Hyman Rickover, J. Edgar Hoover, and Robert Moses (Bloomington: Indiana University Press, 1980).

Моне, подобно Ратенау, имел опыт экономической мобилизации в течение Первой мировой войны, когда помогал организовывать трансатлантическую поставку военного материала для Британии и Франции, эту роль он вновь играл в период Второй мировой войны. Когда он помогал планировать послевоенную интеграцию французского и немецкого угольного и стального производства, он уже имел несколько десятилетий опыта в наднациональном управлении. См. Francois Duchene, Jean Monnet: The First Statesman of Interdependence (New York: Norton, 1995).

5. Я не буду развивать этот спор здесь, но думаю, что нацизм лучше может быть понят как реакционная форма модернизма. Подобно прогрессивному левому, нацистские элиты имели грандиозные видения предписанной государством социальной перестройки, которая включала, конечно, истребление, изгнание, принудительную стерилизацию и отбор на размножение, которая нацелилась на генетическое «улучшение» человеческой природы вообще. Нацизм как ядовитая форма модернизма описан блестяще и убедительно Zygmunt Bauman в ModernityandtheHolocaust (Oxford: Oxford University Press, 1989). See also, along the same lines, Jeffrey Herf, Reactionary Modernism: Technology, Culture, and Politics in Weimar and the Third Reich (Cambridge: Cambridge University Press, 1984), and Norbert Frei, National Socialist Rule in Germany: The Fuhrer State, 1933-1945, trans. Simon B. Steyne (Oxford: Oxford University Press, 1993).

6. Я благодарен Джеймсу Фергюсону за то, что он напомнил мне, что реакционные высокомодернистские схемы столь же вездесущи, как и прогрессивные варианты.

7. Но не любыми средствами, в отличие от консерваторов. Консерваторы различного вида могут мало заботиться о гражданских свободах, могут обратиться к любым зверствам, которые покажутся им необходимыми, чтобы остаться у власти. Но их амбиции и гордость намного больше ограничены; их планы (в отличие от планов реакционных модернистов) не требуют поворачивать общество вверх тормашками, чтобы создать новые общности, новую семью и лояльность группы, новых людей.

8. Vaclav Havel, адресовано Victoria University, Wellington, New Zealand, on March 31,1995, перепечатано New York Review of Books 42, no. 11 (June 22, 1995): 36.

9. Цит. по Zygmunt Bauman, Socialism: The Active Utopia (New York: Holmes and Meier, 1976), p. 11.

10. Просвещенное обсуждение интеллектуального происхождения авторитарного учения о среде см. Douglas R. Weiner, "Demythologizing Environmentalism," Journal ofthe History of Biology 25, no. 3 (Fall 1992): 385-411.

11. См. Michael Adas's Machines as the Measure of Men: Science, Technology, and Ideologies of Western Dominance (Ithaca: Cornell University Press, 1989) and Marshall Berman's All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity (New York: Penguin, 1988). Что ново в высоком модернизме (я полагаю, не так уж много), так это стремление к всестороннему планированию. Многие имперские и абсолютистские государства имели подобные стремления. Новыми являются административная технология и социальное знание, которые позволяют вообразить организовать все общество такими способами, которыми прежде были организованы только барак или монастырь. В этом отношении убедительны аргументы Мишеля Фуко в Discipline and Punish: The Birth of the Prison, trans. Alan Sheridan (New York: Vintage Books, 1977).

12. Здесь я хочу различать прогресс в научном знании и изобретениях (многие из которые сделаны в восемнадцатом веке или ранее) и массовые преобразования, которые научные изобретения вызвали в повседневной материальной жизни (который произошли главным образом в девятнадцатом веке).

13. Witold Kula, Measures and Men, trans. R. Szreter (Princeton: Princeton University Press, 1986), p. 211.

14. Цит по Ian Hacking, The Taming of Chance (Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1990), p. 38. Несколькими годами позже якобинцы были, можно спорить, первыми, кто пытался проектировать счастье, преобразовывая социальный порядок. Как писал Сен-Жюст, «идея счастья нова в Европе». См. Albert O. Hirsch-man, "Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble," Journal of Economic Literature 20 (December 1982): 1463-84.

15. Я очень обязан Джеймсу Фергюсону, чьи проницательные комментарии относительно ранней редакции книги указали мне это направление.

16. См., например, Graham Buschell, Colin Gordon, and Peter Miller, eds., The Foucault Effect: Studies in Governmentality (London: Harvester Wheatsheaf, 1991), chap. 4.

17. Hacking, The Taming of Chance, p. 105. Хэкинг блестяще показывает, как статистическое «среднее» переводится в категорию «нормального», а «нормальное», в свою очередь, превращается в «нормативный» стандарт, который будет достигнут социальной перестройкой.

18. К настоящему времени исторические исследования сделали кристально ясным, насколько широко была распространена повсюду на Западе поддержка разработки евгеники. Вера, что государство должно вмешаться, чтобы защитить физические и умственные характеристики рас, была обычна среди прогрессивных деятелей и почти вызвала международное социальное движение. К 1926 году двадцать три из сорока восьми американских штатов имели законы, разрешающие стерилизацию.

19. См. Gareth Stedman-Jones, Languages of Class: Studies in English Working-Class History, 1832-1982 (Cambridge: Cambridge University Press, 1983). Важно признать, что среди западных держав практически всем инициативам, связанным с «цивилизующей миссией» колониализма, предшествовали сравнимые программы ассимиляции и цивилизации собственного населения более низкого класса, сельского и городского. Колониальные чиновники разве что имели большую принудительную власть над порабощенным и иностранным населением, учитывая таким образом большие подвиги социальной перестройки.

20. Изложение научно-фантастической попытки создать образ «технократического и объективного человека», свободного от «природы», см. C. S. Lewis, That Hideous Strength: A Modem Fairy Tale for Grown-Ups (New York: Macmillan, 1946).

21. Есть интересный и проблематичный случай «дикого» сада, в котором точная форма «беспорядка» скурпулезно запланирована. Это вопрос эстетического плана, попытка копировать дикую природу. Парадокс столь же трудный, как парадокс зверинца, предназначенного подражать природе – трудный, пока каждый не понимает, что проект не доходит до того, чтобы разрешить животным есть друг друга!

22. Karl Marx, из Communist Manifesto, цит. по Berman, All That Is Solid Melts into Air, p. 95.

23. Самолет, заменив локомотив, был в многих отношениях образом современности в начале двадцатого века. В 1913 футурист, художник и драматург Казимир Малевич создал декорации для оперы, имеющей название «Победа над Солнцем». В последней сцене аудитория услышала за кулисами рева пропеллера и криков, объявляющих, что гравитация преодолена в странах будущего. Ле Корбюзье, близкий современник Малевича, думал, что самолет был главный символ нового века. О влиянии полетов см. Robert Wohl, A Passion for Wings: Aviation and the Western Imagination, 1908-1918 (New Haven: Yale Uni­versity Press, 1996).

24. Якобинцы, хотевшие начать все с начала, начинали сначала и календарь – с «года один» и переименовывали дни и месяцы согласно новой, светской системе. Сообщая о намерении создать полностью новую Кампучийскую нацию, режим Пол Пота начал с «нулевого» года.

25. Цит. по Harvey, The Condition of Post-Modernity, p. 99.

26. В этом отрывке мужской род употреблен сознательно, после некоторого обдумывания. См. Carolyn Merchant, The Death of Nature: Women, Ecology, and the Scientific Revolution (San Francisco: Harper, 1980).

27. См., например, Margaret M. Bullitt, "Toward a Marxist Theory of Aes­thetics: The Development of Socialist Realism in the Soviet Union," Russian Review 35, no. 1 (January 1976): 53-76.

28. Baruch Knei-Paz, "Can Historical Consequences Falsify Ideas? Or, Karl Marx After the Collapse of the Soviet Union." Статья представлена Political Theory Work­shop, Department of Political Science, Yale University, New Haven, November 1994.

29. Пророческое инакомыслие Раймона Арона, The Opium of the Intellectuals, trans. Terence Kilmartin (London: Seeker and Warburg, 1957), является ключевым документом в этом контексте.

30. Чем больше, чем более интенсивны по вложениям и чем более централизованы системы, тем больше их привлекательность на языке власти и покровительства. Для критического анализа проектов контроля наводнения и проектов Всемирного Банка в этом контексте, см. James K. Boyce, "Birth of a Megaproject: Political Economy of Flood Control in Bangla­desh," Environmental Management 14, no. 4 (1990): 419-28.

31. Harvey, The Condition of Post-Modernity, p. 12.

32. См. Важный теоретический вклад Чарлза Тилли в Coercion, Capital, and European States,a.d. 990-1992 (Oxford: Blackwell, 1990).

33. Гражданская война, как в случае с большевиками, может быть ценой консолидации революционной власти.

34. Колонии с белыми поселенцами (например, Южная Африка, Алжир) и в ходе кампаний против мятежников (например, Вьетнам, Алжир, Афганистан) провели огромные перемещения населения и насильственное переселение. В большинстве таких случаев, однако, даже притворство, что всестороннее социальное планирование осуществлялось для блага населения, было притворным.

35. Здесь я особенно обязан дискуссиям с George Yaney, The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia (Urbana: University of Illinois Press, 1982), pp. 448-62.

36. Anson Rabinbach, The Human Motor: Energy, Fatigue, and the Origins of Modernity (Berkeley: University of California Press, 1992), pp. 260-71. В 1907, задолго до войны, Ратенау и множество архитекторов и политических лидеров основали немецкий Werkbund, который был посвящен созданию технических новшеств в промышленности и искусствах.

37. См. Gregory J. Kasza, The Conscription Society: Administered Mass Organi­zations (New Haven: Yale University Press, 1995), особенно chap. 1, pp. 7-25.

38. Rabinbach, The Human Motor, p. 290.

39. Недавние оценки развития технологии и производства в Соединенных Штатах см. в Nathan Rosenberg, Perspectives on Technology (Cambridge: Cambridge University Press, 1976); Rosenberg, Inside the Black Box: Technology and Economics (New York: Cambridge University Press, 1982); and Philip Scranton, Figured Tapestry: Production, Markets, and Power in Philadelphia, 1885-1942 (New York: Cambridge University Press, 1989).

40. См. изобретательную статью Ernest J. Yanorella and Herbert Reid, "From 'Trained Gorilla' to 'Humanware': Repoliticizing the Body-Machine Complex Be­tween Fordism and Post-Fordism," in Theodore R. Schatzki and Wolfgang Natter, eds., The Social and Political Body (New York: Guildford Press, 1996), pp. 181 -219.

41. Rabinbach, The Human Motor, p. 272. Rabinbach здесь перефразирует заключения оригинальной статьи Charles S. Maier, "Between Taylorism and Tech­nocracy: European Ideologies and the Vision of Industrial Productivity in the 1920s," Journal of Contemporary History 5, no. 2 (1970): 27-63.

42. Торстейн Веблен был хорошо известным социологом, проповедующим этот взгляд в Соединенных Штатах. Литературные версии этой идеологии очевидны в «Эрроусмите» Синклера Льюиса и «Источнике» Эйна Рэнда, работы весьма различных секторов политического спектра.

43. Rabinbach, The Human Motor, p. 452. Про работы Ратенау, см., например, Van kommenden Dingen (Things to come) and Die Neue Wirtschaft (The new economy), последняя написана после войны.

44. Walther Rathenau, Von kommenden Dingen (1916), цит. по Maier, "Be­tween Taylorism and Technocracy," p. 47. Майер обращает внимание, что очевидная гармония капитала и рабочей силы в время войны в Германии была достигнута в конечном счете за счет губительной политики инфляции (p. 46).

45. Michael Adas, Machines as the Measure of Men: Science, Technology, and Ideologies of Western Dominance (Ithaca: Cornell University Press, 1989), p. 380. Sheldon Wolin, in PoliticsandVision: ContinuityandInnovationinWesternPoliti­calThought (Boston: Little, Brown, 1960), содержит обширный список разделяющих эти идеи мыслителей, охватывающих политический спектр от фашистов и националистов на одном конце до либералов, социальных демократов и коммунистам на другом, и горячо сочувствующих из Франции, Германии, Австрии-Пруссии (пруссак Ричард фон Моллендорф, близкий партнер Ратенау и публицист, пишущий по проблемам управляемой послевоенной экономики), Италия (Антонио Грамши слева и фашисты Массимо Рокка и Бенито Муссолини справа) и Россия (Алексей Капитонович Гастев, «советский Тейлор»).

46. V. I. Lenin, The Agrarian Programme of Social-Democracy in the First Rus­sian Revolution, 1905-1907, 2nd rev. ed. (Moscow: Progress Publishers, 1954), p. 195, написана 28 сентября 1917 (только первое подчеркивание мое).

47. Leon Smolinski, "Lenin and Economic Planning," Studies in Comparative Communism 2, no. 1 (January 1969): 99. Ленин и Троцкий откровенно заявляли, говорит Смолинский, что электрическая централизация создаст зависимость сельского населения от центра и таким образом сделает государственный контроль сельскохозяйственного производства возможным (pp. 106-7).

48. Lenin, Works (Moscow, 1972), 27:163, цит. по Ranier Traub, "Lenin and Taylor: The Fate of 'Scientific Management' in the (Early) Soviet Union," trans. Judy Joseph, in Telos 34 (Fall 1978): 82-92 (originally published in Kursbuch 43 [1976]). «Бардом» тейлоризма в Советском Союзе был Алексей Капитонович Гастев, чья поэзия и эссе воспевали лирический «союз» между человеком и машиной: «Многие находят это противным, что мы хотим иметь дело с людьми как с винтом, орехом, машиной. Но мы должны принять это так же бесстрашно, как принимаем рост деревьев и расширение железнодорожной сети» (приводится там же., p. 88). Большинство трудовых институтов было закрыто, а их эксперты высланы или застрелены в сталинских чистках 1930-ых годов.

49. Lenin, "The Immediate Tasks of the Soviet Government," Izvestia, April 28, 1918, цит. по Майер, "Between Taylorism and Technocracy," p. 51 n. 58.

50. Graham Burchell, Colin Gordon, and Peter Miller, The Foucault Effect: Studies in Govemmentality, с двумя лекциями и интервью с Мишелем Фуко (London: Wheatsheaf, 1991), p. 106.

51. Эта точка зрения отстаивалась с большой силой и азартно полемически в двадцатом веке Фридрихом Хаеком, это излюбленная точка зрения тех, кто оппозиционно настроен в отношении послевоенного планирования и государства всеобщего благоденствия. См., особенно, The Road to Serfdom (Chicago: University of Chicago Press, 1976).