Радикальная власть высокого модернизма

Реальность состоит в том, что на сей раз мы собираемся применять науку к социальным проблемам и поддерживаем ее всей силой государства, так же, как в прошлом всей силой государства поддерживались войны. — К. С. Льюис, Эта отвратительная сила

Тревожащие особенности высокого модернизма проистекают главным образом из его притязаний претендовать от имени научного знания на усовершенствование условий человеческого существования и отвергать все иные, конкурирующие источники суждения.

Прежде всего и самое главное – высокий модернизм полагает возможным радикально порывать с историей и традицией. Поскольку современная рациональная мысль и научные законы могут дать единственно верный ответ на каждый эмпирический вопрос, ничто не должно считаться само собой разумеющимся. Все человеческие привычки и способы действий, которые достались нам по наследству и, следовательно, не были основаны на научном рассуждении — от структуры семьи и места жительства до моральных ценностей и способов производства, — должны быть заново исследованы и спроектированы. Конструкции прошлого были типичным продуктом мифа, суеверия и религиозных предрассудков. Из всего этого следовало, что научно разработанные системы производства и социальной жизни будут лучше полученных по традиции.

Источники этого представления глубоко авторитарны. Если запланированный социальный порядок лучше, чем случайный, неведомо как сложившийся в результате исторической практики, отсюда следуют два заключения. Для управления в новую эпоху пригоден только тот, кто имеет научное знание, позволяющее различать и создавать этот превосходящий прошлое социальный порядок. Более того, тот, кто по своему ретроградному невежеству отказывается уступить научному плану, должен быть образован для своей же собственной пользе, в противном случае его сметут с пути. Сильные версии высокого модернизма, вроде тех, которых придерживались Ленин и Ле Корбюзье, культивировали олимпийскую безжалостность по отношению к объектам их вмешательств. Наиболее радикальный высокий модернизм предлагал все дочиста стереть и начать с нуля²⁴.

Идеология высокого модернизма, таким образом, склонна недооценивать или вообще изгонять политический подход. Политические интересы могут только мешать социальным решениям, выдвинутым специалистами с адекватными научными инструментами анализа. Как частные люди, приверженцы высокого модернизма могли придерживаться довольно демократических взглядов относительно народного суверенитета или классических либеральных представлений о неприкосновенности частной сферы, обязывавших к определенным ограничениям права на вмешательство, но такие убеждения были чисто внешними и шли вразрез с их высокомодернистскими взглядами.

Хотя высокие модернисты и хотели преобразовать социальные привычки и человеческий характер, начали они не с этого, а с непомерного стремления преобразовать природу на пользу человека — стремления, которое оставалось самым важным в их вере. Интеллектуалы почти всех политических убеждений были захвачены утопической возможностью, пленены победной песнью техническому прогрессу, которая прозвучала в Коммунистическом Манифесте, где Маркс и Энгельс пишут: «Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения»²⁵. Эти перспективы капиталистического развития стали для Маркса отправной точкой социализма, который впервые поставит плоды капитализма на службу рабочему классу. Интеллектуальная атмосфера в конце девятнадцатого века была полна такими обширными техническими проектами, как Суэцкий канал, который был закончен в 1869 году и имел огромные последствия для торговли между Азией и Европой. Страницы Le globe, органа утопических социалистов, придерживающихся взглядов Сен-Симона, демонстрировали бесконечный поток обсуждений таких грандиозных проектов: строительство Панамского канала, развитие Соединенных Штатов, далеко идущие системы передачи энергии и транспорта. Вера в то, что человеку суждено покорить природу, чтобы удовлетворять свои интересы и обеспечить безопасность – возможно, краеугольный камень высокого модернизма, частично и потому, что успех столь многих великих предприятий уже обнаружился²⁶.

И снова, еще раз стал ясен авторитарный и пренебрегающий индивидуальностью характер этой мечты. Сам масштаб таких проектов подразумевал, что за немногими исключениями (такими, как ранние каналы), они потребуют больших финансовых вливаний через налоги или кредит. Даже если вообразить, что они будут финансироваться частным образом в капиталистической экономике, они неминуемо потребуют сильной государственной власти, способной отменять частную собственность, перемещать людей против их желания, гарантировать ссуды или требуемые обязательства и координировать работу многих государственных организаций. В обществе, в котором индивидуальность не имеет значения, будь это Франция Луи Наполеона или Советский Союз Ленина, такая власть была уже включена в политическую систему. В демократическом обществе такие задачи потребовали бы создания новых общественных организаций – суперагентств, имеющих полномочия от правительства посылать людей на луну или возводить дамбы, проводить ирригационные работы, строить дороги и системы общественного транспорта.

Излюбленное время высокого модернизма – почти исключительно будущее. Хотя любая идеология, обожествляющая прогресс, выделяет будущее время, в высоком модернизме это особенно ярко выражено. Прошлое – это препятствие, история, которую надо преодолеть; настоящее – стартовая площадка для запуска в лучшее будущее. Ключевая характеристика как высокомодернистских рассуждений, так и публичных заявлений тех государств, которые им охвачены, это полная уверенность в героическом продвижении к целиком преобразованному будущему миру²⁷. Стратегически выбор такого будущего связан с определенными последствиями. В той степени, в какой будущее известно и достижимо, — а вера в прогресс дает твердую уверенность в этом – в будущих выгодах можно не сомневаться. Практический эффект должен убедить большинство высоких модернистов, что уверенность в лучшем будущем оправдывает многие краткосрочные жертвы, требуемые, чтобы получить туда доступ²⁸. Повсеместная распространенность пятилетних планов в социалистических государствах – пример этого убеждения. Прогресс воплощается в ряде предвидимых целей — в значительной степени материальных и измеримых, — которые должны быть достигнуты посредством экономии, труда и капитальных вложений. Конечно, не может быть никакой альтернативы планированию, особенно когда безотлагательность единственной цели – такой, как победа в войне – требует подчинения ей всего остального. Внутренняя логика такого упражнения, однако, подразумевает такую степень уверенности в будущем, в вычислимости средств, ведущих к цели, и в смысле человеческого существования, которое является поистине героическим. Такие планы должны бы часто корректироваться или уж быть совсем оставлены, но это требует такого героизма, который выходит за рамки всяких предположений.

В этом толковании высокого модернизма он должен обращаться к классам и стратам, которые больше всего получат, — в статусе, власти и богатстве — разделяя этот взгляд на мир. И, действительно, это – идеология преимущественно бюрократической интеллигенции, техников, планировщиков и инженеров²⁹. Их положение подразумевает не только права и привилегии, но также и ответственность за великую работу создания нации и социального преобразования. А там, где историческая миссия интеллигенции состоит в том, чтобы перетащить свой технически отсталый, необученный, ориентированный только на выживание народ в двадцатый век, принятая на себя культурная роль воспитателя своего народа становится вдвойне грандиозной. Наличие исторической миссии такой широты может преисполнить правящую интеллигенцию высокой моралью, солидарностью и готовностью приносить (и навязывать другим) жертвы. Это видение великого будущего часто находится в резком контрасте с беспорядком, нищетой и непристойной схваткой за мелкие преимущества, которое элиты, что очень вероятно, видят ежедневно у себя под носом. И легко себе представить, что чем более неподатлив и упорен реальный мир, перед которым стоит планировщик, тем больше потребность в утопических планах, заполняющих пустоту, от которой иначе можно впасть в отчаяние. Элиты, которые неявно разрабатывают такие планы, представляют самих себя как образцы для изучения прогрессивных представлений, к которым их соотечественники могли бы стремиться. Учитывая идеологические преимущества высокого модернизма как учения, едва ли удивительно, что так много постколониальных элит прошли под ее знаменем³⁰.

Задним числом, конечно, легко судить, однако эта малопривлекательная картина дерзости высокого модернизма все же в некотором важном отношении чрезвычайно несправедлива. Если поместить происхождение высокомодернистской веры в надлежащий исторический контекст, если спросить, кто были врагами высокого модернизма, появляется гораздо более внятная картина. Доктора и проектировщики здравоохранения, обладавшие новым знанием, которое могло спасти миллионы жизней, часто шли наперекор распространенным предрассудкам и укрепившимся политическим интересам. Городские планировщики, которые могли перепроектировать городское жилье, сделав его более дешевым, более здоровым и более удобным, были ограничены интересами торговли недвижимостью и существующими вкусами. Изобретатели и инженеры, которые изобрели новые, революционные способы получения энергии и транспортировки, встречались с оппозицией промышленников и рабочих, чью прибыль и рабочие места новая технология почти наверняка должна была вытеснить.

Для высоких модернистов девятнадцатого века научное господство над природой (включая человеческую природу) было символом освобождения. Оно «обещало свободу от скудости, неудовлетворенных желаний и произвола стихий», по наблюдению Дэвида Харви. «Развитие рациональных форм социальной организации и рациональных способов мышления обещало освобождение от иррациональности мифа, религии, суеверий, освобождение от произвола власти, а также от темной стороны нашей человеческой природы»³¹. Прежде чем обратиться к более поздним версиям высокого модернизма, мы должны напомнить два важных факта об их предшественниках из девятнадцатого века: во-первых, практически каждое высокомодернистское вмешательство было предпринято при поддержке граждан, ищущих помощи и защиты, а во вторых, все мы так или иначе испытали на себе благотворное влияние различных высокомодернистских систем.