Авторитарный высокий модернизм

И вот, так же, как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я – именно я – победил старого Бога и старую жизнь.

— Евгений Замятин, Мы

Современная наука, которая сместила и заменила Бога, удалила его как препятствие [ограничение свободе]. Это создало вакансию: канцелярия высшего законодателя и управителя, проектировщика и администратора мирового порядка, была теперь ужасающе пуста. Ее надо было заполнить.... Пустота трона в течение эры модерна привлекала внимание визионеров и авантюристов. Мечта о всеобъемлющем порядке и гармонии оставалась такой же яркой, как всегда, но теперь ее осуществление казалось ближе, чем когда-либо, более, чем когда-либо, в пределах человеческих возможностей. Теперь во власти смертных землян было привнести ее в мир и обеспечить его господство.

— Зигмунт Бауман, Современность и холокост

Все государственные упрощения, которые мы исследовали, изображают действительность картографически. То есть они предназначены обозревать только те аспекты многосложного мира, которые имеют для изготовителя карты сиюминутный интерес, а на все остальное – не обращать внимания. Жаловаться, что карты опускают нюансы и детали, не имеет смысла – они опускают информацию, которую необходимо опустить, чтобы карта функционировала нормально. Карта города, которая показывала бы каждый светофор, каждую выбоину, каждое здание, каждый кустарник и каждое дерево в каждом парке, стала бы столь же большой и сложной, как сам город, который она изображает¹. И это, конечно, скажется на цели картографии, которая по своей природе должна обобщать и суммировать. Карта – инструмент, предназначенный для выполнения определенной цели. Мы можем считать саму цель благородной либо преступной, но карта только выполняет свое предназначение – или она не в состоянии делать это.

Мы уже отмечали очевидную способность карт не только подытоживать, но и преобразовывать то, что они должны просто отображать. Эта трансформирующая власть содержится, конечно, не в карте, а скорее во власти, которой обладают смотрящие на нее². Частная корпорация, стремящаяся максимально увеличить воспроизводимые урожаи древесины, прибыль и производство, будет изображать свой мир согласно этой логике максимизации и будет использовать всю власть, какая у нее есть, чтобы доказать, что логика ее карты справедлива. Государство не имеет монополии на утилитарные упрощения. Тем не менее, оно, во всяком случае, стремится к монополии на законное использование силы. Это делает понятным, почему с семнадцатого века до наших дней карты, имеющие наибольшую преобразовательную силу, изобретались и применялись наиболее мощным учреждением в обществе – государством.

До недавнего времени способность государства навязывать обществу свои схемы была ограничена довольно скромными претензиями государства и его ограниченными возможностями. Хотя утопические стремления к совершенному социальному контролю можно найти у мыслителей Просвещения, в монашеских и военных практиках, европейское государство восемнадцатого века в значительной степени оставалось всего лишь добывающим механизмом. Соответствует истине, что государственные чиновники, особенно при абсолютизме, наносили на карты намного больше поселений, землевладений, производственных и торговых предприятий в их королевствах, чем их предшественники, и что все они лучше извлекали доход, зерно и призывников из сельской местности. Но была некая ирония в их требовании абсолютной власти. Они испытывали недостаток в возможностях принуждения, в мелкоячеистой административной сетке, в детальном знании, которое позволило бы им предпринимать более решительные эксперименты по перестройке общества. Чтобы дать их растущим амбициям полную волю, требовалось еще большее высокомерие, более мощные государственные машины, которые соответствовали бы задаче, и общество, которым бы они смогли легко завладеть. В середине девятнадцатого века на Западе и в начале двадцатого в других местах эти условия были налицо.

Я полагаю, что многие из наиболее трагических эпизодов государственного развития в конце девятнадцатого и в двадцатом веке осуществлялись в особенно губительной комбинации трех элементов. Первый из них – это административное рвение, стремящееся приводить в порядок природу и общество, стремление, которое мы уже наблюдали по работе в научном лесоводстве, но поднятое на гораздо более всеобъемлющий и претенциозный уровень. «Высокий модернизм» кажется подходящим термином для выражения этого стремления.³ Этой веры придерживались многие представители разных политических идеологий. Его главными носителями и выразителями были ведущие инженеры, планировщики, технократы, администраторы высокого уровня, архитекторы, ученые и мыслители. Если бы мы хотели вообразить пантеон или Зал славы представителей высокого модернизма, там почти наверняка были бы имена графа Анри де Сен-Симона, Ле Корбюзье, Вальтера Ратенау, Роберта Макнамары, Роберта Мозеса, Жана Монне, шаха Ирана, Дэвида Лилиенталя, Владимира Ленина, Льва Троцкого и Джулиуса Ньерере⁴. Эти люди хотели пересмотреть и рационально перестроить все аспекты социальной жизни, чтобы улучшить условия существования человека. Как убеждение, высокий модернизм не был исключительной собственностью какого-нибудь политического направления; у него были, как мы увидим, и правые, и левые варианты. Второй элемент – безудержное использование власти современного государства как инструмента для осуществления этих проектов. Третий элемент – ослабленное, обессиленное гражданское общество, которое не имеет возможности сопротивляться осуществлению этих планов. Идеология высокого модернизма заставляет желать такой перестройки; современное государство обеспечивает средства действовать в соответствии с этим желанием; выведенное из строя гражданское общество выравнивает социальный ландшафт, чтобы строить эти утопические (или, скорее, антиутопические) общества.

Обратимся – коротко – к предпосылкам высокого модернизма. Здесь важно отметить, что многие из грандиозных бедствий двадцатого столетия, которые были организованы и осуществлены государством, представляли собой работу правителей с грандиозными и утопическими планами переустройства общества. Можно считать, что утопизм – это высокий модернизм справа, чему самым показательным примером является, конечно, нацизм⁵. Массивная социальная перестройка при апартеиде в Южной Африке, планы модернизации своей страны Шаха Ирана, организация деревень во Вьетнаме и гигантские схемы позднеколониального развития (например, схема Гезира в Судане) также могут служить примерами правого утопизма.⁶ Но все же невозможно отрицать, что многое из тотальных, насильственно осуществленных государством социальных перестроек двадцатого столетия было работой прогрессивных, часто революционных элит. Почему?

Ответ, я полагаю, заключается в том, что пришедшие к власти на волне всеобъемлющей критики существующего общества и желания преобразовать его, принятые народом (по крайней мере, первоначально), получившие полномочия на преобразования – конечно, они имели самые прогрессивные намерения, эти деятели. Они хотели использовать власть, чтобы вызвать огромные изменения в привычках людей, их работе, образе жизни, моральном поведении и взгляде на мир⁷. Они развернули то, что Вацлав Гавел назвал «арсенал всеобъемлющей социальной перестройки»⁸. Утопические стремления сами по себе не опасны. Как заметил Оскар Уайлд, «на карту мира, на которой нет Утопии, не стоит даже смотреть – на ней нет единственной страны, где всегда обитает человечность »⁹. Но когда утопическая мечта насаждается правящей властью, пренебрегающей демократией, попирающей гражданские права, когда государственная власть использует самые необузданные средства для ее достижения, тогда искажается образ самой утопии. Если это происходит жестоко, с нарушением человеческих прав, значит, общество, подвергнутое таким утопическим экспериментам, неспособно сопротивляться.

Что же такое тогда высокий модернизм? Это наиболее мощная (можно даже сказать, чрезмерно мускулистая) версия уверенности в научно-техническом прогрессе, которая связана с индустриализацией в Западной Европе и в Северной Америке приблизительно с 1830 г. до Первой мировой войны. Высокий модернизм вполне уверен в вечном прогрессе, связанном с развитием научно-технического знания, расширением производства, рациональным устройством общества, возрастающим удовлетворением человеческих потребностей, и, не в последнюю очередь, с возрастающим контролем над природой (включая человеческую природу), обязанным научному пониманию естественных законов¹⁰. Высокий модернизм есть, таким образом, особая, подчеркнутая уверенность в перспективах применения технического и научного прогресса — обычно при посредстве государства — в каждой области человеческой деятельности¹¹. Если, как мы видели, упрощенные, утилитарные описания государственных чиновников благодаря осуществлению государственной власти приводили факты в соответствие с их представлениями, тогда можно сказать, что высокомодернистское государство начиналось с детальных предписаний для нового общества, и оно решительно намеревалось ввести их.

Трудно было не быть модернистом того или иного толка в конце девятнадцатого века на Западе. Кто мог не увлечься, даже не испытывать благоговейного ужаса перед огромными преобразованиями, вызванными наукой и промышленностью¹²? Любой, кому тогда было, скажем, шестьдесят лет в Манчестере, в Англии, за свою жизнь был свидетелем революции в производстве хлопка и текстиля, роста фабричной системы, использовании пара и других поразительных новых механических устройств в производстве, замечательных крупных достижений в металлургии и транспорте (особенно ярким примером могут служить железные дороги) и появления дешевых товаров массового производства. Ошеломляющие достижения прогресса в химии, физике, медицине, математике и инженерном деле заставляли любого человека, даже только слегка соприкасающегося с миром науки, ожидать беспрерывного потока новых чудес (вроде двигателя внутреннего сгорания и электричества). Беспрецедентные преобразования девятнадцатого века многих оставили на обочине этой дороги, но даже жертвы прогресса не могут не признать, что было что-то весьма революционное в этих преобразованиях. Все это сегодня звучит довольно наивно – мы стали гораздо более трезвыми, лучше понимаем пределы технологического прогресса и то, какую цену за него приходится платить, мы приобрели скептицизм эпохи постмодерна по отношению к любым обобщающим соображениям. Однако эта наша новая позиция не учитывает ту огромную роль, которую модернистские предположения играли в нашей жизни, в частности, тот огромный энтузиазм и революционную гордость, которые были неотъемлемым свойством высокого модернизма.

Открытие общества

Путь от описаний к предписаниям был не неумышленным результатом глубинной психологической тенденции, а преднамеренным ходом. Юридические кодексы Просвещения отражали не какие-то особые обычаи и особую практику людей, они были попыткой создания культурного сообщества посредством кодификации и обобщения наиболее рациональных из этих обычаев и подавления наиболее темных и варварских¹³. Установление единообразных стандартов мер и весов по всему королевству имело более значительную цель, чем только создание более удобных условий для торговли – новые стандарты были предназначены выражать и продвигать новое культурное единство. Задолго до того времени, как были созданы инструменты для совершения этой культурной революции, мыслители Просвещения – такие, как Кондорсе – предвидели день, когда они будут созданы. Кондорсе писал в 1782 году: «Науки, созданные в наши дни, объект которых – сам человек, прямая цель которых – счастье человека, будут развиваться не менее уверенно, чем физические науки, и радостная мысль, что наши потомки превзойдут нас в мудрости и просвещении, больше не иллюзия. Размышляя о природе моральных наук, нельзя не увидеть того, что поскольку они основаны, подобно физическим наукам, на наблюдении фактов, они должны следовать тем же самым методам, приобретать такой же язык, равно строгий и точный, достигая той же самой степени уверенности в результате»¹⁴. То, о чем мечтал Кондорсе, стало в середине девятнадцатого века реальным утопическим проектом. Упрощение и рационализация, сначала применявшиеся к лесам, мерам и весам, налогообложению и фабрикам, теперь применялись к обществу в целом¹⁵. Родилась промышленная социальная инженерия. И если фабрики и леса могли планироваться и частными предпринимателями, перестройку целых обществ могло проектировать только национальное государство.

Эта новая концепция роли государства представляла собой фундаментальное преобразование взгляда на мир. Прежде действия государства были в значительной степени ограничены теми людьми, которые увеличивали богатство и власть суверена, что хорошо показывает пример научного лесоводства и камеральной науки. Идея о том, что одной из главных целей государства было усовершенствование всех членов общества — их здоровья, навыков и образования, продолжительности жизни, производительности труда, морали и семейной жизни — была совершенно новой¹⁶. Конечно, существовала прямая связь между старой концепцией государства и этой новой. Государство, которое усовершенствует привычки своего населения, его энергию, гражданскую мораль и навыки работы, тем самым увеличит свою налоговую базу и создаст лучшие армии; это была политика, которой мог бы следовать любой просвещенный монарх. И все же в девятнадцатом веке благосостояние населения все более стало пониматься не просто как средство подъема национальных сил, но и как самостоятельная цель.

Одной из необходимых предпосылок этого преобразования было открытие общества как некоего отдельного от государства объекта, который можно научно описать. В этом отношении статистическое знание о населении — его возраст, характеристики, занятия, богатство, грамотность, владение собственностью, степень законопослушности (что видно из статистики преступлений) — позволяет государственным чиновникам характеризовать население новыми и сложными способами – так же, как научное лесоводство позволило леснику аккуратно описывать лес. Йен Хакинг объясняет, каким образом уровень, например, самоубийств или убийств, характеризует людей вообще, так что можно рассчитать число убийств, которые будут совершены за год, хотя конкретные убийцы и их жертвы еще неизвестны¹⁷. Статистические факты были разработаны в социальные законы. От упрощенного описания общества к его проектированию и манипуляции им с намерением его усовершенствовать – шаг небольшой. Если можно изменять природу, чтобы создавать более удобный для человека лес, почему бы не изменить общество, чтобы создать более удобное население?

Возможности вмешательства потенциально бесконечны. Общество стало объектом, которым государство могло управлять и преобразовывать его с целью его усовершенствования. Прогрессивное национальное государство приступает к проектированию общества согласно наиболее продвинутым техническим стандартам новых моральных наук. Существующий социальный порядок, который более ранними государствами принимался как данность, впервые стал предметом активного управления, воспроизводя себя под бдительным присмотром государства. Оказывается, можно было проектировать искусственное общество – не по обычаю и произволу истории, а согласно сознательным, рациональным, научным критериям. Каждый укромный уголок, каждая извилина социального порядка могли подвергнуться улучшению: личная гигиена, питание, выращивание детей, жилье, состояние, отдых, структура семьи и, самое позорное, генетический фонд¹⁸. Первым объектом научного социального планирования стали бедные рабочие¹⁹. Системы улучшения их повседневного благосостояния разрабатывались прогрессивной городской здравоохранительной политикой и насаждались в образцовых фабричных городах недавно созданными организациями. Группы населения, которые были сочтены потенциально опасными — нищие, бродяги, психически больные и преступники — могли быть сделаны объектами наиболее интенсивной социальной инженерии²⁰.

Метафора садоводства, которую предлагает Зигмунт Бауман, улавливает многое из этого нового духа. Садовник — возможно, здесь больше подойдет ландшафтный архитектор, специализирующийся в создании садов, — берет естественный участок и создает полностью искусственное пространство ботанического порядка. Хотя органический характер флоры ограничивает его возможности, садовник все же имеет огромную свободу действий в общем размещении и возделывании, обрезке, насаждении и выпалывании отобранных растений. Отношение между садом и природой, которая живет сама по себе, подобно отношению между полностью управляемым научным лесом и естественным лесом. Сад – это одна из попыток человека навязать природе свои собственные принципы порядка, полезности и красоты²¹. То, что растет в саду, всегда представляет собой небольшой, сознательно отобранный образец того, что там могло бы расти. Точно так же социальные инженеры намереваются сознательно проектировать и поддерживать более совершенный социальный порядок. Вера Просвещения в самоусовершенствование человека превратилась постепенно в веру в совершенствование социального порядка.

Один из самых больших парадоксов социальной инженерии состоит в том, что она, кажется, вообще находится в разногласии со всем опытом современности. Пытаясь искусственно вырастить социальный мир, наиболее поразительная характеристика которого в реальности – текучесть, они пытаются управлять вихрем. Маркс был едва ли одинок в своем утверждении, что «постоянное реконструирование производства, непрерывное взбудораживание всех социальных отношений, постоянная неуверенность и ажитация отличают буржуазную эпоху от всех более ранних времен»²². Опыт современности (в литературе, искусстве, промышленности, транспорте и популярной культуре) – это прежде всего опыт дезориентирующей скорости, движения и изменения, который самозванные модернисты находят бодрящим и освобождающим²³. Возможно, наиболее благотворный путь решения этого парадокса – понять, что эти проектировщики общества имели в виду приблизительно то же, что проектировщики автомобилей и самолетов называют «обтекаемой формой». Они стремились не задержать социальные изменения, а надеялись спроектировать форму социальной жизни, которая минимизирует трение прогресса.Но государственная социальная инженерия врожденно авторитарна. Вместо многих источников изобретений и внесения изменений допускается единственный – планирующая власть; вместо пластичности и самостоятельности существующей социальной жизни устанавливается социальный порядок, в котором положения участников четко обозначены. Тенденция к различным формам социальной таксидермии – искусственной жизни – была неизбежна.