Конец Третьего Фрагмента 37-го Эпизода

________________

Фрагмент Четв ё ртый.

ОСЕННЯЯ КАДРИЛЬ,

 или ОДНА КОЛЕЯ НА ДВОИХ

(18 октября – 6 ноября 1893 г.)

 

С таршая дочь Татьяна в первых числах октября приняла на время у матери большое хозяйство Хамовнического дома и блюдение младших, учащихся детей, и Софья Андреевна на полмесяца смогла навестить милую Ясную: уже “завалившего” себя на всю зиму вперёд творческими проектами мужа, всё ещё болевшего нервами сына Льва и младшеньких. «Распорядившись хозяйственными делами, пожив с Львом Николаевичем и маленькими детьми Сашей и Ваней», она «с грустью уехала опять в Москву», забрав с собой джуниора для осмотра очередным врачом (Там же. С. 330). Как повелось, Лев Николаевич не спешил за супругой на московскую зимовку, и дни, проведённые им в Ясной Поляне до вынужденного переезда, случившегося в этом году только 11 ноября, сопровождались перепиской супругов по самым разнообразным, преимущественно бытовым и личным, вопросам. Ниже, с некоторыми сокращениями и комментариями, мы знакомим читателя с письмами супругов этих дней.

Письма С. А. Толстой к мужу, написанные сразу по приезде в Москву, от 17 и 18 октября, не опубликованы. О письме 18 октября известно, что в нём сообщались подробности о состоянии здоровья Льва Львовича-младшего, которого осмотрел Захарьин, знаменитый доктор и давний друг семьи Толстых. В мемуарах «Моя жизнь» Софья Андреевна приводит из письма 18 октября такой характерный отрывок:

 

«Я ещё не привыкла, что мы опять расстались, и именно чувство отрезанной половины. Последнее время наше горе о Лёве было так одинаково, что это нас связывало ещё больше» (МЖ – 2. С. 330).

 

Первое послание к жене Л. Н. Толстого — приписка 18 октября к письму В. А. Кузминской и М. Л. Толстой, для нас малоинтересная. К 20 сентября относится первый ответ на письмо С. А. Толстой от 18-го:

 

«Ждал известий о Лёве, о решении его и Захарьина. Вчера хотел ему написать, да был так вял и так зачитался вечером, что пропустил время. Зачитался я «Северным Вестником», повестью <Игнатия> Потапенко <«Семейная история»>, — удивительно! Мальчик 18 лет узнаёт, что у отца любовница, а у матери любовник, возмущается этим и выражает своё чувство. И оказывается, что этим он нарушил счастье всей семьи и поступил дурно. Ужасно. Я давно не читал ничего такого возмутительного! Ужасно то, что все эти пишущие и Потапенки, и Чеховы, Зола и Мопасаны даже не знают, что хорошо, что дурно; большей частью, что дурно, то считают хорошим и этим, под видом искусства, угощают публику, развращая её. Мне эта повесть была coup de grâce [ фр. решающий толчок], уяснившая то, что давно смутно чувствуется. Ещё там о сумашествии и преступности интересно было.

Вчера я много писал, — всё о религии, — и потом объелся за завтраком и весь вечер был вял. Нынче Маша с Верой поехали в Тулу. Маша повезла больных. Я утром много писал, всё тоже, — и пошёл им навстречу, дошёл до Басова и вернулся, они меня нагнали в засеке. И теперь пишу, и очень хорошо.

О Ваничке поминаю часто, скажи ему, что в корзинке мне некого носить. Как жаль, что Таня ковыряет себе зубы, пускай бы сами портились, а не дантист. Тулонские беснования, кажется, кончились, это утешительно. < Толстой имеет в виду празднества в Тулоне, которые происходили в 1893 г. по поводу заключения франко-русского союза. – Р. А.> Я перехожу завтра на верх, чтобы не топить совсем низа. Больше писать нечего. Письмо это верно тебе не нужно, но всё-таки посылаю. Целую Таню, Лёву, Андрюшу, Ми[шу], Сашу, Ваню и тебя. […] Л. Т.» (84, 198 - 199).

 

  Толстой между тем, живя в Ясной Поляне из взрослых детей с одной только дочерью Машей, нашёл применение массе навещавших его гостей: он «распустил прислугу, и они всё делали сами, с помощью посетителей» (МЖ – 2. С. 331). Мария Львовна на тот момент, к большому удовольствию и матери и отца, «поборола в себе все страдания и сомнения и сосредоточила весь интерес жизни на отце. Всё делалось для его радости и удовлетворения. Она учила шесть дворовых детей, лечила народ и радовалась, что вылечила серьёзно больного воспалением лёгких мужика» (МЖ – 2. С. 331). Наверняка её вдохновлял пример «толстовки» М. А. Шмидт, фанатично обожавшей лично Льва Николаевича и, в отсутствие жены, ставшей в яснополянском доме постоянной гостьей.

 

На приведённое выше письмо мужа Софья Андреевна отвечала 23 октября следующим, начатым, как уже бывало, ещё до получения ожидаемой весточки:

 

«Что-то давно я тебе не писала, милый Лёвочка, и от вас три дня нет писем. Событий нет ни у вас, ни у нас, а обыденная жизнь, в которую впадаешь, как в старую колею, воображение всегда может восстановить и представить, вот и писать не хочется. Конечно, главное внимание моё направлено на то, чтоб следить за состоянием Лёвы; он вчера жаловался опять, что живот болит, и сегодня утром говорил, что ему не хорошо. Но это вновь меня не очень встревожило; здесь у всех осенний грипп, у Тани даже очень сильный, и она в грустном и угнетённом состоянии, а у Лёвы менее сильный. Таня вообще мне страшно жалка; я не пойму, огорчена ли она, что не едет за границу, или рада. Мне кажется, что скорее огорчена. Третьего дня провёл у нас вечер Миша Олсуфьев, приехавший на юбилей Поливановской гимназии. […]

Вчера я ездила, по просьбе своих детей, на юбилей Поливанова и прослушала все молебны, речи, адресы и телеграммы. Лучшая речь была <гр. П. А.> Капниста < попечитель Московского учебного округа. – Р. А.>; речь всегда льстива и фальшива, но он сказал так, что менее всех других это было заметно, а всё-таки было очень лестно для Поливанова. Мальчики всей гимназии были страшно возбуждены и сияли торжественностью.

Сейчас получила Таня твоё письмо, также Ваничка и Саша от Маши. Они были в восторге, и по лицу Ванички прошла целая гамма различных выражений. Он одобрил кивком, что мама винограду оставила; засмеялся, что вы с мышами друг друга не боитесь; ещё усмехнулся, что «письмо носить в корзине». На днях он случайно в углу около дивана гостиной увидал твой бюст. Надо было видеть его волнение и радость: он охорашивал руками и гладил голову (вот какое воображение, что он не чувствовал холода чугуна), потом обошёл кругом и начал целовать, забыв, что все мы смотрим на него. Удивительный мальчик пока; что-то будет.

Сегодня они немного гуляли; был град, дождь; вообще погода ужасная и у нас. Те дни мы всё сажали; выкапывали маленькие клёны и сажали вдоль забора от Олсуфьевского сада. Помогал Ваничка и артельщиковы мальчики, и было всем очень весело. Теперь и этого нельзя делать и наступает тоскливая ноябрьская пора. Сейчас мальчики играют на скрипке; Андрюшу берёт учитель в Симфоническое собрание; сегодня седьмая симфония Бетговена. Место даровое в оркестре. Утром они с Мишей ездили на Ходынское поле на своей лошади. Там садка была, т. е. пойманных раньше зайцев пускали в поле и пробовали резвость собак разные глупые и богатые господа. Мы с Таней доказывали Андрюше всю глупость этих занятий, он очень обижался. И представь, — чтоб эти замученные зайцы бежали, а не сели, им охотник откусывал хвосты! Бог знает что!  

[…] Что Маша? Как её интимные дела и опомнилась ли она наконец, поняла ли, что ей надо скорей спасать себя и свою репутацию. Здесь неприятно напомнили опять о тяжёлом событии с Зандером, о котором так хочется забыть. Флёров о Зандере как говорил презрительно и не уважительно, я даже удивилась. Даже Флёров! < Врач Фёдор Григорьевич Флёров, лечивший С. А. Толстую. – Р. А.> Сейчас Лёва пришёл обедать, он был у Раевских. Сама я эти дни дурно очень себя чувствовала и плохо спала. Сегодня у меня первый день, но я себя лучше чувствую. Как твоё здоровье?

О статье твоей тулонской я думала потому поместить к Сутнер, что тогда она будет иметь характер протеста войне, а не личного задора; не будет причины русским и французам обижаться; а это всегда лучше.

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

Речь идёт о пацифистском журнале Берты фон Зутнер «Die Waffen Nieder». Статья Л. Н. Толстого «Христианство и патриотизм» не была в нём опубликована: сношения по этому поводу с Б. фон Зуттнер не состоялись. С. А. Толстая вспоминает: «Когда впоследствии сын Лев поехал за границу, Лев Николаевич просил его заехать к Сутнер. Лёва искал её по всей Вене, но так и не нашёл, не заставая её там, где указывали» (МЖ – 2. С. 330). – Р. А. ]

 

Отрывали от письма; был m-r Salomon. Он разделяет тулонские чувства вполне с теми, кто их выражает. Он очень удивился, что ты смотришь на все эти выражения чувства так скептически и несочувственно. Когда я сказала, что ты пишешь статью против, он сказал с ужасом: «c’est impossible!» [«это невозможно!»] Он хочет послать тебе какие-то газеты, а сегодня принёс критику на последнюю твою книгу <«Царство Божие внутри вас»> в «Женевском журнале», мы её прочтём и пришлём. Ну, прощай, пора и кончить письмо. Целую тебя, Машу и Веру. Ложусь сейчас, а то устала и вяла я всё время. Напиши мне опять.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 577 – 578, 581).

 

Получив письмо «с нарочным» без задержки, Толстой отвечал на него уже на следующий день, 24 октября, в приписке к письму М. Л. Толстой (и так же, по хорошей традиции, доверил письмо надёжному человеку, а не почте России):

 

«О нас писать нечего, милая Соня. Все здоровы, всё по-старому. А вот ваши дела меня постоянно занимают, и из них твоё здоровье занимает не последнее место. Ты и поехала нездоровая, и писала, что не здорова и Флёров нашёл, что ты не хороша. Напиши о себе да получше. Москва с своими гостями, в которых ты не виновата, я знаю, должна cуетить тебя и расстраивать нервы. Известия о Лёве хороши, т. е. не хуже, чем я ждал. Только жалко с ним расстаться и беспокойно.

Дунаев торопит и всё расскажет, хотя и нечего. Целую тебя и детей. Л. Т.» (84, 199 - 200).

      

Так что уже на следующий день, 25 октября, Софья Андреевна могла ответить мужу на краткое его письмо с изустным прибавлением от верного «курьера», Александра Никифоровича Дунаева, друга, частого гостя семьи и единомышленника Толстого. Вот основной текст её письма:

 

«Сегодня утром прислал нам Дунаев ваши письма, милый друг Лёвочка и милая Маша, а вечером сам зашёл на минутку и принёс известие, что вы бодры, веселы и здоровы, чему я очень порадовалась. Мы тоже, славу Богу, пока благополучны; Лёва стал бодрее, говорит сегодня, что он совсем здоров, но у него переходы очень быстрые, как и в Ясной было, от крайнего уныния к бодрости и наоборот. Ваничка сегодня со мной ездил на Смоленский рынок, где я покупала мебель пироговским Толстым < семья гр. С. Н. Толстого. – Р. А.>; его я отправила оттуда с няней по конке, и он был в восторге.

Таня вчера лежала весь день с тёплым овсом на животе и с насморком, а сегодня ездила в <художественную> школу совсем бодрая на лекцию анатомии, а сейчас ушла к Страховым слушать пенье какой-то Кедриной, Илюшиной соседки. Совсем я не рада, что она туда ходит, я всё-таки желаю своим детям лучшего общества. […] …Узнали сегодня грустное событие — умер от холеры в Петербурге Чайковский композитор.

Посылаю тебе сегодня же под бандеролью «Женевский журнал», где пишут о твоей новой книге <«Царство Божие внутри вас»>; тебе, может быть, Лёвочка, это будет интересно.

Очень ты меня тронул своим участием к моему здоровью. Я очень себя дурно чувствовала всё это время и красный пузырь (как ты бывало говаривал) быстро стал выпускать дух и морщиться, — но теперь мне дня два получше. Болела прямо грудь и не было дыханья; это каждый год осенью, и с годами хуже. Холод мне стал тяжёл и неприятен, совершенно как моей матери последние годы её жизни. — Болезнь мне совсем не мешает: только помогает серьёзнее смотреть на ту точку, которая будет конечная для перехода в вечность, и переход этот не только не страшен, а скорее радостен. Прежде была уверенность, что я для чего-то и для кого-то нужна; а теперь я вижу, что я всё меньше и меньше могу что-либо сделать, да и сил, энергии куда как меньше стало. Хотелось бы побольше спокойствия и одиночества, а это невозможно. Иногда такая потребность хоть на часок уйти в лес, куда-нибудь, где одна с Богом и природой, а не с драпировщиками, гостями, учителями, тёмными, прислугой и т. д.

Сегодня ждали Флёрова, но он не приехал. Лёва очень ждёт ответа от Горбачёва < « молодой доктор, рекомендованный Флёровым». – Прим. С. А. Толстой.>, поедет ли он с ним за границу, и вообще Лёва очень спешит. Думаю, что дней через десять, а то и раньше, он уедет. Не хотелось бы мне, чтоб он уехал один.

Затем прощайте, милые, берегите своё здоровье, скоро и Вера <Кузминская> уедет, и вы останетесь одни. Правда ли, что Марья Александровна <Шмидт> переехала к вам? Я не успела спросить Дунаева. Кланяйтесь ей от меня. Воображаю, как она счастлива быть без нас с дорогим Львом Николаевичем и Машей. Целую вас.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 582 - 583).

 

26 или 27 октября (точно не датируется) Л. Н. Толстой отвечал на это письмо жены следующим:

 

«Вчера уезжала от нас Марья Михайловна Халевинская, и поздно привезли письма. Мы с Машей ещё не спали и прочли, и оба долго не спали. Нынче она лежит. Вы все три вместе почти нездоровы. [М. Л., С. А. и Т. Л. Толстые.] Она хотела крепиться и не слечь, но не выдержала и теперь лежит, хотя самое больное уже прошло. Мне за тебя завидно себе, что я пользуюсь такой тишиной и досугом, тогда как ты в большой суете и тяготишься ею, как нельзя не тяготиться особенно пустою холостою суетою. — Но меня радует твоё стремление к сосредоточению, и я знаю, как по твоей быстро переменяющей свои настроения натуре эти стремления искренни. — Ты, мне всегда кажется, можешь удивить не только меня, но и самую себя.

Вчера мы читали «Мимочку», 2-ю часть. < Повесть Веры Микулич «Мимочка отравилась», напечатанная в «Вестнике Европы», 1893 №№ 9 – 10. – Р. А.> Хорошо, но есть преувеличения и подражание самой себе. Чтение это отравляла для меня Марья Александровна. Она в гриппе и так слаба и жалка, но всё сидела, не хотела уйти. Нынче ей, кажется, лучше, хотя она всё время утверждает, что её здоровье превосходно. <Толстовец Б. Н.> Леонтьев кончает свою переписку, и мне жалко его. Он такой тихий, спокойный и серьёзный, мне очень симпатичный человек. Вчера мы, он, Поша и я, хорошо говорили по случаю занимающего меня вопроса о религии, о различии религии, философии и науки. […]

Мне очень жаль Чайковского, жаль, что как-то между нами, мне казалось, что-то было. Я у него был, звал его к себе, а он, кажется, был обижен, что я не был на «Евгении Онегине». Жаль, как человека, с которым что-то было чуть-чуть неясно, больше ещё, чем музыканта. Как это скоро, и как просто и натурально, и ненатурально, и как мне близко. […]

Если Таня соскучилась по мне, то и я по ней. Это хорошо, что Лёва чувствует себя лучше. Пожалуйста, напиши, застало ли это письмо его в этом улучшении. Одному ему не следует ехать ни в каком случае, хотя не для него, но для нас.

Статья <в «Женевском журнале»> о новой книге очень плохая, но интересная тем, что пишущий республиканец считает своим долгом противодействовать ей. А нынче я получил письмо от датчанина, который тоже по случаю книги пишет, что у них в Дании много молодых людей отказываются от военной службы, и их сажают в тюрьмы на время, которое они должны бы служить. Что-то ещё хотел написать, да в эту минуту забыл. Целую тебя и детей.

 

Л. Т.» (84, 200 - 201).

 

Есть сведения о написании С. А. Толстой к мужу ответного письма от 28 октября — текст которого, однако, не приводится в общем сборнике её писем к Л. Н. Толстому. Судя по всему, раздражённое, болезненное состояние взяло в эти дни верх над женой Толстого — катализируемое и физическими, сугубо женскими, недомоганиями, и задержкой в Ясной Поляне Льва Николаевича, вполне объяснимой необходимостью определённых условий для творческой работы. Приводим основной текст ответа Л.Н. Толстого на это письмо, написанного и уехавшего «с оказией» 30 октября.

 

«Лишаемся Верочки <Кузминской>, о чём очень жалеем. Она вам расскажет подробности о нашем житье. События из нашей жизни, неизвестные вам, следующие: Третьего дня был <М. В.> Булыгин < товарищ П. И. Бирюкова по учёбе в Пажеском корпусе. – Р. А.>, и я любовался на двух на «ты» товарищей пажского корпуса, теперь товарищей по жизни.

В этот же день пришёл, как он говорил, «из-за нарочно» крестьянин калужской, старообрядец, считающий теперешнее правительство царством антихриста, начавшимся со времени Петра, который был сам Сатана. Он сидел за свои речи в остроге, но продолжает говорить то же с диким упорством убеждения. Все его рассуждения очень дики, но выражения иногда поразительны. Антихрист всех царей примотал к табачной державе, всем людям велел клясться, что они, не щадя отца и матерь, будут защищать табачную державу. Всё основано на вычислениях 666 и т. п. Я читал и слыхал про таких, но в первый раз видел такого.

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

Старообрядец Михаил Максимович, по прозвищу «табачная держава», умер в 1910 г. Выведен Толстым в «Божеском и человеческом». – Р. А. ]

 

Вчера я пошёл в Тулу: были дела к Давыдову, и на почту с тем, чтобы вернуться с поездом. В Туле у Давыдова встретил Серёжу. Он приезжал занимать денег, чтобы не продавать хлеб, для устройства завода картофельного и для того, чтобы развязаться с машинистом, обманувшим его. У Давыдова театр, играют Островского «Последнюю жертву», приезжают, — вчера и приехали: Алексеев, Федотов с женой, и я с ними обедал, а вечером по поезду благополучно приехал домой и привёз бугор писем, из которых интересно письмо «Дедушки» < прозвище в семье Толстых художника Николая Николаевича Ге. – Р. А.>. Он всю картину [«Повинен смерти» («Суд синедриона»)] опять переделал. И крестов уже нет. А есть тот момент, когда троих привели на распятие. Еще интересен № Die Waffen nieder, который посылаю. Это Поше <Бирюкову> к сведению. Это преинтересный и npекрасно ведомый журнал, который надо выписать и которым надо пользоваться.

[…] Девочки выздоровели, и Марья Александровна тоже. Я здоров, только рука так сильно болит, что писать больно. Верно будет или мятель, или дождь. — О религии я совсем кончил, завтра займусь Тулоном [ т. е. статьёй «Христианство и патриотизм». – Р. А.].

Сведения о тебе, милый друг Соня, дошедшие до меня, не утешительны — о здоровьи. Одно утешенье, что ты вдруг опускаешься и вдруг справляешься. О Лёве всё время хорошо. Спасибо ему за письмецо. Напишу как-нибудь ему отдельно, а нынче всем вообще.

Одобрение Тани <новой гувернантки> m-lle Detraz мне очень приятно. Я согласен.

 

Л. Т.» (84, 201 - 202).

 

Под «сведениями» о нездоровьи жены Толстой, вероятно, разумел и общий раздражённый тон её предшествующего письма.

И ещё важная биографическая подробность. Под Федотовым и Алексеевым, с которыми познакомился Толстой в доме старого своего друга и театрала, судебного деятеля Н. В. Давыдова, скрываются от невнимательных читателей два выдающихся человека своей эпохи: артист Малого театра Александр Александрович Федотов (1864 - 1909), сын не менее известной Гликерии Федотовой, и… скромный режиссёр спектакля Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский (1863 – 1938). Будущий «великий Станиславский», увидев в передней старика в крестьян-ском тулупе, не сразу догадался тогда, кто перед ним, опознав Толстого только по общему возгласу радости и восторга (Станиславский К. С. Знакомство с Л. Н. Толстым // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2-х тт. Т. 2. С. 110).  

 

  Вместе с Верочкой Кузминской письмо Толстого от 30 октября быстро прибыло в Хамовнический дом, и уже 31-го Софья Андреевна отвечала мужу пространным, по обыкновению, письмом:

 

«Приехала Верочка, вся окоченевшая и усталая. Наконец-то получили и от вас известия, а то уж мы начали беспокоиться. И пришло мне в голову, Маша, что папа в отсутствии своём заболевал два раза: раз в Пирогове и раз в Бегичевке, и оба раза не ты меня уведомила, а в Туле случайно я встретила дядю Серёжу, а другой раз Елена Павловна мне дала знать. Пожалуйста, если один из вас двух захворает, — немедленно телеграфируйте, даже если не опасно. Приехать ничего не стоит так близко. — Это я пишу потому, что на меня сегодня нашло беспокойство. — Вера мне мало привезла вашего духа; не поймёшь её, а через неё — вас. — Но видно вы тихо и ровно живёте, и легко себе представить как.

Мы тоже живём однообразно и почти никого не видим. Вчера сидели со мной мои Geschwister [ нем. Сёстры и братья] Лиза и Саша брат. К детям пришёл Северцев, а Таня пошла к Страховым слушать музыку. Сегодня она, сама того не замечая, рассказывала очень непривлекательно о посетителях Страховых. Жирный, с короткими пальцами тенор орал так, что всё время коробило; какая-то Кедрова ломалась и пела тоже дурно, глотая непременно сырые яйца; Шарапова ломалась с Пошей, и он её провожал домой (вышло: «позвольте вас проводить-с»), жалко Пошу и его жалкую роль Шараповского кавалера. Я его люблю и мне неприятно видеть хороших людей в трущобном обществе, и потому и Таню неприятно туда пускать. Но она меня не послушалась, хотя, кажется, «elle en a assez» [«с неё довольно»].

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

В 1899 году Павла Николаевна Шарапова станет женой Павла Ивановича («Поши») Бирюкова — единственной на всю жизнь, любящей и любимой единомышленницей. Быть может, Софью Андреевну раздражали некоторые свойства характера Паши Шараповой, которых недоставало ей самой? – Р. А. ]

 

Живёт тут у нас Верочка Толстая < дочь С. Н. Толстого. – Р. А.>, и я её всё больше и больше люблю. Какое у ней удивительное благородство; как она самоотверженно старается устроить всё, чтоб сёстрам и матери было приятно, и радуется, когда что им может понравиться и быть приятно. — Сегодня утром Таня с Бенедиктой писали дома лежачую девочку; и Таня пишет очень хорошо, а Беня плохо. У Ванички свинка меньше; Сашу рвало третьего дня весь вечер и голова болела страшно. Она всецело унаследовала мигрень Александры Ильиничны <Остен-Сакен> и твою, Лёвочка. На другое утро всё прошло и только осталась бледность. Бедная девочка взяла мою близорукость и твою мигрень. Когда она ест, мне ужасно напоминает тебя. У неё нет того предела, что довольно; она может долго и много есть, а потом мигрень от излишества. Таня говорит, что и она такая же. И это не жадность, она не разбирает, что лучше, а просто большой и очень растяжимый желудок.

Мальчики довольно исправны; сегодня Миша у Глебовых, а Андрюша в театре Корш в дешёвых местах. Дают «Женитьба Белугина» <А. Н. Островского>. Что же ты не пошёл посмотреть спектакль в Туле, раз ты там был?

О Лёве не пишу до конца, потому что это самое интересное и всё-таки грустное. Сегодня он опять в унынии. Пришёл утром, говорит: «мне от холода опять дурно». Флёров обещал быть с ответом молодого доктора Горбачёва в субботу или пятницу, а сегодня воскресение и ни духу, ни слуху. Завтра пошлю к нему; а это Лёву раздражает и он спешит уехать. Как только надо что-нибудь предпринимать, так Лёва поднимается духом, а как надо ждать и сидеть в бездействии, так сейчас его внутренний взгляд обращается на его болезнь. Сегодня, впрочем, очень холодно, северный ветер и даже я не решилась выдти. Ты пишешь, Лёвочка, что обо мне слухи, что я не хороша. Я не больна, но всё то же осеннее состояние, от которого думала отделаться с годами, но, видно, нельзя. Дышать трудно, ночи не сплю; сегодня до шести часов совсем не спала, а в девять уже встала, шумно очень кругом. Нервы так расстроены, что расплакаться могу каждую минуту. Конечно, вид Лёвы и его состояние — главная причина моего расстройства. Изнашивается организм мой очень быстро в эти осенние месяцы. Но я не ропщу и очень благодарна судьбе за ту здоровую, молодую жизнь, которую прожила; а теперь надо уметь стареться, а не изображать из себя ужасающую личность какого-нибудь «Docteur Pascal’а». Я его дочла на днях, и точно я пьяна была; просто стыдно и гадко за такое чтение. <«Доктор Паскаль» — роман Э. Золя, пропагандирующий, в частности, нелюбимую Толстым теорию наследственности. – Р. А.>

Журнал «Die Waffen nieder» просмотрю, хотя трудно читать по-немецки, и отдам Поше. Мне, конечно, очень сочувственна мысль этого журнала и рада буду, если ты туда пошлёшь статью. Только, пожалуйста, не пиши резко и не обижай никого в своей статье.

  Как себя чувствуешь, Маша? Скучно ли тебе, трудно ли одной? Ты давно не пишешь и вообще старательно себя умалчиваешь, что мне очень жаль. К вам поехал Буланже узнать, живы ли и здоровы ли вы? А то Вера приехала поздно, а Буланже был утром; он по делам едет в Тулу. — Вот что, Маша. Не хочет ли кто из тёмных заработать деньги, хотя бы Марья Александровна, и переписать последнее сочинение папа: «Царство Божие внутри вас есть». Мне очень нужно; когда-нибудь скажу, зачем, но если я заказываю, то в хорошие руки. Ответь, пожалуйста. А пока целую тебя и папа и кланяюсь Леонтьеву и Марье Александровне. Будьте здоровы и не оставляйте долго без известий.

С. Толстая» (ПСТ. С. 583 - 585).

 

Насколько метко “зацепил” Лев Николаевич в своём трактате «Царство Божие внутри вас» мирские зло и ложь — видно по тому, что английская переводчица отказалась это сочинение переводить, а жена, многолетняя домашняя переписчица — переписывать.

 

Два важные для характеристики отношений супругов в эти дни письма: от 28 октября и от 5 ноября не опубликованы. Но одно из них Софья Андреевна цитирует немного в мемуарах — как раз повествуя о тогдашнем своём настроении. Обойти вниманием этот отрывок нам никак не получится:

«…И жили Лев Николаевич и Маша в Ясной Поляне вдвоём, как будто никогда в Москву и не собирались. К их пребыванию в деревне я относилась недоброжелательно, потому что очень скучала без мужа. Конечно, всем покажется естественным и законным, что Лев Николаевич искал для своих трудных работ уединения и тишины, но мне от этого не было легче. Одно, что я старалась — это не показывать своего недовольства и нетерпения свидеться с Львом Николаевичем. […] Но я не притерпелась, а нервное возбуждение моё стало переходить в какое-то озлобление, в мистицизм, и мне вдруг показалось, что дьявол овладел Львом Николаевичем и охладил его сердце» (МЖ – 2. С. 333). С этим состоянием Софья Андреевна связывает свою запись в дневнике от 5 ноября 1893 года, которую сама же признаёт «безумной»:

«Я верю в добрых и злых духов. Злые духи овладели человеком, которого я люблю, но он не замечает этого. Влияние же его пагубно. И вот сын его гибнет, и дочери гибнут, и гибнут все, прикасающиеся к нему. А я день и ночь молюсь о детях, и это духовное усилие тяжело, и я худею, и я погибну физически, но духовно я спасена, потому что общение моё с Богом, связь эта не может оборваться, пока я не под влиянием тех, кого обуяла злая сила, кто слеп, холоден, кто забывает и не видит возложенных на него Богом обязанностей, кто горд и самонадеян. Я ещё не молюсь о меньших, их ещё нельзя погубить. Тут, в Москве, Лёва стал веселей и стал поправляться. Он вне всякого влияния, кроме моей молитвы. […] Господи, помилуй нас и избавь от всякого влияния, кроме твоего» (ДСАТ – 1. С. 221 – 222; ср.: МЖ – 2. С. 333 - 334).

 

Сколь несправедливое “подведение итогов” и творческих, и благотворительных усилий Льва Николаевича — как минимум, с начала десятилетия 1890-х! Плод возбуждённого рассудка. Эта запись, кстати сказать, имеет параллели с апелляциями С. А. Толстой к действиям инфернальных сил в дневнике 1910 года — когда её психическое расстройство было уже вне сомнений и получило наконец медицинское подтверждение. Но там, как широко известно, у Сонички был злой враг, Чертков — единомышленник и конкурент её в контроле над личностью и творческим наследием Л. Н. Толстого. А запись от 5 ноября никак напрямую с Чертковым не связана. Однако при этом в «Моей жизни», комментируя другую свою дневниковую запись (от 2 августа 1893 г.), Софья Толстая характеризует распоряжение В. Г. Чертковым рукописями мужа как отношение «деспотическое, но крайне благоговейное и любовное» (МЖ – 2. С. 326. Выделение наше. – Р. А.). Важное замечание! В том смысле, в каком жена Толстого даже в 1910 г., когда писались воспоминания 1893 года, говорит о любви В. Г. Черткова к нему — можно говорить и о такой же любви и её самой к Толстому-мужу и отцу. Любви, взыскующей контроля, посягающей на свободу и даже человеческое достоинство Льва Николаевича. Конечно же, себя несчастная не готова была признать деспотом в отношениях с мужем — ни в 1893-м, ни в 1909-1910 годах. Но писался вышеприведённый нами отрывок в спокойный момент «просветления» и понимания, когда сама Софья Андреевна справедливо назвала свою запись от 5 ноября 1893 г. «безумной» и честно связала это безумство с собственным раздражением на задержку мужа в Ясной Поляне.

 

Удержанные от публикации раздражённые письма Софьи Андреевны могли бы стать контрастом с двумя последними перед отъездом в Москву письмами Льва Николаевича Толстого к ней — от 2 и от 5 (6?) ноября. В первом из них, кстати сказать, есть свидетельство против восходящих к жене Толстого нападок на него по поводу якобы раздуваемого им и поощряемого тщеславия. Приводим в хронологическом порядке значительные выдержки из обоих этих писем.

2 ноября пишет маме письмо М. Л. Толстая, сообщая, в частности, что «папа здоров совсем. Ездил на Козловку за письмами». Воротившись со станции, Толстой подписал:

 

«Но <семейных> никаких не получил, а зато получил из Тулы два приятных письма от Стасова о юбилее Григоровича, на котором написанное мною ему письмо было, кажется, ему приятно, и от Страхова, который пишет об отзыве обо мне философа Куно Фишера. Он пишет между прочим слова Куно Фишера, что желание славы есть последняя одежда, которую снимает о себя человек. Он говорит это про Шопенгауера, который будто бы не снял этой одежды до конца. Я чувствую постоянно всю силу этого соблазна. И постоянно борюсь с ним» (84, 203).

 

И письмо от 5 (6?) ноября, в начале которого Толстой бодро сообщает:

 

«Сейчас написал кучу писем… Мы здоровы и благополучны всё в том же составе. Одна кадриль» (Там же. С. 204).

 

 Словом “кадриль” Толстой определил количество живущих с ним в яснополянском доме — четыре человека: он сам, дочь Маша, М. А. Цурикова и Б. Н. Леонтьев.

Далее Толстой сообщает коротко неприятное для него известие:

 

«Известие, полученное мною нынче от Хилкова, страшно удивило меня: его мать приехала к нему с приставом и, отобрав у него детей, увезла их. Трудно даже понять, на чем основываются такие поступки» (Там же).

 

Дети у князя-толстовца Хилкова были отобраны полицией с ведения синода — как у сектанта. По тогдашним законам их надлежало крестить в православие и воспитать в церковной «вере», в православной семье родственников князя Хилкова. Все последующие хлопоты Л. Н. Толстого о возвращении детей не увенчались успехом.

Есть, наконец, в письме Л. Н. Толстого и такое:

 

«Мы живём без прислуги очень приятно. Забота о служении себе развлекает, и просто весело. Видел нынче Ваничку во сне. Что его свинка? А у меня вчера нашёлся во рту зуб и начал болеть до тех пор, пока я не открутил его. Нынче получил твоё письмо к Марье Александровне <Шмидт> < с просьбой переписать (за плату) «Царство Божие внутри вас». – Р. А.>. Когда едет Лёва? Вы верно известите меня нынче. Как твоё здоровье, Соня? Целую тебя.

[…] Целую всех целуемых и кланяюсь нецелуемым» (Там же. С. 205).

 

Это всё. До конца первой ноябрьской декады других известных писем Толстого к жене нет. А 11 ноября он воссоединился с семьёй в Москве — успев как раз проводить за границу на лечение сына Льва.