Любовь, ещ ё одна добыча смерти

 

Н е суждено было этому, 1886-му, году закончиться для Сонички сколько-нибудь лучше, радостнее, нежели он начался. Того, кто вечно настороженно поджидает и боится грядущих неприятностей — они тоже как будто поджидают. Дети Сонички, Илья и Лев, не справились с экзаменами и уже в августе должны были снова ехать из Ясной в Москву — на переэкзаменовку. Сын Илья, семейный чемпион по лени, совершенно откажется вскоре доучиваться в гимназии, предпочтя раннюю женитьбу на юной тёзке Софьи Андреевны, Сонечке Философовой. Показательна, кстати сказать, аргументация, которой Софья Андреевна объясняет в мемуарах своё согласие на этот брак:

«Женитьба в молодых годах, без периода разврата, любовниц, всяких падений и связей, была всегда моим идеалом, так же, разумеется, как и полная невинность и чистота девушки» (МЖ – 1. С. 533).

(Это правда, и Льву Николаевичу остаётся по этому поводу только посочувствовать. Брак сына с Софьей Николаевной Философовой оказался хотя и не пожизненным, но вполне жизнеспособным и не бездетным.)

Чуть отлучилась из Москвы Софья Андреевна – вкривь пошли и дела книгоиздания. Количка Ге был лично симпатичным нашей бизнес-леди, но никудышным распорядителем. Уже в последней декаде июля Софья Андреевна, навестив его в московском доме и конторе, нашла дела совершенно запущенными: часть денег (тысячи рублей!), которые нужно было отдать кредиторам, сын художника позабыл в карманах панталон; те деньги, которые Соня доверила ему для передачи в банк — тоже отчего-то не передал. Десятки срочных писем от заказчиков – даже не распечатал…

А с первых чисел августа у Льва Николаевича страшно воспалилась ушибленная нога. Будь на месте Софьи Андреевны, дочери врача и мамы, менее сведущий в болезнях и не столь заботливо-внимательный человек — дело могло бы окончиться общим заражением крови… Только к ноябрю Толстой обрёл возможность нормально ходить.

Но самым печальным событием этих месяцев, помимо болезни мужа, стала для Софьи Андреевны болезнь и смерть её мамы, к которой она выезжала в ноябре 1886 г. в Крым. Подробней всего обстоятельства этой первой в её жизни и очень грустной поездки в Крым описаны в её мемуарах и в двух письмах, которые, вместе с двумя же письмами Льва Николаевича в Крым, к которым мы так же обратимся ниже, составляют особый небольшой Фрагмент переписки супругов.

 Любовь Александровна Берс (1826 — 1886) — была для Льва Николаевича весьма не типичной тёщей. Красное, имение её отца А.М. Исленьева, находилось недалеко от Ясной Поляны. Любочка была частой гостьей — и стала уж наверняка самой-самой первой любовью маленького Льва. Многократно упомянутый нами в предыдущих Эпизодах Степан Берс, младший брат Софьи Андреевны, сообщает в мемуарах такую историю детской влюблённости и ревности 7-милетнего Толстого:

«Моя покойная матушка рассказывала мне, что, описывая свою первую любовь в произведении “Детство”, он умолчал о том, как из ревности столкнул с балкона предмет своей любви, которая и была моя матушка девяти лет от роду. Он сделал это за то, что она разговаривала не с ним, а с другим. Впоследствии она, смеясь, говорила ему: “Видно, ты меня для того в детстве столкнул с террасы, чтобы потом жениться на моей дочери”» (Берс С.А. Воспоминания о гр. Л.Н. Толстом. Смоленск, 1894. С. 6).

Сама Любовь в 16 лет была спасена от тяжёлой болезни талантливым врачом, сыном немца-аптекаря, Андреем Берсом, и вышла за него, тогда уже 34-летнего, замуж: по любви, ибо Андрей Евстафьевич не успел тогда ещё ни приобрести дворянства и состояния, ни поступить на службу придворного медика. В отличие от дочери своей Сони, Андрей Берс умел держать под контролем многие негативные наследственные черты характера рода Берсов — оттого брак его с Любочкой был вполне счастливым, благословлённым рождением 13-ти детей, восемь из которых выжили.

Младший из выживших, Вячеслав (1861 - 1907), к 1886 году не создал ещё собственной семьи и неотлучно жил при маменьке, которую безмерно любил и которую, по её просьбе, повёз осенью 1886 года в Крым — разделив с ней надежды на излечение в южном климате. Не имея недвижимой собственности в Крыму, мать и сын поселились в Ялте в знаменитой и лучшей в то время гостинице «Россия». Она сохранилась до наших дней, но современные хозяева её, перечисляя в рекламе на своём сайте останавливавшихся в ней в разные годы на лечение выдающихся людей, конечно, “забывают” упомянуть маму жены Толстого, тяжело страдавшую в этих дорогостоящих (для постояльцев) стенах и погибшую наконец — при довольно мутных обстоятельствах.

Но — обо всём по порядку.

В томе писем Л.Н. Толстого жене опубликован такой интересный документ, напрямую относящийся к тогдашней поездке Софьи Андреевны в Крым:

 

«УДОСТОВЕРЕНИЕ

 

Сиe выдано мною, нижеподписавшимся, жене моей графине Софье Андреевне Толстой в том, что мною разрешено ей в течение сего 1886 года проживание во всех городах и местностях Российской Империи.

 

1886 г. Ноября дня 5-го.

Граф Лев Толстой» (83, 581).

 

Штамп с временной крымской регистрацией затёрт, но можно разобрать: «10 ноября 1886 г., дом Чихачёва».

 

Софья Андреевна впервые в своей жизни уезжала от мужа не «из дома в дом», а в чужие края — отсюда «законная» (в патриархальной России) необходимость такой бумаги. Она позволяет датировать время, проведённое Соничкой в пути: с 5 по 9 ноября 1886 г.

С тяжёлым сердцем и дурными предчувствиями ехала в «русский Крым» несчастная Соня. Телеграмма от брата Вячеслава 3 ноября сообщала о “безнадежности” умирающей мамы. Хмурые, постные, типично русские физиономии попутчиков только добавили депрессии, и только в самом Крыму, при переезде в карете из Симферополя в Ялту, эта тонко чувствующая женщина, вечное ранимое дитя в преклонении перед красотой и добром, немного пришла в себя, созерцая совершенно не российское, здоровое и радующее, лазурное небо, живую красоту щедрой природы, естественную, разумную и добрую жизнь таких же добрых и щедрых малороссов и татар (истинных, законных хозяев Крыма!) и, конечно же, море, увиденное домоседкой поневоле в первый раз в жизни (МЖ – 1. С. 539-540).

Гостиница РОССИЯ в Ялте возвышалась среди всего этого великолепия как злой контраст: кичливой, нарочитой красивостью камней — среди подлинной и живой красоты. Подобная роскошно уставленной, но удушающей своею ледяной мрачностью гробнице, она поглотила Соничку. Мать она застала на одре смерти… но, не знавшая о приговоре врачей, та не признавала своего состояния и даже поругала дочь, что та «поспешила» приехать, не дождавшись её выздоровления. Младший брат, совершенный взрослый ребёнок — метался в духоте комнат и чёрной тоске отчаяния. Приехавшие чуть ранее старшие братья Пётр и Александр выражали свои чувства сдержанней… В «большом тёмном номере» Соня не могла заснуть в первую ночь — несмотря на всю усталость. Только море вдали и хризантемы за окном напоминали, что живая, настоящая жизнь – здесь, совсем рядом (Там же. С. 540-541).

И ещё:

«Бог послал мне большое утешение и поддержку в сестре Льва Николаевича Машеньке, которая была в то время в Ялте. Она перешла жить ко мне в номер, всё время помогала ухаживать за моей матерью, бодрила всех нас, была ласкова, религиозна и как могла облегчала наше горе» (Там же).

    Другим облегчением были воспоминания о милой Ясной Поляне и — возможность, хотя бы через письма, поговорить с любимым мужем. Только приехав, вечером 9 ноября, Соня пишет первое из них <начало письма отсутствует>:

 

«Выходила с Сашей и Петей погулять, оставила письмо до вечера, так как всё равно раз в день почта. Сейчас ушла Машенька, она всё сидела с нами, очень была со мной добра. К счастью она сегодня утром переехала сюда, в Ялту, за несколько домов от нашей гостиницы и хочет тут жить всю зиму. Она обещает постоянно быть с мама и не оставлять мама ни секунды, если бы без нас началась агония, т. е. после отъезда моего и братьев. Это очень утешительно для всех, особенно для Вячеслава. А мамá ей рада всякий раз, как видит её.

Живу я тут же, внизу, в отдельном номере, большой и холодный. Очень неприятно и жутко, но я привыкаю. Сижу весь день у мама, она всё ко мне обращается, и я этому рада; но ходить за собой не позволяет, так что пользы я пока не приношу, а только, как будто, веселей всем и, главное, что она ждала меня. О вас стараюсь не думать. Но какая удивительная проверка привязанности и любви, — разлука. Кого ни вспомню — Таню, Серёжу, Илью, Машу, уж не говоря о Лёвочке, — всё думаю как я могу ссориться с кем-нибудь, как могу, главное, обижать и не уступать, и не делать всё, что для каждого нужно, для их счастья, потому что для меня лично только это и нужно.

Хочу описать Андрюше и Мише свою дорогу и кое-что, что видела, и пишу им на отдельных листках. Кому интересно, прочтите. Только письмо моё не может никак быть складно, беспрестанно прерывается или страданьем мама, или она начнёт разговаривать. Как море шумит, и подумать, что это так будет вечно! Всё кажется: как это оно не устанет так шуметь!

Ну, прощайте, мои все милые, надеюсь, что и вы мне напишете. Письма два я успею получить. Целую вас всех крепко... У вас теперь весело. Берегитесь верховой езды. Что наша драма? Я всё о ней думаю. Ещё смягчить характеры надо, чтоб можно было всех полюбить даже. Прощайте!» (ПСТ. С. 373).

 

Письмо умного, любящего и мужественного человека. Но получить в Ялте Соня успела только одно письмо мужа, того же 9 ноября. Вот оно, в сокращении:

 

«У нас, милый мой друг, так хорошо, как только может быть без тебя. Дела все по корректурам делаются, и дети, и в доме всё исправно. Мне за тебя скучно, и чувствую твоё отсутствие. Кроме того, нездоровится, — ревматизм всё не проходит, да и вялость физическая. Затеял я календарь с пословицами русскими, и девочек <дочерей> это занимает. Ещё «Бабью долю» <рассказ Т. А. Кузминской. – Р. А.> всю поправил и много занимался. Драму <«Власть тьмы»> не кончил поправлять. — Пускай уляжется, — тогда лучше.

Грустно писать тебе о пустяках: в каком ты положении застанешь милую больную. Иногда верится, что ей не так худо, как мы думали. — Хорошенько передай ей мою любовь.

[…] Прощай, голубушка. Братьев свои за меня поцелуй» (83, 575 - 576).

 

Такими же, творческими и семейными, мелочами наполнено и следующее, от 10 ноября, письмо Толстого (Там же. С. 576 — 577). Оно уже не застало Соничку в Ялте; мы не приводим здесь его текст.

 

Неизвестно, успела ли исполнить просьбу мужа в отношении умирающей Соня. Её письмо от 11 ноября, достаточно пространное, оказалось последним в эту поездку… приводим и его текст с сокращением.

 

«Милые мои все, у нас очень, очень грустно и тяжело. Вчерашний день прошёл довольно хорошо; мама̀ и говорила, и сидела в кресле, и даже разговаривала; но ночь была тревожна, а утром, хотя и просила посадить в кресло, и посидела немножко, но стало хуже, и мама̀ стала видимо слабеть. Потом она заснула, а мы с Машенькой, Петей и Сашей поехали прокатиться в Ливадию и Орианду. Но несмотря на поразительную красоту всего, до того грустно, что я всё спешила домой. Когда приехали, Вячеслав встретил нас с испуганным лицом и сказал, что сейчас был доктор, и вдруг стало хуже. Я вошла; мама̀ уже лежала опять, и кряхтела, и стонала. Были минуты, что делались в лице судороги и начиналось хрипенье; потом опять проходило, и она опять говорила с нами. Мы сидим по двое, сменяемся, а то долго выдержать невозможно, так больно за неё и за Вячеслава. Машенька очень мила и приятна. Она спит вторую ночь со мной и весь день с нами не расстаётся. Сегодня Петя брат предложил мама̀ причаститься; она обрадовалась даже, и всё говорила: «какие они смешные: они боятся меня испугать, а я очень рада». А то опять мне говорит: «Вячеслав теперь, верно, думает, что я умру; ведь он дурак». И это с нежностью и улыбкой.

А то позвала меня и говорит: «Они думают, что я боюсь умереть, а я рада смерти, только бы скорей, не страдать; тяжело мне». Сегодня она меня три раза потребовала к себе. Один раз просила меня положить компресс на бок; у неё болит бок; другой раз сказала, чтоб «Соничка подушки поправила, она сумеет», а в третий раз подозвала и говорит: «Ты при Вячеславе не говори ничего такого, ты его утешай, никто, как ты; он тебя больше всех любит. Я тебе его поручаю, слышишь?»

После причастия она действительно успокоилась и сказала <служанке>: «Настасья, ты слышишь ли покой моей души?» Иногда вдруг говорит: «Господи, помоги мне! религии мало, я слишком гадка, и молиться разучилась». И всё это перемешивается со вздохами, стонами. Жар у неё сильный и иногда бред. Ах, ужасно смотреть порой; я даже убегаю, а не только Вячеслав, который дошёл до крайнего нервного состояния. После конца он приедет ко мне, обещает.

Вчера была ужасная история: мама̀ меня таинственно подозвала, манит рукой и говорит: «Соничка, я должна тебе секрет сказать, только ты болтунья, расскажешь всем». Я обещала, что всё исполню, что она хочет, и стала перед ней на колена, чтоб лучше слышать и обещала, что не скажу никому, и она, сидя в кресле, нагнулась ко мне и начала говорить: «Я скоро умру, а Вячеслав тогда застрелится; он мне сам это говорил несколько раз, и теперь, подумай, — при таких страданиях, и ещё такие страшные мысли, день и ночь мне покоя нет!»

На меня нашёл просто ужас, но и я взяла на себя < т.е. взяла себя в руки. – Р. А.>, и я стала её утешать и говорить: «Мало ли что скажешь в минуту нервного или возбуждённого состояния, но что мы его будем беречь, и что Лёвочка постарается его направить на путь истины и религии». […] Сегодня утром опять мама̀ со мной заговорила, и мне, кажется, удалось её окончательно успокоить. С Вячеславом я тоже много говорила и говорю; он ко мне так и льнёт, даже трогательно, всё сидит около меня.

 […] Сижу у себя в комнате, тут Машенька и брат Саша, сейчас пойду сменю у мама̀ Петю и Вячеслава. Я рада, что она стала ко мне обращаться. И какое всё-таки счастье, что я её застала!

Сегодня получила письмо Тани <от 9 ноября>. Что же ты, милая Таня, так обо мне тревожилась? Меня это очень тронуло; но я оказалась гораздо храбрей, чем я думала; и теперь, назад, хоть в простой телеге с татарином поеду, совсем не боюсь.

Вы, видно, хорошо, как всегда, без меня живёте. Только будьте осторожны, ведь осень всё-таки глубокая, и шуб нет. Спасибо милой Верочке, что учит Андрюшу, и что мне написала. Учит ли Маша Мишу? Что же это папа «Бабьей долей» и пословицами занялся? А драма наша?

Теперь всё написала, что на душе было; больше не могу писать, надо идти к мама̀ и отпустить Вячеслава. Как мне хорошо, что Машенька со мной спит, совсем на душе спокойно. Спасибо ей. — Целую вас, мои милые все, кланяюсь мадам Seuron и miss. Долго ещё я вас не увижу. Но так надо было» (ПСТ. С. 374 - 376).

 

Соничка снова ошиблась прогнозом: в ночь на 12 ноября Любовь Александровна умерла. Вечером 11-го она почувствовала острую боль в боку. Призванный гостиничный врач торопливо всадил несчастной в бок шприц с морфином, без жалости надавил, и… сломал иглу:

«Он взял другую, без меры налил морфин и снова впрыснул в бок. Моя мать широко открыла глаза, испуганно посмотрела на доктора и сказала с каким-то ужасом: «Что вы со мной сделали?» Доктор был очень смущён…» (МЖ – 1. С. 542).

    К 4 часам утра всё было кончено. Маленькое, доброе, всех любившее и никому не сделавшее при жизни зла существо, мама Сони не проснулась больше от явно смертельной дозы наркотика. Неискусный врач, за несколько дней до того убеждённо приговоривший больную воспалением лёгких Любовь Александровну к скорой смерти — исполнил свой приговор.

Утешив кое-как младшего брата и не дождавшись разбирательств и похорон, Софья Андреевна 12 ноября выехала к своей семье – домой, из душегубки по имени «Россия», из проклятого, русского, Крыма, в котором ей суждено побывать снова в 1901-1902 гг., при не менее мучительных и страшных обстоятельствах: тяжёлой, затяжной болезни Льва Николаевича, едва не забравшей его жизнь.

 

Конец Третьего Фрагмента

_____________________