Конец Тридцать Четв ё ртого эпизода

 

_______________________

 

   

Эпизод Тридцать Пятый.

 ЦАРЬ ЛЕВ ПРОТИВ ЦАРЯ ГОЛОДА

(4 февраля – 26 июля 1892 года)

 

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК

 

 21 ноября 1891 года в письме, отправленном в Бегичевку, Н. Я. Грот сообщив о «мерзостях», творящихся в Петербурге вокруг дела о голоде, назвал Л. Н. Толстого «духовным царём», на которого возлагаются все надежды лучших людей России в это трудное время (см.: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Мат-лы к биогр. с 1886 по 1892 г. М., 1979. – С. 251 - 252).        

И это не было хвалебным преувеличением, а было правдой. Даже противу рожна поначалу (не желая, как мы помним по предшествующему Эпизоду, участвовать в благотворительности при помощи денег), но Толстой естественно для человека христианского сознания и христианского же религиозного понимания жизни, выстраивал систему своих, по поводу голода, отношений с общественным окружением таким образом, что неизбежно духовно влиял на множество современников — способствуя делу Бога и Христа в мире. Пусть и внутри государства, пусть для большинства только на время, но он собирал их в христово братство — в Церковь истинную, способную не только благотворить трудом, а не мирскими неправедными богатствами, но и духовно противостоять слугам мирских насилия и лжи. Развитие этой системы в последующие десять лет несомненно дало почувствовать российской имперской сволочи всю опасность этого духовного влияния Льва Николаевича для возлюбленного ими государства Российского: потому что верно понятое христианство Христа безсомненно противостоит всякому государству: как на уровне религиозного христианского понимания жизни, разоблачающего суеверия низшего, языческого и еврейского, жизнепонимания, так и на уровне общественного устройства жизни, в котором закон насилия должен быть отменён законом любви, и разбойничьи гнёзда государств, разделяющих людей ради власти над ними, долженствуют быть побеждены единою Церковью Христа и прямым общинным самоуправлением.

Хорошо известно суждение о Толстом в дневнике писателя, журналиста и театрального критика А.С. Суворина (1834 - 1912), записанное им 29 мая 1901 г., вскоре после публичного «отлучения» Толстого от православного лжехристианства:

«Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. […]
Новое время настаёт, и оно себя покажет. […] Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит» (Суворин А.С. Дневник. М., 2015. С. 314 - 315).

К сожалению, слишком мало людей последовали за духовным царём Львом — и революционной «бури» России избежать не удалось. Нам, однако, важно в этом суждении Алексея Сергеевича признание политического значения духовного авторитета Толстого-христианина.

Авторитет этот, как мы уже показали, повлиял, сколь было можно, и на ближайшее окружение Льва Николаевича: на его жену и детей, на его духовных единомышленников (среди которых, заметим, не было Владимира Черткова — во всяком случае, в предприятиях, вредных для его жизни и здоровья). Все вместе они составили, как в шутку их называли тогда, «министерство Льва Николаевича Толстого» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 4-х тт. М., 1923. Т. 3. – С. 185). Совершенно особенное по важности министерство — раз заведовал им не простой министр, а сам Духовный Царь России!

 

Если в начале 1891 г. в деятельности Софьи Андреевны в связи с определением судьбы «Крейцеровой сонаты» и «Плодов просвещения», ещё превалировал интерес личный и семейный, в том числе денежный, то в «голодном» деле, начатом осенью этого же года, она уже — пусть и не единомышленница мужа во Христе, но активнейшая, инициативная и талантливая союзница и соратница, вдохновлённая и окрылённая духовным авторитетом мужа… и одновременно — жена, заботливая о здоровье любимого мужа. Год 1892-й явит это союзничество без общей веры в не менее ярких и исторически значимых формах, нежели предшествующий.

Особенность переписки второго Бегичевского, и Тридцать Пятого в общем счёте нашей книги Эпизода переписки супругов Толстых — большая интенсивность эпистолярного диалога. Со стороны Л. Н. Толстого в указанный нами в заголовке хронологический период было отправлено 51 послание, включающее в себя письма простые и открытые, телеграммы и приписки к письмам других адресатов. Со стороны Софьи Андреевны — известно о, по крайней мере, 46 письмах, лишь 29 из которых доступны нам в полных текстах. Но если значительная часть писем, приписок к письмам, телеграмм Толстого совершенно или преимущественно «технические» по содержанию, т.е. посвящены решению текущих вопросов обеспечения голодающей местности, то письма Софьи Андреевны содержат так же много материала, освещающего повседневную жизнь семьи Толстого в Москве и в Ясной Поляне, проблемы Софьи Андреевны и детей со здоровьем, её отношение к разнообразным персоналиям (включая Владимира Черткова, на новом конфликте с которым мы задержим внимание читателя особо). Конечно же, при наличии значительного массива второстепенного материала мы будем, как и выше, делать выборку наиболее значительных мест из писем супругов, но, как и прежде, предпочтём по возможности приводить их тексты в полном виде.

 

_____________

 

Фрагмент Первый.

МИНИСТЕРСТВО ЛЬВА ТОЛСТОГО

(4 февраля – 12 марта 1892 г.)

И так, мы оставили Льва Николаевича в предыдущем Эпизоде в момент его отъезда в Москву, к семье, с которой он пробыл с 1 по 23 января 1892 г. По этому поводу С. А. Толстая отмечает в мемуарах: «Прожили тогда со мной в январе Лев Николаевич и дочери Таня и Маша целых три недели, и я отдохнула немного душой…» (МЖ – 2. С. 249). Не без удовольствия наблюдала она, что муж, приобретя опыт практической организации сложнейшего дела, стал с иными критериями подходить к людям, и прежнее отношение к единомышленникам по вере так же изменилось: «…Я замечала, что Льву Николаевичу как будто привычнее, легче и приятнее было общение с людьми обыкновенными, своего круга, и исчезла та узость и упорство, которые были в нём раньше. Добрее, проще принимал он все впечатления города, семьи и событий» (Там же).

Находясь в Москве, Толстой тяготился «суетой, праздностью, роскошью, тщеславием и чувственностью московской жизни» (Дневник, запись 30 января; 52, 61). Все три московские недели он продолжал путём переписки руководить деятельностью столовых и закупкой продовольствия.

По окончании трёх недель Софья Андреевна выехала в Бегичевку вместе с мужем, так как, по собственным её словам, «решила сама поехать посмотреть на месте, как производится помощь голодающим и как там живут все мои» (Там же. С. 252). Уже в дороге, в поезде, ей стало плохо: её раздражили разговоры мужа с пассажирами то такой степени, что «сделался нервный припадок, удушие», сменившиеся, как обыкновенно, припадком депрессивным. К сожалению, такие болезненные состояния повторялись и в дни пребывания Софьи Андреевны в Бегичевке, чему способствовала, конечно же, и обстановка села: «Дом мрачный, природа скучная, степи, река замёрзшая, лесу нет. И везде горе, несчастье, голод, слёзы… Столовые производили отрадное впечатление. Но когда я видела всё это, на меня всё-таки находило отчаяние невозможности помочь этой громадной безнадёжной нищете, и делалось тоскливо на душе» (Там же. С. 254 – 255, 257). Измучив своей тоской и себя, и Льва Николаевича со всею командой помощников, 3 февраля Софья Андреевна «грустно рассталась» с мужем, который, видя её нездоровье, «очень мучился» необходимостью расставания (Там же. С. 257). На следующий день, 4 февраля, он адресовал ей в Москву довольно пространную приписку к письму М. Л. Толстой — первую в данном Эпизоде переписки. Приводим ниже основной текст.

 

«Мучался о тебе, милый друг, вроде как в тот вечер о наших девицах. Только дай Бог, чтобы так же напрасно. Нынче получил от <ссыпщика хлеба> Ермолаева выписку и сводил счёты и писал деловые письма, и считали с конторщиками. Всё вполне уяснил и мог бы тебе похвастать.

[…] Утомляют и мучают попрошайки. А нынче я решил насчёт дров; и с завтрашнего дня будем выдавать записанным, более чем 200, семействам записки на дрова. […] Нынче я убедился, что эта нужда ужасная и что попрошайничество очень путает представление о действительности нужды.

Сейчас написал письмо Тулинову о горохе, который он просил у нас, и, между прочим, желая подбодрить их, высказал то, что сам чувствую. Много есть тяжёлого, и самое тяжелое это попрошайничество, недовольство, требовательность, зависть и т. п. И мы на это досадуем. Нам кажется, что всё должно идти гладко, ровно, без тяжести борьбы и напряжения, — не напряжения труда (его не много нужно, и он лёгок), а напряжения доброты, насколько её есть; а как же это может быть, когда находишься в исключительном положении и делаешь исключительное дело. Всё кажется — и нам так казалось сначала — что это что-то вроде partie de plaisir; [прогулки;] но чем дальше входишь в дело, тем тяжелее, и попрошайничество есть показатель исключительного положения.

Ох! как ты доехала! Не было ли у тебя мрачных мыслей? У меня нет. И если вспомню о тебе, то проходят, и чувствую только грусть, что тебя нет. Прощай, голубушка, целую тебя и детей.

Л. Т.

 

Узнай о льне […]. Завтра поеду, если хороша погода, в Андреевку < село в 17 км. от Бегичевки. – Р. А.> о соломе и тамошних столовых» (84, 114 - 115).

 

Положение Софьи Андреевны в общем деле помощи голодающим — как жительницы Москвы — определило её судьбу: участие в этом деле (а позднее, по причине возрастания известности и авторитета) и множестве других общих с мужем исторических предприятий — поневоле более активное и тяжёлое, связанное с массивом разнообразной, атакующей её сознание, информации. Как следствие, именно её письма будут снова, как и в предыдущем Эпизоде, много более информативны и источниково ценны для нас, но потребуют от нас и существенного комментирования.

Таково и самое первое в данном Эпизоде, встречное, от 4 февраля, письмо Софьи Андреевны: уже из Москвы, то есть, очевидно, написанное сразу по прибытии. Главная тема письма — очередной подлый выпад журналистов газеты «Московские ведомости» против Льва Николаевича. Мы остановимся на этой теме подробнее ниже, в комментарии к письму С. А. Толстой от 12 марта, так же посвящённому в основном клевете «Московских ведомостей».

Приводим основной текст письма от 4 февраля. 

 

«Милый друг, на всякий случай пишу тебе на Клёкотки, может быть, будет случай. Таня лежит от известных обстоятельств и потому завтра не может выехать. Я очень её уговариваю ехать просто на Клёкотки, и она, кажется, склоняется. Доехала я благополучно, спала хорошо. В Москве сегодня страшная, именно без преувеличения, страшная метель. Что-ты вы все делали и как провели день? Хотя и Ваничка ласкается очень приятно, и мальчики мне рады, и жизнь здесь удобнее и легче, но мне жаль было тебя оставлять. От этой поездки во мне вдруг перевернулось чувство досады и недоброжелательства к тому, что ты всех нас бросил и уехал от нас, — на чувство сожаления к тебе и сочувствия к твоей тяжёлой, но, конечно, несомненно полезной деятельности. Я увидала, как тебе трудно и далеко не весело, и как невозможно теперь всё это оставить.

Первое впечатление в Москве — это общий крик и стон о «Московских ведомостях». Таня, Вера — из Петербурга, Стаховичи три: мать и две дочери, Алексей Митрофаныч и пр. — все с разными рассказами, которые передадут и тебе. Таня видела Суворина, просмотрела en regard [наглядно сопоставляя] статью у Грота с «Московскими ведомостями» и Суворин телеграфировал, чтоб напечатали моё опровержение. Пришёл утром Грот, он больше всех хлопотал в Петербурге, и очень умно. Носил гранки, с которых переводил Диллон, — к Плеве, показывал о смысле, как поднимется народ; эта фраза всех с ума свела, и её никто не понял, а он всем толковал. Государь, будто, сказал Александре Андреевне: «Посмотрите-ка, прочтите, что наш с вами «protegé» [любимец] написал». Очень будет досадно, если государю не объяснит никто этой клеветы «Московских ведомостей». Ещё рассказывали, будто тебя хотели водворить < т.е. с позором, с полицией выслать по месту жительства. – Р. А.> в Ясной Поляне, но что государь сказал: «Толстого не сметь трогать». Всё это пересуды. Но что государь своим добрым сердцем чует всегда правду — это я уверена. Про Диллона говорят, что он ненавидит Россию и нарочно прибавил злое к твоей статье, едва заметное, но ехидное. Вот Таня тебе это всё расскажет. Грот удивительно мил и предан тебе всей душой.

Гостей сейчас — мальчики Раевские, Коля Оболенский, Соня Мамонова и Машенька Стёпина. Дети легли, я устала, иду спать. Как здоровье Наташи, целую Машу свою, Вере и Елене Михайловнам мой дружеский поклон, и тебя обнимаю.

 […] Я тебе советую взять ещё помощника прямо себе, чтоб меньше работать; а то тебе слишком трудно. Напиши ответ мне; присылай скорей обратно то, что посылала почтой Таня: английские деньги, объявления на моё имя, Лёвины письма. Ну, прощай.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 488 - 489).

 

Комментатор сборника писем С. А. Толстой, вышедшего в 1936 г. уверен, что причина отклонения царём от Толстого ожидавшихся репрессий заключалась не в добром сердце императора Александра III, а исключительно «в том, что он учитывал силу общественного мнения, которое было на стороне Толстого. То, что правительство не тронуло Толстого, объяснялось популярностью последнего» (ПСТ. С. 489. Комментарии). Рискнём предположить, что истина в данном вопросе… приблизительно посередине. Софья Андреевна пересказывает в мемуарах слова императора так: «Толстой меня предал моим врагам англичанам, а я его жену принял». И ещё, по поводу подтасовок и лжи “Московских ведомостей”: «Меня не интересует эта подлая газета, а интересует мой Толстой» (МЖ – 2. С. 259). В то же время хорошо известно и высказанное императором нежелание, сделав из Толстого мученика, «обратить на себя всеобщее негодование» (Цит. по: Бирюков П.И. Указ. изд. Т. 3. С. 175). Так что в решении Александра III оставить доносы «Московских ведомостей» без последствий сказались разнообразные факторы: безусловно и авторитетность «духовного царя» России, но в то же время и неприязнь царя к журналистской лжи, и добрые воспоминания от общения: литературного, через книги и театр — с Толстым, а приятнейшего, как мы помним, личного — с его супругой.

 

От последующих дней, 5 и 6 февраля, мы располагаем только письмами Л. Н. Толстого, являющимися, однако, по выводу комментаторов, ответами на два неизвестных письма Софьи Андреевны (см. 84, 115 и 116). Первый из ответов, от 5 февраля (№ 483 в томе писем) — совсем краткая приписка к письму М. Л. Толстой:

 

«Как обрадовало меня твоё письмецо, не могу тебе выразить. Мы очень осторожны и тихи. Я нынче утром хорошо писал. Целую тебя и детей» (Там же. С. 115).

 

«Хорошо писал» — вероятнее всего, трактат «Царство Божие внутри вас», в котором Толстой “увяз” на годы.

 

Следующее послание Толстого — вполне самостоятельное, в отдельном конверте, письмо, но тоже достаточно краткое, в основном о текущих делах. Приводим в начале Эпизода такое письмо Л.Н. Толстого целиком — как образец многих подобных в дальнейшем, которые мы будем уже пересказывать и сокращать.

 

«Сейчас 8 часов утра четверга. Яков Петров < Я. П. Шугаев, приятель Раевских. – Р. А.> едет в Москву и пришёл спросить, не будет ли письма. Вчера мы писали тебе, и с тех пор ничего нового. Мы здоровы, бодры. Нынче хотели ехать — я в Куркино (Ефремовского уезда), много там дела, и проведать Гастева, который один; а Маша в Осиновую Гору < деревня Данковского уезда, в 15 км. от Бегичевки. – Р. А.>. (Они вчера кидали жребий с Верой Михайловной <Величкиной>, кому ехать, и вышло Маше). Но опять метель, и придётся дожидаться. Вчера стали выдавать записки на дрова. Вчера получили Танино письмо и твоё, и объявления на посылки. Вероятно, Танина там. Был вчера у Наташи. У неё всё жар. Теперь покойно, что Софья Алексеевна там. — Новосёлов тоже всё болен. Теперь зубами. Маша всё спит. Целую тебя, Таню, Веру и детей.

Вероятно, теперь будет оттепель. Это бы хорошо для Таниной поездки.

 

Л. Т.» (Там же. С. 116).

   

Упомянутая Вера Михайловна Величкина (1870—1918) работала с Толстым на голоде как врач. Впоследствии она написала об этой работе воспоминания «В голодный год с Львом Толстым» (опубл. впервые в 1912 г.).

 

Стоит заметить, что оба письма из Бегичевки были отправлены не по почте, а «с оказией». Это стало часто практиковаться Толстым: у него было теперь много помощников, приезжающих и отъезжающих из Бегичевки, и письмо было, с кем послать — минуя почтовую контору.

 

Софья Андреевна, судя по всему, отправила мужу от 6 февраля два письма, текстом одного из которых мы располагаем:

 

«Написала на Клёкотки и пишу ещё в Чернаву, чтоб вы не беспокоились. <Дочь> Таня и Вера <Кузминская> выедут завтра в ночь и прямо уж к вам. У Веры железы распухли, и Таня первый день совсем здорова. Приехали <из Бегичевки> Поша <П. И. Бирюков> и <И. Е.> Репин. Вчера до трёх часов ночи сидел М. Стахович. Измучили меня толки о статье «Московских ведомостей». Таня пишет, что был собран в Петербурге комитет министров и решили тебя выслать за границу, но что государь отменил и сказал: «предал меня врагам моим», и будто очень он огорчён: — «И жену его принял, ни для кого этого не делал». — Погубишь ты всех нас своими задорными статьями; где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова не хорошие. Я очень тревожусь и ещё не знаю, что предприму, а так оставить нельзя. Буду осторожна и кротка — это будь спокоен. Целую тебя и Машу.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 490).

 

Как видим, в этом письме (и, вероятно, в двух предшествующих, не опубликованных, от 5 и 6 января) выразилось неспокойное состояние Софьи Андреевны, вызванное слухами о возможных репрессиях против Толстого как автора статьи «О голоде».

Стиль статьи «О голоде», как мы и отмечали во вступительном очерке к предшествующему Эпизоду, действительно, местами «задорен». Но в целом Соничка, как, впрочем, и император Александр III, пеняют на Толстого совершенно напрасно. Он не «губит» ни себя, ни семью, а, обличая общественные неправды орудием слова — не нарушает и христианского закона непротивления злому насилием. «Губить» могла только Российская империя, как все империи — духовная наследница римлян, убийц Христа. И оправдать себя в этом государство Российское может и по сей день — только опираясь на нехристианское массовое сознание и общественное мнение в России, на массовую этатистскую суеверность обитателей России.

Пенять и царю, и жене следовало бы, прежде всего, на цензуру — запретившую полезнейшую, особенно нужную в создавшейся в стране обстановке статью Толстого, но в то же время допустившую её распространение в искажённых отрывках и пересказах. Конечно, такие тексты могли быть восприняты и как политическая прокламация Толстого. На деле же обращена статья «О голоде» была к совести городских дармоедов — не менее жёстко обличая их, нежели написанная Толстым несколькими годами ранее «Сказка об Иване-дураке», по сей день “не перевариваемая” в своём идейном содержании городской интеллигентской сволочью. Не местью ли тайной, в числе прочего, и за неё были выпады «Московских ведомостей»?

Софья Андреевна понимала всё это. Она, одна из немногих в России, могла прочесть и полный текст статьи мужа, и настоящие прокламации радикальных пропагандистов тех лет… которым она, судя по приводимым ею в мемуарах их отрывкам, даже отчасти сочувствовала: потому что на деле познала в 1891-93 гг., какова цена общественного активизма в России, стране неуёмной имперской паранойи, всеторжествующего неуважения и недоверия власти к собственным гражданам:

«Правительство смотрело на дело помощи голодающим очень несочувственно. Чего-то боялись, всему мешали, а сами в правительственных сферах, очевидно, не справлялись с помощью народу» (МЖ – 2. С. 249).

А где лукавство, скрывание, подлое изворачивание, враньё — там рядышком традиционно и воровство:

«Дело помощи обставлено так, что нельзя быть уверенным, доходят ли пожертвования по назначению. Правительство охраняет безгласность злоупотреблений и делает невозможным обличение администрации…» (Там же. С. 250).

Это — цитата из прокламации петербургского «Свободного слова» за январь 1892 г., приводимая Софьей Андреевной в мемуарах. Но под этими словами она готова была бы подписаться. Люди, присылавшие ей деньги для голодающих, часто сопровождали свои посылки записками такого характера:

«Прошу принять в ваши чистые руки для дела помощи народному бедствию…

Или ещё, при переводе в 33 рубля:

«Чтобы эти скромные средства не стали ещё скромнее в руках хищников, которых за это время так много развелось на Святой Руси, мы решили послать эти деньги именно Вам, многоуважаемая Софья Андреевна, как особе, вполне заслуживающей доверие общества…» (Там же. С. 251).

Как видим, чиновным «закромам родины» умное меньшинство населения России доверяло в конце XIX столетия не больше, чем сто лет спустя, чем в наши дни… да и поделом!

Итак, Софья Андреевна на самом деле сочувствовала мужу, в особенности понимая, что критика его самая умеренная: по содержанию, хотя, увы, не по «задорному» стилю. Но страх за мужа и детей от этого не становился меньше. Его подогревали разнообразные слухи, вызванные скандалом, раздутым «Московскими ведомостями»:

«Были слухи, что Толстого хотят водворить безвыездно в Ясной Поляне, но что Государь строго приказал Толстого не трогать никак. Брат Стёпа писал мне из Витебска, что ходят слухи о ссылке Толстого в Соловецкий монастырь. Сестра ещё писала мне из Петербурга, что был собран Комитет министров, на котором решено было выслать Льва Николаевича за границу» (Там же. С. 259). Сестра и её муж, А. М. Кузминский, предупреждали в письмах довольно мутно о некоей опасности, грозящей всей семье Л. Н. Толстого, если он немедленно не опубликует опровержения на публикацию в «Daily Telegraph». Этим “заботливая” родня достигла лишь того террористического эффекта, которого не могла достигнуть глубоко презренная Софье Андреевне газета: она заболела и слегла с невралгией, как раз тогда, когда готовила уже было новую поездку в Петербург «для личного объяснения с властями» (Там же. С. 260). Пришлось ограничиться письменными сношениями.

 

Написанное в ночь на 8 февраля к мужу письмо вполне передаёт нервозное, мучительное и суетливое состояние Софьи Андреевны:

 

«Весь нынешний день провела в писании писем: министру внутренних дел, Елене Григорьевне Шереметевой < урожд. гр. Строганова (1861—1908), внучка Николая I, дочь вел. кн. Марии Николаевны. – Р. А.> и в «Правительственный вестник». Помог мне в составлении письма в газету Грот. Но вряд ли где и что-либо напечатают. А вместе с тем я беспрестанно слышу и читаю угрожающие слухи. Сегодня получила письма от Александра Михайловича Кузминского и от Тани. Оба с участием и каким-то отчаянием пишут мне о какой-то опасности, умоляют меня скорей действовать, вызывают в Петербург. Но дипломатично умалчивают, в чём именно опасность? Я сегодня чуть не уехала в Петербург с курьерским поездом. Но боюсь детей оставить и боюсь нервного удара, так как затылок, висок, все скулы странно и напряжённо болят. Весь день вздрагиваю и жду, что вот, вот известие придёт, что сделают с нами что-нибудь не хорошее. Будет нечто очень печальное: тебя сошлют, у меня будет удар, и дети останутся одни. И за что, подумаешь! Как же не нашли в этой статье ничего предосудительного, когда читали её в цензуре для журнала Философии? Неужели объяснение «Московских ведомостей», что это революционное движение, могло переменить суть её? Что может наделать злоба людей!

Написала, как могла, всюду. Но не довольна письмами. Слишком я взволнована, чтоб хорошо и умно действовать. Если б мы были все вместе, всё легче бы было! — Пишите мне, милые друзья, чаще, и если будет случай, даже телеграфните раз, что вы все там и благополучны. Мне смешно вспомнить, Лёвочка, что ты беспокоился о том, что я озябну. Если б ты знал, насколько хуже и ужаснее то состояние, в котором я теперь, — всякой простуды и болезни.

[…] О себе ты ничего не пишешь, надеюсь, что ты здоров. Сегодня вечером была у меня m-me Юнге и помогала мне писать. Если б не она, кажется, с ума бы сошла одна. […] Прощайте, милые друзья, не могу больше писать, скоро два часа ночи, а я уже столько писала! […] С. Толстая» (ПСТ. С. 491).

 

13 февраля министр внутренних дел Дурново ответил Софье Андреевне отказом: «При всём желании исполнить Вашу просьбу, я затрудняюсь допустить обнародование доставленного мне Вами опровержения, по той причине, что оно, вызывая по существу своему вполне основательные возражения, несомненно породит дальнейшую полемику, весьма не желательную по соображениям, до общественного порядка относящимся» (Цит. по: Там же. С. 492).

В ответе от 11 февраля отказала в публикации и правительственная газета. И, как всегда было и есть в подлой, дрянной, сволочной стране России, только обращение «по знакомству» и «по блату», а именно к могущественной графине Е. Г. Шереметевой, имело результат: та, выждав удобный случай, дала почитать царю настоящий, не искажённый, текст статьи Л. Н. Толстого «О голоде» (МЖ – 2. С. 260 - 261). Конечно, Софья Андреевна была недовольна собой: «Слишком я была взволнована, чтобы умно и хорошо действовать» (Там же. С. 261).

 

Контрастом всей этой нездоровой катавасии — очередное, от 9 февраля, письмо из Бегичевки Л. Н. Толстого, твёрдо и спокойно продолжавшего своё христианское служение:

 

«Третьего дня ездил в Ефремовский уезд, в Куркино. Погода была очень дурна, дождь. Я доехал до купца Сычёва и, помня твои наказы, остался ночевать. Прекрасно спал, купил солому, устроил, что нужно было для корма там лошадей, и вернулся вчера благополучно, повидав Гастева и столовые тамошние, в которых многое неправильно было.

Дома у нас англичанин Стевени, возвращающийся из Самары от Лёвы с хорошими известиями о нём. Он здоров и хлопочет.

Дело всё видоизменяется и растет. Но труда особенного нет. Помощники много и хорошо работают. Вчера я купил 1000 пудов проса для переделки в пшено и для корма лошадей отходом. Всё это поручил Григорию Фёдоровичу Кузнецову < кучер у Раевских. – Р. А.>, и тот прекрасно действует; свёл счеты на мельнице и осмотрел и исправил столовые.

Ещё хороший, кажется, будет помощник <Фёдор Алексеевич> Страхов.

Вчера получил твоё письмо обо всех толках по случаю статьи «Московских ведомостей». Всё это пройдёт и забудется, и чем скорее, тем лучше. Мы же давай содействовать тому, чтобы это скорее забылось, т. е. молчать об этом. От Грота очень хорошее письмо. Скажи ему, что благодарю его за добрые речи. Разумеется, чем добрее, тем лучше.

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

  В письме к Толстому от 30 января Н. Я. Грот писал, что ему приходится «ежедневно спорить и защищать» Толстого от нападок в петербургских аристократических кругах. – Р. А. ]

    […] Что, он не думает приехать к нам? — Таню сейчас ждём. Она приезжает, а англичанин уезжает.

Маша едет в Чернаву за почтой и по дороге открывать столовые в двух деревнях. С ней едет Страхов, которого мы помещаем в Скопинск[ом] уезде. — Я очень хорошо думаю последнее время, и на душе хорошо. Целую тебя и детей. — Пишу, торопясь. Постоянно тебя теперь вспоминаю.

 

Л. Толстой» (84, 116 - 117).

 

Помощь голодающим, пересекшаяся с подобной же деятельностью иностранных благотворителей — добавила Толстому знакомств и популярности среди иностранцев и сделала невозможным на все последующие годы столь желанное императору Александру III и российским властям изолированное положение Л. Н. Толстого-публициста и общественного деятеля. Красноречивый тому пример — визит к отцу и сыну Толстым Джеймса Уильяма Барнса Стевени (James William Barnes Steveni, 1859 - 1944). Он жил в Петербурге ещё с 1887 года — официально как учитель английского. Но именно с 1892 года (и до самого 1917-го!) он активно сотрудничает с лондонской газетой «Daily Chronicle», собирая материал о жизни в России. Отчего-то он особенно интересовался политическим положением в России и состоянием вооружённых сил; его обобщающая, в виде книги, публикация на эту тему вышла в Лондоне в 1914 г. («The Russian army from within»), как раз накануне Первой мировой войны. Это наводит на ряд размышлений о реальном статусе в России этого «мирного» учителя английского языка и газетного корреспондента… в особенности в связи с обиженной репликой императора Александра III о том, что Толстой-де стакнулся с врагами России — англичанами.

Но Толстой ни с кем не «стакнулся», и искренне был убеждён, что принимает у себя в московском доме 18 января, а 8-9 февраля в Бегичевке — именно обыкновенного иностранного корреспондента, изучающего проблемы России, связанные с голодом и организацией помощи голодающим. В этом же был уверен и Л. Л. Толстой, принимавший гостя в Патровке (см.: Толстой Л.Л. В голодные годы. – М., 1900. - С. 69-70). Гость, кстати говоря, возил с собой фотоаппарат и сделал ценнейшие, исторической значимости, снимки… оригинальные негативы которых, однако, тут же отправил своим заказчикам в Англию. В том же 1892 г. вышла в Лондоне книга Стевени «Through Famine-Stricken Russia», куда вошли все материалы его корреспондентских очерков. А уже в 1917 г. в № 80 «Anglo-russian Liberary Society Proceedings» он публикует «Personal recollections of Count Tolstoy in 1891 and 1892».

Куда «прозрачней», очевиднее, честнее были новые помощники Толстого, упоминаемые им в письме — Пётр Николаевич Гастев (1866 -?) и Фёдор Алексеевич Страхов (1861 - 1923).

Выпускник Тверской духовной семинарии, Гастев не разделил с товарищами слепой веры в учение «православия», а примкнул к «толстовцам», жил в Новосёлковской общине Дугино в Тверской губ. и в общинах Кавказа, а ещё — был, как и Толстой, огромным поклонником личности и взглядов тверского крестьянина-сектанта В. К. Сютаева. К 1891 г. он сошёл с ума, и с марта по август 1891 г. содержался в Бурашёвской лечебнице близ Твери. Покинув её, он конечно же незамедлительно приехал в Ясную Поляну — для личного общения с Львом Николаевичем, духовным единомышленником и учителем. В сентябре 1891 г. П. И. Бирюкову Толстой писал: «Гастев был в больнице, а теперь совсем здоров и очень милый — наивное и чистое дитя» (66, 38). Конечно же, такое «дитя» не могло не оказаться полезнейшим помощником в Министерстве Добра Льва Толстого — Духовного Царя России! Впоследствии Гастев стал автором мемуарных записок «На голоде с Л. Н. Толстым в Рязанской губернии» и «Лев Толстой и голод» (Нижний Новгород, 1912).

Ещё более яркая, колоритная персоналия среди «министров» Льва Николаевича — Фёдор Алексеевич Страхов, известный как писатель, как религиозный мыслитель (разумеется, «толстовец») и даже как музыкант. Упоминавшиеся выше в письмах супругов Толстых Клёкотки (в то время в Ефремовском уезде Тульской губ.) были родовым имением Страховых, так что даже свои салонные романсы и пиески для фортепиано Фёдор Алексеевич подписывал псевдонимом «Клёкотовский». За 1892 г. при личном участии Ф. А. Страхова в Рязанской губернии было открыто семь столовых — и это, безусловно, было важнейшим и полезнейшим из всего того, что он сделал к тому времени в своей жизни.

 

Продолжение скандальной истории с толстовской статьёй — в письме С. А. Толстой от 10 февраля:

 

«Милые друзья, сейчас вернулась из Нескучного, где имела длинный разговор с великим князем <Сергеем Александровичем> по поводу статьи «Московских ведомостей» и просила, чтоб он приказал напечатать в газетах моё опровержение. Он очень интересовался ходом дела, но помочь он мне ничем не может. Очевидно, как он и говорил мне, ждут опровержения от тебя, Лёвочка, в «Правительственном вестнике», за твоей подписью; в другие газеты запрещено принимать, и желание это идёт от государя и любя тебя. Негодование на «Московские ведомости» очень большое и недовольство, главное, не на тебя, а на то, что твоим именем взволновали умы. И, чтоб их успокоить, нужно официальное опровержение твоё. Я поняла так, что если б твоё опровержение было и лживое, чего, конечно, никогда быть не может, то оно всё-таки необходимо, потому что из тебя, к которому Государь имел такое доверие, сделали какого-то революционера. Вспомни письмо двух петербургских студентиков, которые написали тебе, выражая своё недоумение. И это недоумение везде. По словам и тону великого князя я поняла, что напряжённо ждут все от тебя несколько слов объяснения, что ничего пока не предпринимают, но что, если это объяснение не появится, тогда .... Вот это-то и ужасно. И объяснение, как он мне дал почувствовать, не для того, чтобы тебе оправдаться, а для того, чтоб в такое время успокоить поднявшееся недоразумение публики и уличить, уничтожить «Московские ведомости».  

Провожая меня, великий князь сказал: «очень благодарю вас, графиня, за ваше посещение». Потом прибавил: «я слышал, что вы так много трудитесь, что на вас так много возложено обязанностей; во всём вы одна».

Теперь вот что: напиши, милый друг, несколько слов: а именно: «что в иностранные, периодические издания ты ничего не посылал, ни писем, ни статей, что на основании отказа своего от авторских прав, ты разрешаешь и разрешил и Диллону переводить свои сочинения, что статья, о которой поминают «Московские ведомости», была предназначена для журнала философии и психологии, но что её перефразировали и придали ей совершенно несвойственный ей характер — «Московские ведомости». Всё это будет правда, умеренно и кротко. Ради Бога, сделай это, успокой меня; я живу теперь в таком ужасном состоянии. Какая-то судьба нацелилась на мою жизнь, чтоб её уничтожить. Я не сплю, не ем и измучилась более, чем когда-либо. Более всего смутили меня письма Кузминских супругов, которые пришли уже после отъезда Тани.

Сегодня Ваничка всю ночь прокричал. Очевидно, у него невралгия. Болят щёчки. До пяти часов ни я, ни няня не спали; я уж шаталась, со мной просто дурнота делалась. Сегодня он встал в девять часов утра и весел; я даже пустила его гулять, так как погода удивительная: ясно, тихо и слегка морозит. Все остальные дети здоровы и веселы. Вчера мальчики ездили на Патриаршие, а сегодня все дети ходили на Девичье Поле, где ещё мало народу, и Ваничка, с уговором принять хинин, купил себе шар.

Всё бы хорошо, если б не эта туча над нами. И чувствуется, что несколько слов от тебя её рассеют, и совершенно.

Сейчас обрадовал меня англичанин Стевени письмом от тебя, милый Лёвочка. Он совершенно разделяет моё мнение о твоём опровержении, т. е., что оно необходимо. За что вводить в заблуждение и грех умы слабые, могущие усумниться в истине твоих убеждений? За что смущать студентиков и других любящих тебя людей.

Если в будущем письме твоём я найду твоё письмо в газету, или увижу подписанным тот листок, который прилагаю, я приду в такое радостное, спокойное состояние, в котором давно не была, если же нет, то, вероятно, поеду в Петербург, пробужу ещё раз свою энергию, но сделаю нечто даже крайнее, чтоб защитить тебя и истину, а так жить не могу.

Поздравляю Машу со днём её рожденья после завтра; целую её, Таню и Веру. Как-то они доехали? Рада, что их видел англичанин целыми и приехавшими. Напишите об акушерке, Таня знает, нужна ли она будет? Посылаю переводы и письма из Англии; едет в Тулу Александра Ивановна Бергер <сестра И. И. Раевского. – Р. А.> на свиданье с сестрой Маргаритой Ивановной, которая вам всё и передаст.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 492 - 494).