Конец Первого Фрагмента 32-го эпизода

_________________

Фрагмент Второй.

 НЕПОКОБЕЛИМЫЕ ПРИНЦИПЫ

И МАЙСКИЙ СНЕГ

(2 – 11 мая 1889 г.)

П осещение Львом Николаевичем усадьбы С.С. Урусова Спасское оказалось весьма творчески продуктивным для него. В письме от 10 апреля П.И. Бирюкову он подводил такой положительный итог: «Я пробыл у Урусова больше 2-х недель, и мне было очень хорошо. Я много писал — едва ли хорошо, но много, и теперь, 3-го дня вернувшись в Москву, продолжаю быть в том же пишущем настроении» (64, 243).

Но в эти московские дни, с 8 апреля по 2 мая 1899 г., «Крейцерова» и комедия отодвинуты были автором на второй план, а на первый выдвинулась кропотливая работа над статьёй об искусстве, результатами которой Толстой был недоволен. Отвлекали и гости — да такие, кому Толстой никак не мог отказать в гостеприимстве. Например, 13 апреля 1889 года Льва Николаевича навестил в его московской усадьбе в Хамовниках совершенно забытый ныне мемуарист: Николай Петрович Овсянников (1848 -?), помещик Венёвского уезда Тульской губ. Он желал переговорить по вопросам редактирования и перспективам публикации весьма бездарно написанных им воспоминаний об осуждении и казни в далёком уже тогда 1866 году его сослуживца, ротного писаря, рядового Василия Шабунина, ударившего офицера. Для Толстого это были грустные воспоминания: он выступил на том суде как защитник злосчастного солдата, и — с честью провалил защиту. Солдата расстреляли и похоронили недалеко от Ясной Поляны. Овсянников исправил свои горе-мемуары по указаниям Толстого — впрочем, довольно скупым: Толстой не помнил многого из того даже, что вспомнил бывший сослуживец Шабунина. Редактировать в целом ужасающий по наивностям и бездарности текст Лев Николаевич отказался. Рукопись была отправлена в редакцию газеты «Новое время», где над нею корпели знаменитый в ту эпоху критик В. П. Буренин и молодой, ещё малоизвестный простой журналист этого издания А. П. Чехов… но опубликована в «Новом времени» она так и не была.

Другим желанным собеседником — эпистолярным — был писатель-«народник» Сергей Терентьевич Семёнов (1868 - 1922), славший Толстому для критики свои новые рукописи. Толстому было любо и реалистическое творчество Семёнова, и он сам, «очень замечательный человек, не столько по уму, сколько по сердцу» (86, 224).

Прислал в те дни рукопись своей книги и единомышленник Льва Николаевича во Христе, священник Александр Иванович Аполлов (1864 - 1893), известный тем, что вместо проповедей читал с церковного амвона народные рассказы Толстого. Учителю он прислал своё «Сказание об Ормузде и Аримане», которое Толстой прочитал 19 апреля и нашёл «прелестным» (50, 69). Издать в России его удалось только в 1908 г. — через много лет после гибели автора, замученного «любящими» родственниками за то, что, не веря в православие, он честно сложил с себя священнический сан и лишился, соответственно, разнообразных и не маленьких доходов попа.

В эти же апрельские дни Л.Н. Толстой читает свежий, присланный ему из Америки, номер давно полюбившейся ему американской религиозно-просветительской газеты «The World’s Advance Thought» («Передовая мысль мира») [ http://www.iapsop.com/archive/materials/worlds_advance_thought/index.html ] издаваемой Люси А. Мэллори (1846 - 1919). Настроение, вызванное чтением, Толстой выразил в такой дневниковой записи 19 апреля:

«Созревает в мире новое миросозерцание и движение и как будто от меня требуется участие, провозглашение его. Точно я только для этого нарочно сделан тем, что я есмь с моей репутацией — сделан колоколом.

Отче, помоги мне. Если такова воля Твоя, буду делать» (50, 69).

На вдохновительные впечатления от идейно близких Толстому публикаций накладывались ежедневные картины повседневности лжехристианской России: например, принятия солдатами присяги и военных учений на Хамовническом плацу, совсем близко от московского дома Толстых. Мерзость военной муштры Толстой ходил смотреть трижды: 21, 24 и 30 апреля. В последний из этих дней в Дневнике его появляется характеристическая запись:

«Пошёл к солдатам. У них шёл обман принятых осенью. Их заставляли присягать перед знаменем. Попы в ризах пели с певчими в нарядных стихарях, носили иконы, били в барабаны и играла музыка. Проходя назад, слышу разговор Вахмистра — «не полагается». Какое страшное слово! Ведь не про Божеский закон оно говорится, а про безумно жестокую чепуху военного устава.  

Думал: вот 7 пунктов обвинительного акта против правительства. 1) Церковь, обман суеверия, траты. 2) Войско, разврат, жестокость, траты. 3) Наказание, развращение, жестокость, зараза. 4) Землевладение крупное, ненависть бедноты города. 5) Фабрики — убийство жизни. 6) Пьянство. 7) Проституция» (50, 76-77).

Можно видеть, что Толстой-публицист, тот великий обличитель, каким он запомнился миру, уже вполне идейно созрел к концу 1880-х. Конечно, такие настроения означали в семейной жизни Толстого — невозможность единомыслия с женой и большинством детей. Исключение по-прежнему составляла близкая отцу по вере и по трудолюбию дочь Маша, о которой 25 апреля Толстой высказался в Дневнике, что она «как бы выкупает остальных» (Там же. С. 74).

11 апреля в доме Толстых состоялся-таки не одобрявшийся Толстым ещё на этапе подготовки торжественный обед в честь творческого юбилея А.А. Фета. Почётными гостями были сам Фет и другой выдающийся поэт эпохи, Яков Полонский. И об этом — недвусмысленная запись в Дневнике Льва Николаевича:

«Дома оргия на 25 человек. Еда, питьё. Дьяков милый, кроткий и Фет жалкий, безнадежно заблудший. Я немножко погорячился с ним, когда он уверял, что не знает, что значит безнравственно. У Государя ручку целует, Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом и лентой целуют без надобности ручку» (Там же. С. 65).

По совету обожаемого Диккенса, Толстой не собирался “опускаться” до стихотворчества. Но в остальном вполне осознавал пророческое значение творчества гениального человека, прозаика или поэта, в России и всём лжехристианском, изуверившемся мире — и меру ответственности такого человека перед Богом и своей совестью.

Наконец, весьма значимым для будущих устных и эпистолярных диалогов супругов Толстых стало негативное впечатление Льва Николаевича от беседы 18 апреля с Сергеем Танеевым, в это время уже частым гостем и другом семейства Толстых, а в будущем — последним платоническим возлюбленным Софьи Толстой. Вот запись об этой беседе в Дневнике Толстого:

«Читал ему об искусстве. Он совершенно невежественный человек, усвоивший бывшее новым 30 лет тому назад эстетическое воззрение и воображающий, что он находится в обладании последнего слова человеческой мудрости. Например: чувственность это хорошо. Христианство это католические догмы и обряды и потому глупость. Греческое миросозерцание это высшее и т. п.» (Там же. С. 69).

Причина такой неприязни к эстетическим воззрениям С. И. Танеева совершенно ясна. Здесь дело не в одной связи с ненавистным Толстому, модным в ту эпоху, взглядом на религию как скопище «отживших своё» суеверий. Главная причина негативной реакции та, что собственные эстетические воззрения Л. Н. Толстого в то время переживали существенную, и далеко не завершённую, эволюцию. Начав писать статью об искусстве — Толстой «увяз» в ней, почувствовав недостаточность своих знаний и понимания проблематики. Танеев же самоуверенно “рубил с плеча”, априори преподнося уже подвергнутые Толстым сомнению положения господствующих эстетических теорий — как некую истину in letzte instanz.

 

И снова Толстой не дотерпел лета и общесемейного переезда в Ясную Поляну — и в третий раз, 2 мая 1889 года, отправился туда пешком. Сопровождал его в пути и в самой Ясной один из тех, кого Софья Андреевна именовала «тёмными», Евгений Иванович Попов (1864 — 1938). В жизни семьи Толстых ему предстоит “прославиться” не лучшим образом: он будет увлечён дочерью Толстого Татьяной и не преминет домогаться брака с ней — конечно же, неудачно. Постепенно и Софья Андреевна, и Лев Николаевич сойдутся на сдержанно-негативном отношении к этому человеку. Вот что пишет о нём жена Толстого в мемуарах:

«Этот Попов был восточного типа флегматик, чёрный, красивый. Мать его была грузинка или армянка, держала кухмистерскую и была чрезвычайно вульгарна. Попов нигде не доучился, начитался Толстого и неумело прилагал мысли к жизни. Под видом служения другим он всю жизнь приживал при чужих семьях, и мне был всегда неприятен своей молчаливой таинственностью и медленным вторжением в интимную жизнь моей семьи и особенно дочери Тани. Впоследствии, в 1891 году, Лев Николаевич писал о нём дочери Тане: “это хитрая, пронырливая восточная натура и не правдивая”» (МЖ – 2. С. 69).

Сближение с ним Толстой допустил, что называется, “на общей почве” — глубоко личной: «Он в том же положении, что и я. С женой тяжёлые отношения…» (50, 4). Но любящие отец и мать Татьяны Львовны достаточно быстро “раскусили” скрытно-похотливого Попова, которому явно недоставало одной, законной жены… и вряд ли бы хватило надолго и Тани. Неизвестно, какими сексуальными или даже психическими (на этой почве) отклонениями страдал этот человек — но само его сопутничество и сожительство с Толстым в дни писания «Крейцеровой сонаты» наводит на размышления: некоторые идеи и образы повести, из числа тех, которые создали ей скандальную славу, мог если не подсказать Толстому, то уж точно благословить этот человек.

С погодой путешественникам не повезло. Как и при первом путешествии Толстого в 1886 г., дождавшись, пока он отойдёт подальше от Москвы, она предательски испортилась: майское небо вдруг затянуло тучами, резко похолодало и пошёл мокрый снег. О трудностях пути говорит факт, что Толстой утерял тогда путевую записную книжку и, вероятно, письмо от жены, первое в переписке этих дней. В тот день озябнувшие путники не сумели дойти даже до Подольска, заночевав за 4 версты, в дер. Сырово Добрятинской волости. На следующий день, 3 мая, мечтая о редком на Святой Руси разнообразии: постели без клопов — они не стали делать остановки в Подольске, а прошли ещё 25 вёрст от него, до Алачково, хутора общего знакомого, купца и толстовца Максима Петровича Золотарёва (могучего хозяина, честного работяги и христианина, в отличие от блудодея Попова).

Дорожные, со 3 по 7 мая, послания Толстого жене представляют собой «открытые письма» (открытки), кратки, информативны и очевидно призваны успокоить тревогу Софьи Андреевны. Вот письмо от 3 мая:

 

«Пишу нынче 3-го, середа, из деревни одного из моих неизвестных тебе знакомых, купца Золотарёва, 25 вёрст за Подольском, в стороне от дороги. Теперь 8-й час вечера и льёт дождь, который несколько раз пугал нас, но ни разу не намочил.

Шли мы вчера очень хорошо и бодро и ночевали, не доходя Подольска. Я устаю, но чувствую себя здоровым совершенно.

Попов очень приятный товарищ — добрый и серьёзный. Если погода будет хороша, то завтра после ночи, проведённой в чистых постелях, без клопов, пойдём дальше. Жду в Серпухове письма.

Пожалуйста в моей комнате вырезанные сапоги вели прибрать в сырое место. Попов напомнил, что они пересохнут и испортятся. Целую детей.

Л. Т.» (84, 57).

 

Второе успокоительное письмо, 4 мая — уже из Серпухова:

 

«Сейчас, 7 часов вечера, 4-го, получил твоё письмо в Серпухове. Спасибо. Я ни разу не намок. Иду прекрасно. Сейчас меня узнала по портрету и довезла нас в тарантасе добродушнейшая сестра доктора Алексеева. Я редко бывал так здоров. Правда. Целую тебя. Иду. Л. Т.» (Там же. С. 57 - 58).

 

 Пётр Семёнович Алексеев (1849 — 1913) был близок тогда Толстому не только как знакомый доктор, но и как убеждённый соратник в борьбе с народным бедствием пьянства. Сестра его Анна, в замужестве Выборни, жила с мужем в имении близ станции Лопасня Серпуховского уезда (нынче это город Чехов).

 

Следуя хронологии, приводим здесь второе (считая утраченное) письмо С.А. Толстой мужу, писанное в ночь на 6 мая. Как обычно для Сониных писем, в особенности ночных, не обошлось без негативизма и тревожности:

 

«Получила твоё письмо из Серпухова и, хотя ты хвалишься здоровьем, я страшно беспокоилась о твоём благосостоянии, так как холод почти что зимний, а одет ты по жаркому лету. Я провела сегодня тяжёлое утро, глядя на снег и дрожа от холода, когда шла садиться на конку и думала о тебе. Но это бессильное беспокойство с неизвестностью, где ты и что ты — не может долго продолжаться, слишком мучительно; и я к вечеру встряхнула эту старую дурь и даже развеселилась, потому что приехал ещё вчера князь Урусов, и сегодня смешил нас ужасно своими странностями всё на ту же тему. Завтра он у нас обедает. Кроме него ещё были у нас Голохвастовы и Дунаев и сегодня Мамоновы. Найдёт ли тебя Дунаев? Узнав, что ты ушёл и что у тебя нет пальто и что о тебе заботиться некому, он решил ехать тебя догонять, так как будет четыре дня праздника. Я думала сегодня, что, если у тебя осталось хоть крошечку доброты, ты бы не рисковал идти студиться в эту погоду, а поехал бы из Серпухова поездом, а мне послал бы телеграмму. — Ну, да у всякого свои принципы. А то, что часто болит, то обмозоливается. Так и моё сердце.

Дети здоровы. Таня ездила сегодня с Леночкой на консерваторский спектакль в Малом театре. — Лёва писал сочинение о том: «Какое литературное произведение служит наибольшим выражением национальности»… и ещё чего-то… кажется, «художественности, в наш век». — Говорит, что написал много, но тема не ясная.

Таня сестра уезжает 11-го в 7 часов вечера в Тулу и просит выслать. Нужно послать карету и телегу для вещей. Я напишу в Ясенки об этом Филиппу, а на всякий случай пишу и тебе. Пожалуйста, не ходи к Маше, а привези её скорей в Ясную от Ильи. Если же тебе скучно туда ехать, то напиши Илье, он или пришлёт или привезёт Машу.

На меня нашла весенняя тревога и чувство одиночества. Требований всяких от меня так много, а любви так мало! Разве Ваничка и два малыша улыбнутся иногда, будто мне рады и любят. И то спасибо. С. Т.» (ПСТ. С. 437).

 

В Тулу Толстой пришёл только 5 мая. В открытке от 7-го он сообщает жене, что в день прибытия не писал, так как не было на почте письма от неё — оправдание вряд ли справедливое, выдающее в действительности разве что степень его усталости от экстремального в этот раз пути. Заночевав в доме приятеля, тульского вице-губернатора Д. Д. Свербеева (1845 - 1920), с двумя другими приятелями он дошёл — пешком же! — из Тулы до Ясной:

 

«Дом протоплен. Я ещё не опомнился от дороги и потому не решил ещё, как к Маше: пешком или по железной дороге. Видно будет, и напишу тебе» (84, 58).

 

1 мая М. Л. Толстая уехала с И. Л. и С. Н. Толстыми в имение Александровский хутор. Туда и просила, как мы видели, съездить мужа Софья Андреевна, но неуёмный ходок и для этого предприятия задумывал пеший маршрут.

Отчего-то и долгожданную Софьей Андреевной телеграмму Толстой отправил только 7 мая. Именно на неё отвечает Софья Андреевна — снова ночным, на 8 мая, письмом. Вскоре после того она получает и открытку от 7-го же, и в ответ пишет 9 мая ещё одно письмо. Приводим тексты обоих этих посланий в хронологической последовательности.

 

«Спасибо за присланную телеграмму; она меня очень утешила, а то я даже здоровьем расстроилась и сегодня всю ночь не спала. Моя тревога и в Ваничке второй день ноет. Он всё плачет, капризен и грустен, и, когда меня увидит, плачет истерически, прижимается к моему лицу и ни за что ни к кому не идёт. Он ужасно мило ходит один. — Жду с нетерпением письма от тебя, как ты дошёл и перенёс холод. До сих пор ужасно холодно, северный ветер, и Таня раздумала приезжать, так что высылать впредь до уведомления ни за кем не надо. Я собираюсь в будущее воскресение или понедельник и пришлю телеграмму на Козловку. — Больше всего мешают гости: раньше третьего часа не ложусь никогда, ибо ночью навёрстываю то, что не дают сделать днём. Вот сейчас кончила корректуру 4-й «Книги для чтения», два листа, а теперь тебе пишу, а потом надо сделать расчёт по сметам Славянских книг, счесть сколько за дрова уплатить, записать счёт и обед.

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

Имеется в виду переиздание четырёх «Славянских книг для чтения» Толстого, напечатанных впервые в 1874 г. одновременно с «Азбукой». – Р. А. ]

 

Дети здоровы, сочинение Лёвы оказалось удовлетворительным. Завтра ему латынь — письменно. Все дети, Лёва, Lambert и люди целыми днями играют на дворе в лапту и до боли отмахали руки и растёрли ноги.

Таня сегодня обедала у Масловых; были разные барышни, Мамонова (мать) и дочь, Матильда Павловна <Моллас, учительница> и Урусов всякий день.

Вчера я сделала несколько визитов, а обедали у меня сестра Машенька и Урусов. Он очень странен, добр, но разговоры о любви неистощимы. Бедный! Мы ещё не укладываемся и живём, точно век не уедем. В пятницу проезжает Москвой Alexandrine Толстая и хочет заехать на пол дня к нам. Я очень ей рада, но это будет немного стеснительно почти накануне отъезда и в день экзамена Лёвы.

Мне всё хочется тебе сказать: «не искушай Господа Бога твоего». Если, как ты мне писал, Бог послал тебе опять здоровье, то не на то, чтоб ты его разрушил своими фантазиями, а чтоб ты употребил свои силы на что-нибудь высшее, духовное. Ты не в праве не беречься. Сегодня меня Урусов смутил, что ты можешь себя погубить скоропостижно какой-нибудь крайностью. Помни, что ещё год на плечи, и всякое чрезмерное усилие — прилив к сердцу.

Как ты устроился, что ешь, где спишь? Что-то Андрюша стонет, рука от лапты болит, прощай, целую тебя.

 

Соня» (ПСТ. С. 438 - 439).

 

По письму видно, что близкое общение с «толстовским» Урусовым, Сергеем Семёновичем, разочаровало в нём Соню: ничем, кроме фамилии и литературных занятий, этот усадебный затворник, игрок в шахматы и церковный мистик не напоминал её покойного блистательного друга. Зато сам Урусов, оценив ситуацию, спешил в отсутствие мужа использовать минимум своих возможностей — джентльменствования с чужой женой. Вряд ли Толстой порадовался известиям о его визитах в Хамовнический дом, зато уж точно был рад, что очередной визит фрейлины высочайшего двора, троюродной тётки его Alexandrine Толстой, с её навязчивыми спорами о религии, совершится без его участия (он увиделся с нею, но позднее, в её приезд в Ясную Поляну).

И — письмо от 9 мая, последнее Сонино письмо в этом Эпизоде (текстом письма от 19 мая мы не располагаем), такое же заботливое, но с нотками тревоги и немного нервно:

 

«Твои открытые письма меня мало удовлетворяют, милый друг. Хотелось бы больше о тебе подробностей. Прилагаю конверт с маркой; у тебя, может быть, нет. А бумага есть в жёлтом столе, в гостиной. Как устроился ты в Ясной, и кто из тёмных с тобой? Сегодня перебирала твои книги и вещи, и огорчилась, что ты всё новое взял, — блузы, панталоны, — всё что я только сшила, а старое оставил. Верно будешь работать и всё перепортишь. Новое всегда хорошо надевать чистое после грязной работы. Сапоги твои и кожу спрятали тогда же в подвал. Но ничего бы и так не высохло, холод ужасный. Мы понемногу собираемся, у меня страшная потребность одиночества и покоя, и жду не дождусь отъезда. Эти дни особенно тревожно, и нервы расстроены от причин, верно, чисто физических, но от этого не легче.

Лёва успешно сделал русский письменный и латинский письменный — экзамены. Завтра греческий. Дети здоровы, только насморки и кашель лёгкие от холодов.

Что слышно о Маше? Я рада бы была, если б она к тебе приехала. […] Вчера был Бутурлин и Урусов ежедневно бывает. Гости немного мешают, но иногда и развлекают. Завтра начну укладываться; в воскресенье и уже самое позднее в понедельник надеюсь приехать. Тогда телеграфирую.

 Тут в Москве Петя брат с Натусей. Она страшно страдает от болей в животе […]. Не болел ли у тебя твой желудок? Надеюсь, что ты продолжаешь быть здоров.

Как это ты не получил письма в Туле? Я писала и туда и на Козловку.

Прощай, милый Лёвочка, напиши же мне хоть одно настоящее письмо.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 439 - 440).

 

Завершающую письмо просьбу Сони Лев Николаевич, словно догадавшись (или опять почувствовав?) исполнил в тот же день, 9 мая — послав ответом на полученное от жены письмо от 7 мая «настоящее», в конверте, и даже довольно длинное послание. Приводим ниже текст его с небольшим сокращением.

 

«Вчера пропустил день не писавши, надеясь, что ты и не ждёшь этого. От тебя, однако, получил, за что очень благодарю, С радостью вижу, что ты спокойнее, и надеюсь, что так и продолжится до твоего, уж скорого теперь приезда. Нынче 9-е и погода совсем тёплая.

Ты спрашиваешь, как я переносил холод дорогой? Очень хорошо: надел фланель, жилет, фуфайку и даже шалью накрыл голову и шёл гораздо легче и приятнее, чем в жар. Дома скорее было неудобно. Дорòгой избы, в которых нас ночевало человек по 15, тёплые, а дом холоден был. И несмотря на то, что Василий Яковлевич топил внизу, мы опять протопили, и топим каждый день, и только при топке хорошо.

В первый же день явился Дунаев с хлебом и громким говором. Я попытался позаняться, но не шло дело. Такого житья, как у Урусова, нигде нет. Скажи ему, и благодари и за то житьё и за письмо… Дай Бог ему поскорее уехать в деревню и продолжать прежнее или начать другое дело. Булыгин встретил меня на дороге и нынче был здесь. < Михаил Васильевич Булыгин (1863—1942) — один из друзей Толстого. – Р. А.> И с утра ещё несчастная Софья Фоминична < Брандт, из соседнего с Ясной имения Бабурино, одна из подруг Л. Н. Толстого до женитьбы. – Р. А.>, совсем сошедшая с ума. Она принесла мне 2 р., которые я ей 2 года тому назад дал, и пила кофе, и говорила рядом высоко религиозные вещи и невообразимую чепуху, которую нельзя слушать без смеха.

Я, должно быть, последую твоему совету ехать за Машей, а не идти, но не решил ещё. Очень хочется кончить начатое писать.

Здоровье хорошо. Прошу Таню взять мне у Сытина книжек новых, житие Макария и других, и главное пьянственных < т. е. пропагандирующих трезвость. – Р. А.>, и листков и привезти. Попов сидит и переписывает так называемую «Крейцерову сонату», а я хочу написать набравшиеся письма, начиная с твоего. Пока прощай, целую тебя и детей.

 

Л. Т.

 

Очень жаль, что не увижу милую Александру Андреевну <Толстую>. Передай ей мою любовь и неисполненное намерение отвечать на её письма. Жаль, что я не видал, как Ваничка ходит. — Нынче во сне видел, что я кому-то показываю, как он ходит. Целую малышей… Радуюсь тому, что одна часть забот Лёвы миновала. <Выпускные экзамены. – Р. А.> Авось он стал милостивее; а то он был очень строг. […]» (84, 59-60).

 

Около 10-11 мая Толстой отослал жене снова открытку, в которой о себе кратко сообщил, что «жив, здоров, занимается письменной работой» (Там же. С. 60).

 

На этом мы завершим и Второй Фрагмент, и весь 32-й Эпизод из представляемой нами читателю переписки супругов Толстых. 13 мая Толстой таки привёз, по просьбе и совету жены, любимую, духовно особенно близкую дочь Машу. Хрупкая на вид, но выносливая девушка заменила в доме заболевшую няню, ходила с отцом на равных на все полевые работы и вела уроки в деревенской школе. «Маша дорогого стоит, серьёзна, умна, добра. […] Она любит всех и заставляет всех себя любить — не так же, но больше, чем любящие исключительно своих» — записал о ней в Дневнике понимающий и любящий, благодарный отец (50, 81). Через два дня, 15 мая, прибыла из Москвы остальная семья — включая маминого воспитанника и любимца Льва-младшего, сдавшего в гимназии выпускные экзамены на “зрелость” и успевшего перед отъездом наиграться с младшими детьми во дворе в лапту «так что и руки и ноги болели»; конечно, он «не встретил ни малейшего одобрения и сочувствия со стороны отца» (МЖ – 2. С. 91-92). Сам Толстой работал с крестьянами всласть на лесоповале («очень было приятно»), косил, возил сено, овёс и рожь, пахал, сеял… и всё ему было «очень хорошо», бодро и радостно (Опульская Л.Д. Толстой. Мат-лы к биографии с 1886 по 1892 год. С. 168).

Продолжалась работа над комедией «Плоды просвещения» и — очень туго — над статьёй об искусстве. Комедия была в основном завершена до конца года и стала материалом для домашнего новогоднего спектакля, с удовольствием описываемого в мемуарах Софьей Андреевной Толстой (см.: МЖ – 2. С. 108 - 110). Показа-тельно, что, после большого перерыва, это были первое Рождество и Новогодие, встреченные всем семейством в Ясной Поляне. Но это не было победою позиции Толстого: мама, Софья Андреевна, решила младших детей учить пока дома, а старшие, включая Льва, уже закончили учёбу. Москва надоела всем. Снова Софья Андреевна решила сама. Но снова, как и описывая навязанный мужу переезд в 1881 г. в Москву, она неправо винит в мемуарах его: фактически за то, что в обеих ситуациях он не принудил, не настоял, по своему желанию, а дал ей свободу таких решений и ответственности за них (МЖ – 2. С. 98-99).

Отношения с женой Толстого были не простые, чему сам Лев Николаевич находил объяснения религиозно-нравственные (см. записи в Дневнике от 18, 30 мая, 19 июля и др.), а Софья Андреевна в мемуарах — чрезвычайно приземлённые, «психофизиологические» (будто продолжая и в конце 1900-х мстить мужу за подобные же его суждения 1860-х гг. о тогдашних её болезнях и настроениях):

«Как-то раз летом <2 августа 1889 г.> я разговаривала с князем Урусовым, к которому он уже стал относиться более враждебно, чем раньше, и он тотчас же записал в свой дневник: “За обедом, благодаря Урусову и Соне, были мучительные минуты…” […] Дурное чувство ко мне, к сожалению, проглядывает беспрестанно. Мы тогда измучили друг друга. Он точно ненавидел меня и за то страстное чувство, которому отдавался всеми силами своего сильного организма; и вместе с тем, любуясь мной и моей моложавостью, боялся за меня и сердился, что я возбуждаю в нём страсть. Какой-то был ложный, но тяжёлый круг» (МЖ – 2. С. 93).

И эта психологическая тяжесть отношений автора с женой, во многом инспирированная ей (её попыткой в эти дни приблизить к себе нового мужчину — однофамильца умершего любовника) конечно, нашла выражение в «Крейцеровой сонате». К концу года она тоже была в основном автором окончена — и сразу, ещё до публикации, стала новым барьером в отношениях Толстого с семейством. На сторону матери встал сын, Лев Львович — отчего-то сблизившийся тогда, пусть и ненадолго, и с С.С. Урусовым. Лев Николаевич, по воспоминаниям жены, избегал сына во время прогулок, «сердился и на него, и на приезжавшего тогда гостить князя С.С. Урусова. Он видел в них протест его жизни и работам…». Сын уехал в августе в Москву, и написал там резкое письмо, которое сам не решился послать отцу. Судя по пересказу отрывка из него Софьей Андреевной (конечно же, одобрившей его содержание!), Лев Львович повторил в нём мысли своей мамы о ненужности разумного религиозного руководства в жизни, о вреде христианских «принципов». Для «хорошей» жизни человека, считал сын Льва и воспитанник Sophie, нужно отдаться чувству любви «и развивать в себе это доброе чувство», любить приятных и любящих, прежде всего родственно близких, что, конечно, убережёт от разлада с собой и от страданий (МЖ – 2. С. 97). Насколько примитивна была эта юношеская позиция в сравнении с христианским зрелым убеждением отца в необходимости любви к Богу, к Божественной Основе каждой личности, всякого человека, включая неприятных и враждующих — сыну пришлось узнать позднее, на том самом «опыте жизни», который он вывел в заглавие своих грустных мемуаров.

Лев Николаевич и в 1889-м продолжал бороться с половым влечением. Оба “соратника” в ненависти, мать и сын, довольно неделикатно намекают в своих мемуарах на связь «Крейцеровой сонаты» с этой борьбой. Цитируя интимнейшую запись мужа в Дневнике, под 18 марта 1889 г, о ночной борьбе и победе над похотью, Sophie весьма лукаво вопрошает своего (т.е. не весьма умного, преимущественно женского) читателя: «Нужна ли была эта вечная борьба, даже с женою? Тяжела она была… для обоих» (МЖ – 2. С. 94). Лукаво, не правдиво это уже потому, что ещё летом 1884 г., в период обострения конфликтных отношений, Соня сама, своей инициативой порвала интимные отношения с мужем — будучи уверена, что он не выдержит соблазна похоти. Не выдержал… но и не уступил внутренне своих позиций в жизни духовной. И «Крейцерова соната» была воспринята матерью, а за ней и сыном, подпевавшим ей в выражениях неприязни к христианскому исповеданию отца — как новый этап «борьбы», на этот раз (спасибо возрасту!) победный для Толстого. В мемуарах, упомянув смерть своего брата Ивана, Лев Львович ёрнически прибавляет: «“Крейцерова соната” давно уже была написана и надежды на новых детей больше не было» (Толстой Л.Л. Опыт моей жизни. М., 2014. С. 55).

Задолго до официальной публикации «Крейцерова соната» стала материалом публичных чтений и обсуждений, первое из которых (не считая упомянутого нами чтения Толстым отрывков Урусову) состоялось, конечно же, в доме Толстых 31 августа 1889 г. Софья Толстая вспоминает:

«Это чтение всех подняло, поразило и некоторых восхитило. Я уже её давно знала, неоднократно переписав эту тяжёлую повесть, которую не любила, узнавая в её герое те черты зверской ревности, намёки которой столько раз приходилось усматривать в моём муже и которые я тогда так мало заслуживала» (МЖ – 2. С. 97). Именно Софья Андреевна уговорила Толстого вывести жену Позднышева в повести невиновной жертвой ревнивого мужа. Сама же, как известно, откликнулась на повесть мужа написанием и публикацией своей повести «Чья вина?», в которой, с недвусмысленными намёками на мужа, выводит своего мужского персонажа ревнивым, похотливым и безусловно виноватым, временами откровенно злым и эгоистическим человеком.

Год 1889-й завершился поездками в октябре и ноябре Софьи Андреевны в Москву — не только по делам, но и для небольшой культурной программы (как то день рождения Аф. Аф. Фета или новое интимное общение с С. С. Урусовым, посвятившим тогда жене Толстого стихи — по примеру Фета, но отнюдь не на его уровне таланта). К этому времени относится ещё один, последний в 1889 г., эпизод переписки супругов, который, по его незначительности, мы не будем рассматривать отдельно. Переписку составляют четыре малоинтересные послания из Ясной Поляны мужа (одно письмо от 21 октября, одна открытка 21 ноября и две маленьких приписки к письмам родственников) и только одно сохранившееся и опубликованное письмо из Москвы от Сони, датированное 25 октября. В нём, среди прочего, жена Толстого упоминает, что, публично прочитанная в светских гостиных, «Крейцерова соната произвела большое впечатление на всех» (ПСТ. С. 440). Но далеко не всегда — понимающее и положительное: например, постарелый Дьяков, когда-то предмет гомосексуального влечения юноши Толстого, прослушав повесть, «отдувался и молчал», а затем изрёк лишь это: «перестрадал всё, да и все мы...» (Там же). Распоряжавшийся цензурным запретом повести начальник Главного управления по делам печати, уже упоминавшийся нами выше Е. М. Феоктистов говорил, что в образе Позднышева «как марионетка, выскакивает сам Толстой». Император Александр III, прослушав, изрёк ставшие знаменитыми слова: «Мне жаль его бедную жену». И даже родной брат Толстого, Сергей Львович, выразил Соничке свои соболезнования (МЖ – 2. С. 104).

Как ни глубоки были христианские прозрения Л. Н. Толстого о семье, браке и роли в нём пресловутых «половых отношений» — лжехристианский мир был не готов к их восприятию. Скандал, цензурные запреты, нелегальное и полулегальное распространение, толки в «свете» — всё это добавило болезненности влиянию идей и образов повести на жену Л.Н. Толстого, и, как следствие, будущим отношениям супругов. К концу 1889-го жена поняла, что муж не отрёкся ни от чего из своих религиозных и проистекающих из них общественных убеждений и воспрянул, восстал духом и разумением на мирские неправды и ложь — частью которых были и остались для него, при всей снисходительности и уступках, образ жизни и мыслей членов собственной его семьи.