Конец Тридцать шестого эпизода

 

__________________

 

 

 

Эпизод Тридцать Седьмой.

НЕ ПОКИДАЙ!..

(30 января – 6 ноября 1893 г.)

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК

Г од 1893-й начался и прошёл для Толстых-родителей в заботе о затяжной болезни сына, Льва-младшего. Тот под самый новый год был отпущен домой с военной службы, куда, из-за разрыва отношений с университетом, попал всего на два месяца, будучи и до того уже больным. Когда он явился неожиданно к новогодней ёлке, мать и отец ужаснулись. Вспоминает Софья Андреевна:

«Это был не человек, а привидение. […] Всё веселье погасло сразу. Он был худ ужасно. Когда он улыбался, зубы были как-то особенно видны, щёки вваливались и делалось жутко. […] …Он долго, долго не поправлялся. Стояли в то время страшные морозы, от 25 до 32-х градусов. Холод дурно влиял на Лёву, он зяб, слабел, и, когда свесился, в нём оказалось два пуда и 20 фунтов [ меньше 42 кг. – Р. А.], а ему был уже 21 год с лишком» (МЖ – 2. С. 307).

Львёнок-дистрофик — горе в семье. Без сомнения, дальнейшее серьёзное заболевание было спровоцировано условиями жизни в страшной степной Патровке, где Лев Толстой-младший спас от мучительной смерти тысячи (как и отец его в Бегичевке), но чуть не погиб сам… Стоит подчеркнуть, что никто из родителей не был в этом повинен: разрыв с университетом Лев-младший планировал — очевидно, очень глупо подражая в этом папе Льву — ещё до начала “голодной” эпопеи, желая посвятить всё время и силы писательскому творчеству. И поездка в любимый с детства “райский” (по детским же воспоминаниям) Самарский край была его, 20-тилетнего взрослого человека, выбором. Конечно, он не мог представить и вообразить себе бездну «традиционного» русского ада, которая ждала его там. А и увидев — он не мог отступить, отказаться: ведь отец в это время уже начал свою благотворительную работу, и надо было «не отстать» от него в сыновнем соперничестве! Конечно, было бы лучше, если бы он, по примеру родных сестёр, удовольствовался помощью отцу в Бегичевке и матери в Москве: отец, как мы видели, быстро организовал целое “голодное министерство” из друзей и волонтёров, так что уже осенью 1891-го ему было, кого отправить в степной голодный, холерный и тифозный ад, вместо любимого сына! Но юности не свойственна рассудительность…

В болезни Льва-младшего было и одно положительное обстоятельство, на которое тут же указывает Софья Андреевна:

«Это горе — болезнь сына — нас всех сплотило ещё ближе, и жили мы дружно и спокойно. По-прежнему принимали всех по субботам, и часто собиралось довольно приятное общество: профессора, родные, поющие барышни, художники и прочие» (Там же).

Для Толстого очень приятной была в декабре 1892 г. всего лишь вторая (после 1887 г.) встреча с важнейшим “творческим вдохновителем” его будущего романа «Воскресение», гением адвокатского ремесла Анатолием Фёдоровичем Кони. Тогда же и в январе он знакомится или общается в переписке с рядом литераторов, как давно знакомых, так и новых. Например, 24 декабря он нечаянно встречает в книжном магазине крестьянского поэта С. Д. Дрожжина. Намечаются, но не осуществляются в январе 1893-го посещение больного Н. С. Лескова и знакомство с А. П. Чеховым. От Лескова он получает письмо с просьбой духовной поддержки перед лицом предвидимой им смерти — и отвечает письмом 7-8 января (впоследствии, к сожалению, затерявшимся), в котором убеждает духовного собрата во Христе, что смерти бояться не следует, что «у неё кроткие глаза» (Цит. по: Гусев. Летопись II. С. 91).

Достаточно интересна была Толстому и парочка английских квакеров, Д. Беллоуз и Д. Нив, навестивших его около 8 декабря 1892 г. Но вот прочие, то есть большинство гостей московского дома Толстых, были ему иногда просто в тягость. А разрыв в ноябре 1892-го отношений с московским аскетом, философом и библиотекарем Румянцевской библиотеки Н. Ф. Фёдоровым стал, пожалуй, большой для Толстого духовной потерей. Оказалось, что наивный, но горячий характером книжный старичок слишком поверил грязным пасквилям «Московских ведомостей», о лжи которых по поводу заграничной публикации фрагментов статьи Л. Н. Толстого «О голоде» мы уже достаточно сказали выше. Несчастный при встрече отказался подать руку своему собрату по духовной аскезе, не захотел слушать ни слова и холодностию приёма буквально «выморозил» Толстого из библиотеки (см. подробнее: Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год. – М., 1998. – С. 28 - 29). Серьёзность этой потери мы полагаем в том, что сам Николай Фёдорович был для Толстого до этой страшной ссоры незыблемым духовным авторитетом: живым примером человека, живущего в чумной и грешной клоаке большого города — по высшим, неотмирным законам. Толстой, хоть для частично такой же жизни, тянулся к физическому труду и к трудовой жизни круглый год в сельской провинции. Но такой образ жизни, волею семьи — по преимуществу жены, то есть самой судьбы — останется для него невозможным ещё целый ряд лет, до начала XX столетия. Оттолкнув от себя «разнузданного революционера» Толстого, Фёдоров оставил его в обществе людей, в большинстве своём куда менее духовно близких и достойных.

Ещё два приятных, но, к сожалению, заочных духовных диалога продолжил в начале 1893-го Лев Николаевич: с уже покойным женевским философом Анри Амиелем, к постигновению которого подключилась тогда же и Софья Андреевна, и переводом которого с помощью дочери Маши занялся Толстой, а также с живым ещё французским классиком Ги де Мопассаном, которому предстояло умереть всего через полгода, в июле 1893-го, от тяжёлых последствий сифилиса. Если Тургенев ставил Мопассана по художественному мастерству сразу за Толстым, то сам Толстой готов был удостоить тяжело больного французского гения редкой, но справедливой в данном случае чести равенства: если не на творческом, то на духовном пути. Это он и сделал, совсем ненадолго оторвавшись от тяжело, медленно (до мая 1893-го!) завершавшегося писанием трактата «Царство Божие внутри вас» и подготовив по заказу московского издательства небольшое Предисловие о Мопассане для книги «Сочинения Гюи де Мопассана, избранные Л. Н. Толстым» (в 2-х книгах). Окончательная редакция Предисловия датирована 2 апреля. Вот завершающие его строки, похожие на некролог по физически ещё живому на момент их написания человеку:

«Мопассан дожил до того трагического момента жизни, когда начиналась борьба между ложью той жизни, которая окружала его, и истиною, которую он начинал сознавать. Начинались уже в нём приступы духовного рождения.

И вот эти-то муки рождения и выражены в тех лучших произведениях его, в особенности в тех мелких рассказах, которые мы и печатаем в этом издании.

Если бы ему суждено было не умереть в муках рождения, а родиться, он бы дал великие поучительные произведения, но и то, что он дал нам в своём процессе рождения, уже многое. Будем же благодарны этому сильному, правдивому человеку и за то, что он дал нам» (30, 24).

Книга 2-я «Сочинений Мопассана…» с Предисловием Л. Н. Толстого вышла в свет лишь в 1894-м, так что сам французский писатель уже точно никак не мог прочесть заслуженно высокие отзывы русского классика о лучших образцах его творчества и проницательно-строгие, но и сочувственные строки о ряде других его сочинений и лично о нём.

 

Вот, собственно, и все «живые, трепетные нити» в тот момент — кроме, конечно, Черткова с толстовцами, о коих здесь умолчим. Много было связей светских, да мало душевных уз. Многие были званы в московский дом Толстых, и ещё большая массовка являлась традиционно без приглашения… а вот призванных Свыше к понимающему общению с Духовным Царём России, к сопутничеству ему на пути жизни христианского исповедничества и проповедания — не было новых никого… И Лев-старший заскучал. Он чуял сердцем зияющую неоконченность своего в Бегичевке дела. Он не мог любить его в том формате помощи деньгами, который, как мы показали, был в 1891 году навязан ему лжехристианским устройством общественного бытия. Ему не нужны были подтверждения практикой недействительности такой «помощи» народу, без подлинной христианской любви к нему и подлинного равенства в человеческом достоинстве, со стороны городской барской, интеллигентской и прочей дармоедской сволочи — ему навязали и этот опыт! Но самым неприятным было это вынужденное проживание с женой — условие покоя её нездоровых нерв (и, вероятно, психики) — в условиях продолжавшегося вторую зиму бедствия голода. Софья Андреевна вспоминает в «Моей жизни» о середине-второй половине января 1893 года:

«…На Льва Николаевича уже напало беспокойство, он был не в духе, и под предлогом помощи соседней деревне Городне и другим деревням в ближайшем от Ясной Поляны расстоянии он решил уехать 28-го января с дочерью Машей в Ясную Поляну». С точки зрения жены, это было почти предательством: она была, по её мнению, покинута «одна с учащейся молодёжью в Москве», а муж, будто не желая помогать детям, нашёл повод для отсутствия: помогать мужикам и бабам, которые почти всегда сами виноваты в своей нищете из-за «повального пьянства» (МЖ – 2. С. 308).

   Тяжесть жизни и омрачённость сознания Софьи Толстой сильнейше усугублялась мерами экономии, ею предпринятыми: ведя, как прежде, свой издательский бизнес, она отказалась от наёмных корректоров и, несмотря на болезнь глаз, снова взялась сама готовить корректуры для очередного, уже 9-го (!) издания сочинений мужа: «…Мне приятно было думать, что этой работой я делаю экономию на 12 рублей в день» (Там же. С. 309). Отказалась она в этот период московской жизни и от прислуги, что в мемуарах описывает как особенный подвиг, противопоставляя отчего-то «принципам» христиански верующего мужа: «Я чистила платья, мыла калоши, чистила башмаки, мела комнаты, вытирала пыль, стелила постели, накрывала на стол…». Как следствие, возникали новые основания для неприязненного отношения к мужу: «Уходило и время, и много сил, оставалось мало для более серьёзного в жизни» (Там же. С. 328). Толстой был философом и учителем жизни не по формальному «образованию», а по призванию: он ощущал разумную меру, необходимую во всём, и действительно не спешил становиться ни кухаркой, ни портнихой, ни прачкой, пусть даже и в собственном доме. Плох из него был и детский воспитатель: ведь с начала 1880-х он всеми силами перевоспитывал себя, причём в тех направлениях, которые не понимались и не принимались Соней как женой и матерью. И несчастная убивалась, во всех смыслах этого слова, отрицая всякую свою долю вины, и не смея винить в своих тяготах общественный строй сволочной во все времена, безжалостной к женщине, патриархальной и лжехристианской России, а виня во всём — лишь мужа, мужа, мужа, “кусая”, будто хищница, любящего и любимого человека в самые беззащитные и слабые места:

«А что Лев Николаевич сделал, чтобы дети ему были близки? Ни в чём не помог, ни за что никогда не похвалил; ни разу не взглянул с любовью в их душу. Осуждение, отрицание, критика и отчуждение… Дети ему мешали, надоедали… […] Лев Николаевич напрасно ставил вопрос о соперничестве. У нас этого совсем не было. Он просто всё отрицал и, не давая ничего положительного детям, просто ничем не занимался и совершенно игнорировал их существование. Зато занят был Лев Николаевич всем человечеством и всё более и более приобретал любовь людей и славу» (МЖ – 2. С. 316, 319-320).

Ложь жены Толстого о совершенном «неучастии» его в воспитании детей, равно как и об искании общественной славы, решительно опровергается в наши дни даже её поклонниками из числа честных учёных-толстоведов. Сдержанность Толстого в выражении благодарности, в похвалах и ласке связывают — и, вероятно, справедливо — с собственным его в детстве «полусиротским» положением, ранней утратой матери и отца. Что же касается славы… Поневоле вспоминается снова гениальная концепция разных религиозных «жизнепониманий», данная Л. Н. Толстым в статье «Религия и нравственность» (1893) и трактате «Царство Божие внутри вас…» (1890 - 1893). Человеком, не достигшим ещё жизнепонимания христианского, но держащимся низшего, общественно-государственного, «…значение жизни признаётся […] в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, государства, и даже человечества …» (39, 9. Выделение наше. – Р. А.).

И ещё: «Человек языческий, общественный признаёт жизнь […] в племени, семье, роде, государстве, и жертвует для этих совокупностей своим личным благом. Двигатель его жизни есть слава» (28, 70. Выделение наше. – Р. А.).

Очевидно, что, приписывая мужу желание служения человечеству ради личной славы, Соничка делала, а её поклонницы и поклонники делают по сей день одну и ту же ошибку: приписывают Толстому собственные мотивы, низшие по отношению к непостижимой для них системе поведенческих мотиваций человека высшего жизнепонимания, именуемого Толстым в названных сочинениях христианским или «божеским». Столь же ошибочен и их вывод о тотальном «отрицании» Толстым всей семейной и общественной жизни, без положительного идеала. Начиная с книги «В чём моя вера?» Толстой указывал на этот идеал, идеал последования Христу — справедливо отрицая то, что лишь маскируется под такое последование («исторические» церкви), и то, конечно же, что совершенно противоречит идеалу (например, государства и их системно организованное насилие). Но для сознания человека, не пробуждённого ещё к христианскому жизнепониманию, понятна лишь «отрицающая» часть. 

 

И ещё, из воспоминаний С.А. Толстой «Моя жизнь», жалоба на ею же созданные условия повседневности, личный домашний «адик»:

«На вид моя жизнь всем представлялась очень счастливой с таким знаменитым мужем, с обеспеченными средствами, хорошим здоровьем и так далее. Но ежедневная суета и труды мои не давали мне ни минуты досуга для пользования моим счастьем. Всё как-то наваливалось на меня. И опять, и опять вспоминались мне слова, сказанные мне давно известным <учёным> Charles Richet [Шарлем Рише]: “Je vous plains. Madame, vous n'avez pas même le temps d’être heureuse” [“Мне вас жаль, сударыня, у вас даже нет времени быть счастливой”]» (Там же. С. 315).

В такую же суету, которой, конечно же, имелась альтернатива в отвергаемом обоими, не удовлетворяющем обоих животном и простеческом «семейном счастии», погрузил себя в эти дни в очередной раз и Лев Николаевич. И он был жёстче связан, нежели жена, необходимостью продолжения и завершения своего благотворительного предприятия, но при этом, как мы увидим, мог, потому что умел, от времени до времени быть и покойным, и счастливым.

 

 

КОНЕЦ ВСТУПИТЕЛЬНОГО ОЧЕРКА

_____________________

Фрагмент Первый.

 НЕТ ВРЕМЕНИ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМИ

(30 января – 25 февраля 1893 г.)

 

С сылаясь на «Ежегодник» Софьи Толстой на 1893-й год, биограф Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев называет 22 января 1893 года как день отъезда писателя с дочерью М. Л. Толстой в Ясную Поляну (Гусев. Летопись II. С. 91). Его датировку поддерживает Л. Д. Опульская (Указ. соч. С. 35). Но вот сама Софья Андреевна Толстая указывает в воспоминаниях иной день отъезда мужа: 28 января (МЖ – 2. С. 308). Точность датировки затрудняется отсутствием на эти дни записей в Дневнике Л. Н. Толстого (возобновлённых только в мае) и в дневнике его жены. Но дата 28 января вероятнее потому, что начало переписки супругов относится к 30 января, и в первом из писем Толстой определённо указывает на недавний приезд. Текстом письма того же дня С. А. Толстой мы не располагаем, потому и начинаем с толстовского, 30 января:

 

«Здравствуй, милая Соня. Надеюсь, что ты идёшь на поправку. Пожалуйста, напиши правдиво и обстоятельно. Мы доехали хорошо. Дорогой немного развлекал нас жалкий Глеб Толстой. < Сын министра внутренних дел Дмитрия Андреевича Толстого; служил в то время земским начальником в Рязанской губ. – Р. А.> Ужасно жалко видеть этот безнадёжный идиотизм, закрепляемый вином с добрым сердцем. Мог бы быть человек.

В доме тепло, хорошо, уютно и тихо. И в доме и на дворе. И тишина эта очень радостна, успокоительна.

Утром занимался до часа, потом поехал с Пошей в санях в Городну. Там нищета и суровость жизни в занесённых [нрзб.] так, что входишь в дома тунелями (и тунели против окон) — ужасны на наш взгляд, но они как будто не чувствуют её.

В доме моей молочной сестры <Авдотьи Данилаевой> умерла она и двое её внуков в последний месяц, и, вероятно, смерть ускорена или вовсе произошла от нужды, но они не видят этого. И у меня, и у Поши, который обходил деревню с другой стороны, — одно чувство: жалко развращать их. Впрочем, завтра поговорим с писарем.

Погода прекрасная. Вечером читали вслух, и я насилу держался, чтоб не заснуть, несмотря на интерес записок Григоровича. «Русская мысль» здесь.

 

Целую всех вас. Л. Т.» (84, 177).

 

Писатель Дмитрий Васильевич Григорович был старым, с 1855 г., знакомым Льва Николаевича — ещё по Петербургу и по редакции «Современника». Его воспоминания Толстой с интересом читал в журнале «Русская мысль», где они были напечатаны в № 12 за 1892 год и №№ 1 и 2 за 1893 год. Судя по завершающей реплике письма, Толстой специально ждал возможности прочитать дома, тихими зимними вечерами, номера любимого журнала с этими дорогими для него мемуарами.

 

К следующему дню, 31 января, относится письмо С. А. Толстой к мужу, следующего содержания:

 

«От вас известий ещё нет, милые Лёвочка и Маша; сегодня вижу на столе Машины мне покупки и ясно себе её представила, бледную и жалкую, портящую ту жизнь, которая могла бы быть так хороша. Два раза молод не будешь! Приехал сегодня Лёва, всё такой же худой; не хочет лечиться и пить воды, а я думаю, что ему необходимо. Говорит, что ему легче.

О Леночке <Денисенко> говорил, что она пришла к нему, поговорили о постороннем, а потом он ей сказал: «довольно нам друг друга обманывать». И после этого объяснились, и он сказал, что давно собирался сделать предложение, но она ему всё отпор давала. И могло бы быть, что: «Счастья взрыв мы промолчали оба!»

 

   [ КОММЕНТАРИЙ.

  Здесь идёт речь о сватовстве Ивана Васильевича Денисенко (1851 - 1916) к Елене Сергеевне Толстой (1863 - 1940), племяннице Толстого, младшей дочери его сестры Марии Николаевны Толстой, прижитой ею от связи с Гектором Виктором де Кленом. В том же году состоялась их свадьба. Софья Андреевна вспоминает кстати строку одного из любимых ею стихотворений уже покойного Аф. Аф. Фета, датированных 9 июня 1887 г.:

 

Светил нам день, будя огонь в крови…
Прекрасная, восторгов ты искала,
И о своей несбыточной любви
Младенчески мне тайны поверяла.

Как мог, слепец, я не видать тогда,
Что жизни ночь над нами лишь сгустится,
Твоя душа, красы твоей звезда,
Передо мной, умчавшись, загорится,

И, разлучась навеки, мы поймём,
Что счастья взрыв мы промолчали оба,
И что вздыхать обоим нам по нём,
Хоть будем врознь стоять у двери гроба. ]

 

Здоровье моё лучше, ужасно много работаю. Дети уже по-масляничному взволновались балаганами, коньками, театром и проч. — Вчера вечером очень хорошо разговаривали и было приятно: Ге <старший>, <В. С.> Соловьёв, <А. А.> Столыпин, <М. С.> Сухотин, <художник Н. А.> Касаткин, Серёжа, Таня и я.

Что ваши дела, есть ли настоящий голод в наших краях? Не хуже ли желудок от тепла? Хорошо ли устроились, тепло ли и не грустно ли? Целую вас, жду письма» (ПСТ. С. 553).

 

Продолжение рассказа о текущих делах и, частию, предваряющий ответ на вопросы жены — в письме Л. Н. Толстого того же дня, 31 января:

 

«Вчера приехал Евгений Иванович <Попов>, который к сожалению не был у вас и не привёз никаких писем. Напоив его чаем, легли спать около 12. Нынче отправили утром Пошу. Я по обыкновению писал, Маша ездила в <деревню> Мостовую. Работалось мне дурно, и я рано кончил и лёг. Проснувшись в час, поехал в Ясенки к писарю и старшине поторопить их об отправке приговоров крестьян о продовольствии и узнать ещё подробности о нуждающихся. Он даст мне список самых нуждающихся, и мы раздадим муку. Общей нужды нет, такой, как около Бегичевки, но некоторые также в страшном положении. Такое же впечатление и Маши. Так что поедем в Бегичевку, как только приедет Таня, если она хочет приехать. Нужно ли тебе, Таня голубушка? — Нужда в некоторых случаях ужасная. Тоже дров нет от снега. В Ясенках умер мужик от холода и голода — неделю не топил. Погода чудесная, — тепло. Я ездил верхом. Живу в Таниной многосложной и приятной комнате. Сейчас едут на Козловку за Марьей Кирилловной и привезут верно известия о вас. Дай Бог, чтобы хорошие. Целую вас.

Маша здорова, бодра. Я думаю, что ей здорово во всех отношениях уехать из Москвы» (Там же. С. 178).

 

В этом бодром, как солнечный январский день, письме Толстой сразу даёт понять жене, что намерен, помимо текущих занятий, всерьёз присмотреться, на предмет возможной помощи, к жизни крестьянства близ родной усадьбы. Жизни, истинные беды и проблемы которой не поставишь ни в какое сравнение ни с временными, отчего-то слишком часто сопутствующими его поездкам, недугами жены и детей, ни с прочими проблемами зажиточного московского семейства — отчасти надуманными или раздутыми «благоверной».

 

Она получила оба письма мужа, 30 и 31 января, и отвечала на них вечером 2 февраля следующим:

 

«Милый Лёвочка, получила все твои письма и Машины письма, и я так вам сочувствую и понимаю ваше наслаждение тишиной, белизной, беспредельностью и свежестью деревенской природы и жизни. Я рада за вас, пока совсем покойна за вас, Ясная и близко и своё родное хорошее гнездо. А вот когда вы в Бегичевку поедете, — вот это терзание всем! Хоть бы вы подольше остались в Ясной и поскорее вернулись из Бегичевки. Сегодня смотрю в окно на ясный закат и сама так бы и убежала куда-нибудь на простор, особенно от масляницы.

Вчера, мучаясь, возила Сашу, Ваню, Мишу и Лидию в Большой театр. Варя и Маша Толстые тоже были с нами. Был один градус тепла, пьеса прекрасная, красивая, нравственная и очень забавная для всех, феерия из скандинавских или германских сказаний: «Кольцо любви». — Ваничка был очень мил, хлопал, кричал свои замечания на весь театр; на него из партера (мы были в первом бенуаре), из оркестра оглядывались и улыбались. Весь театр — одни дети. Это была моя слабость, и после стало грустно.

Лёва опять мрачен и дёргает меня за сердце, браня и доктора и меня, и воды, и приходя в отчаяние. Мечется он ужасно и мне это тяжело, а помочь не умею и не знаю, как. Не могу я изменить своего убеждения, что ему нужно последовательно и терпеливо полечиться. — Сама я здорова, исключая желудка, но не спокойна во всех отношениях, что и досадно на себя и противно, и я это поборю трудом и заботой о детях.

Сегодня ездила проведать Машеньку, она всё больна; была у Грота и ещё кое у кого. Завтра, в среду, уезжают все Толстые в Пирогово, а в четверг приедет к вам, вероятно, Таня. Сейчас у нас Ге и Дунаев, Серёжа уехал к Самариным на спектакль в новом фраке, и мне очень хотелось, но без Тани скучно, а у ней платья нет. Да и совестно ездить, хотя я без тебя, Лёвочка, всегда ищу развлечений, а с тобой никуда не стремлюсь и всегда довольна. Я рада, что Маша себя хорошо чувствует в деревне; дай бог ей поправиться и духом и телом. Целую вас обоих, сидели бы в Ясной, отдыхали бы и я радовалась бы, что вам хорошо. Право, нужно ли в Бегичевку? А может быть не нужно совсем!

Ну, прощайте, теперь Таня привезёт известия, а писать уж буду в Клёкотки.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 554).

 

Софья Андреевна по письмам мужа, как ей представлялось, “убедилась”, что его присутствие для помощи голодающим «не так нужно» (МЖ – 2. С. 309). Описывая болезненное поведение сына, она стремилась к тому же, к чему и раньше, когда писала мужу о болезнях малышей: прервать его отлучку, заставить приехать… Но Толстой, хотя и не вполне справедливо, связывал “мрачность” сына Льва с его недовольством собой: ни таланты на литературном поприще, ни силы в благотворительном предприятии — не оказались у него не то, что равными отцовым, но и близкими к нему!

  Младшие же дети пока ничем серьёзно не болели, а гениальный малыш Ваничка, подлинная надежда отца, как мы видим из письма мамы Сони, даже заражал окружающих своими бодростью и жизнелюбием. Выучив к 4 годам неплохо английский язык, чудесный львёнок с радостью начал учить по-английски старика-художника Ге, походившего на папу-Льва не только одухотворённостью, но и некоторыми чертами внешности. Пообщавшись с малышом, старец убеждённо сообщил Софье Андреевне, «что Ваничка познал уже всё в здешнем мире, потому что он живёт уже не в первый раз, а жил раньше неоднократно» (МЖ – 2. С. 310).

 

3 февраля Толстой ответил на письма жены от 30 и 31 января. Письмо, если вчитаться, отчасти странное: Толстой как бы «не слышит» негативных известий из Москвы (например, о болезни сына), предпочитая реагировать на всё по-своему. Вот текст письма:

 

«Получили от тебя два письмеца, но вчера не было; и за то спасибо. Но чем чаще и подробнее будете писать, тем нам веселее. Хорошо, что Лёва приехал и бодр. Ты пишешь, были Ге, Соловьёв, Сталыпин, Сухотин, Серёжа, Касаткин, — все милые люди, но слишком много вдруг не асимилируется. В этом неудобство города. Two is company, three is none. [Двое составляют компанию, трое — нет.] Мне по именам хотелось бы всех их видеть, но вместе наверно не вышло связного и интересного разговора. А ты опять вся в корректурах. Боюсь я, что ты совсем расстроишь себе нервы, и я бы советовал тебе сдать эту работу корректору.

   Мы поедем, когда приедет Таня. Завтра увижусь с новым земским начальником, Тулубьевым, и сговорюсь о том, что сделать здесь. Вчера ездил в Ясенки, нынче ездил в Тулу... Свидетельств < от Красного креста на право бесплатного провоза грузов. – Р. А.> больше нет, а Поша пишет, что дров мало и очень нужны. Нельзя ли достать из Петербурга, из комитета Наследника < по оказанию помощи голодающим. – Р. А.>, через Александру Андреевну <Толстую> или кого ещё. Посоветуйся с кем-нибудь, и если да, то пусть Таня напишет.

Работается хорошо. После обеда поправляли с Машей Амиеля. < Т. е. перевод «Избранного» из Амиелева Дневника. – Р. А.> Очень хорош.

[…] Мы вполне здоровы. Только бы вы были такие же.

Целую всех. Едим чудесно и так же спим. На дворе прекрасно, в доме тепло» (84, 178 - 179).

 

Следующее, очень краткое, почти как извещение, «открытое письмо» (открытка) Льва Николаевича, от 4 февраля:

 

«Не знаю, написала ли тебе сегодня Маша, а она уже ушла на конюшню, чтоб ехать за Таней, и потому пишу, чтобы сказать, что мы здоровы, что у нас всё хорошо. Нынче был земский начальник Тулубьев, и мы с ним сговорились о помощи, кажется благоразумно. Если ничто не изменит наших планов, то поедем в субботу <6 февраля>. Пожалуйста, пиши почаще, хоть по несколько слов.

 

Л. Т.» (Там же. С. 179 - 180).

 

Возможно, Софье Андреевне такие письма могли показаться «не сердечными», отчуждёнными и вызвать критический, исполненный обид и гнева, ответ: недаром очередные её письма от 5 и 6 февраля, написанные в ночное время и отвечающие как раз на два приведённых «открытых письма» Л. Н. Толстого, не были опубликованы в общем сборнике, а только упоминаются в нём (см.: ПСТ. С. 555). Но нужно помнить, что Толстой готовил себя физически и морально к Бегичевке — с которой и сам уже рад был бы кончить, но просто отказаться и не поехать было нельзя! Ему хватало дурных воспоминаний и предвидений и без соничкиных жалоб. Но при том, что мысленно Лев Николаевич уже был «в деле», он не забывал и о жене, беспокоился о ней, что доказывает последнее его, перед отъездом в Бегичевку, письмо из Ясной Поляны от 5 февраля:

 

«Теперь вечер 5 числа. Мы собираемся ехать завтра, девочки укладывают, а я пишу письма. Пожалуйста, ты об нас не беспокойся. Мы в путешествии будем осторожны, как только ты могла бы желать. Если будет метель, не поедем. Я по тому говорю это, что мне ломит сломанная рука, и, кажется, идёт на ветер и на оттепель.

Я вчера тебе написал мельком о том, что здесь делается. Дело стоит так: нужда большая в Мостовой, Городне, Подъиванкове и Щёкине, деревни вёрст за 10. Маша ездила туда нынче. Но до сих пор, благодаря заработкам, которые тут есть, всё ещё кое-как кормятся. Кроме того, неизвестно, сколько и кому выдадут от земства. А выдавать начнут на днях. И потому мы решили с новым земским начальником Тулубьевым (он был у нас, как говорит, 5 лет <назад>; хороший, кажется, малый, бывший лейб-гусар), что подождём до выдачи, а тогда, вернувшись из Бегичевки, устроим здесь, в чём поможет Тулубьев. У него же я и купил для этого рожь.

Таня приехала благополучно, но мне жалко её отрывать от увлёкшего её занятия живописью. Может быть мы отправим её одну к тебе, тем более, если Лёва уедет, и ты останешься одна. Хотя Лёва тебя, как видно, теперь более всего мучает. — Мне думается, что его нездоровье одно из тех ослаблений жизненной энергии, которые часто бывают в этом возрасте. Я помню в таком положении был Владимир Александрович <Иславин> < дядя С. А. Толстой. – Р. А.>, в таком положении был брат Сергей. Он лечился, пил рыбий жир.

Мы здоровы. Погода стояла тут прекрасная, и всё ездил верхом.

Я писал тебе о выхлопатывании свидетельств бесплатных из Комитета наследника. Подумав хорошенько, я решил, что этого не надо, поэтому ты оставь это. — В тот день, как я был в Туле, я видел Давыдова и Львова и узнал, что Писарев тут. Он, кажется, поехал к себе, но ненадолго, и вернётся в Тулу. Я постараюсь увидать его и достать от него свидетельства.

Если будет что для чтения, то пришли нам, например, «Северный вестник» и ещё, что попадётся. <Переводчик Лев Павлович> Никифоров хотел переслать мне некоторые, не просмотренные мною, томы Мопасана. Если они вернулись <в книжный магазин> к Готье по абонементу Маракуева < Владимир Николаевич Маракуев — журналист и издатель, знакомый Толстого. – Р. А.>, то Лёва пусть возьмёт их и пришлёт мне. Они у Готье знают. Целую тебя и детей.

 

Л. Т.» (84, 180-181).

 

Несмотря на скептическое отношение к ряду сочинений Ги де Мопассана, Лев Николаевич послужил лучшему узнаванию этого писателя современным читателем в России. В его записной книжке 1893 года осталось свидетельство строгого отбора им лучших, по его мнению, вещей Мопассана для перевода на русский. В этом списке, правда, не было романа «Жизнь»: с его переводом дело уже было решено. Среди других 21 сочинения французского писателя, помеченных Толстым в записной книжке по пятибалльной системе, высокую оценку получили «Починщица мебели», «Отец Симона», «Сын», «В семье» и «История батрачки». Здесь впору вспомнить свидетельство старшего сына Толстого Сергея о субъективизме отбора Толстым «лучшего» в музыке: он мог не удостоить высокой оценки что-то, любимое даже большинством, но ВСЁ, что её удостаивалось, было действительно хорошим, талантливым (Толстой С. Л. Очерки былого. – Тула, 1975. С. 384). Этот же субъективизм, очевидно, выражался и в отборе Л. Н. Толстым лучшего в поэзии и прозе.

     

Следующее письмо, открытое, Лев Николаевич написал жене уже с дороги — из Клёкоток, на пути в Бегичевку, 6 февраля:

 

«Пишем из Клёкоток, куда благополучно приехали, но без Маши. Она по случаю афер осталась на день с <портнихой> Марьей Кирилловной в Ясной. Мы, — т. е. Таня, Евгений Иванович <Попов>, я и <повар> Пётр Васильевич, сейчас едем далее. Погода тихая, прекрасная, 14 град. От тебя, к огорчению нашему, письма нет. Целую тебя крепко и пеняю за то, что не пишешь. — Оттуда ещё напишем.

Л. Т.

 

Если озябнем или устанем, остановимся в Молодёнках» (84, 181 - 182).

 

Пенял Лев Николаевич жене совершенно напрасно: она ответила на письмо его от 5 февраля на следующий день по получении известий из Ясной — 7-го. Вот письмо её от 7 февраля к мужу, уже по адресу в Клёкотки:

 

«Сегодня весь день метель в Москве, и всё думаю о вас, как-то вы доехали! Получила от вас письма: Танино — 6-го утром перед отъездом в Бегичевку. Почему вам надо опять в Ясную? Больше недели жили, ведь это ещё усложняет ваше путешествие. Ты пишешь, милый Лёвочка, чтоб я не беспокоилась. Я и стараюсь, но это невозможно. Сегодня уехал и Серёжа. Теперь я одна с маленькими четырьмя, как и в прошлом году. И так и заныло всё по прошлогоднему! Впрочем это временами, а то и ничего, дела много, да и попривыкла уж. Для меня Таню не посылайте, т. е. пусть она делает, как ей лучше. Уж лучше не расставайтесь; разве я буду покойнее от этого? Нисколько. — Посылаю заказным в Чернаву целый пакет полученных писем вам троим. Книг интересных и журналов я не получала, а так как Лёва уехал, то я не знаю, какие именно томы Мопассана спросить, и у кого билет абонемента Маракуева.

Эти два дня возилась с родственниками. […] …Все родственники ели блины, а я смотрела, у меня всё под ложечкой болит. Обедали у меня Рыдзевские — мать с детьми, провели подушевный вечер, маленькие дети плясали; проводили Серёжу; он едва поспел на поезд, говорил кучер, но всё-таки уехал и багаж взял. Вчера он был у Самариных, а вечер танцовал у Трубецких. Сегодня у меня ночевал дядя Костя. Андрюша и Миша танцовали вчера у Глебовых и сегодня в диком восторге весь день, просят поучить их мазурке, привезли ордена и счастливы ужасно. Трогательно, как Миша счастлив qu’il a introduit [что он ввёл] Андрюшу в своё общество... Вчера ходили все мальчики […] в балаганы, пришли озябшие; я их чаем поила; сняли с них обувь и надели войлочные туфли; насилу отогрели. Теперь стараюсь их серьёзно настроить на ученье и труд, — но мудрено масляничную суматоху выбить из их годов.

Про свидетельства на бесплатный провоз, ты отказал мне поздно. Я уже наладила хлопоты; поехал в Петербург Литвинов; сын Кауфмана его друг, и Литвинов обещал лично попросить самого Кауфмана дать нам свидетельств. Уж не знаю, что из этого выйдет. < Старичок генерал Михаил Петрович Кауфман (1822 - 1902) исполнял в то время должности председателя и главного интенданта в обществе Красного Креста. – Р. А.>

Ну, прощайте, милые друзья, целую вас, дай бог бодро и хорошо прожить это время врозь, и вам и нам. Ещё много корректур, а уже 10 часов вечера и дети ложатся спать, т. е. старшие. Все здоровы и веселы.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 555 - 556).

 

И её письмо 8 февраля, ответ на открытку 6 февраля от мужа:

 

«Ты упрекаешь мне, милый Лёвочка, что я не писала в Клёкотки, а я писала и туда, и в Чернаву, но письма получались на маслянице страшно неисправно. Сегодня послала вам чужие в Чернаву, целый пакет. Бобринскому я отвечала, что деньги, вероятно, нужны, а что ты уехал.

 

   [ ПРИМЕЧАНИЕ.

  Граф Андрей Александрович Бобринский (1859 - 1930) с 1888 г. служил в канцелярии Государственного совета. С. А. Толстая отвечала на его письмо от 14 февраля, в котором он извещал Льва Николаевича, что комитет для вспомоществования при миссии США ассигновал в распоряжение Толстого две тысячи рублей. – Р. А.]

 

Мы все здоровы, т. е. я с четырьмя; остальные все разъехались. Сегодня, 8-ое, первый день поста, все за уроками и всё пришло в аккуратность. Это очень приятно во всех отношениях. Я удивилась, что вы и Женю повезли в Бегичевку. Целый придворный штат поехал. Надеюсь, что Маша не слишком страдала и теперь здорова. Сегодня два градуса, маленькие два раза гуляли, я этому очень рада. Сегодня мало корректур, я учила Сашу, писала письма, всё убирала и читала статью Грота о тебе и Ницше. < Статья Н. Я. Грота «Нравственные идеалы нашего времени (Фридрих Ницше и Лев Толстой)». – Р. А.> Как последний противен, судя по изложению его учения Гротом. По погоде вам удобно будет заниматься вашими делами и ездить. Целую всех вас, дай бог быть здоровыми.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 556 - 557).

 

От 8 февраля началось для семьи Толстого время поста и “говенья”, столь ценимого Софьей Андреевной и её единоверцами по церковной вере за возможность, ничего на самом деле не изменяя в своей жизни, ощутить иллюзорную сопричастность к сакраль