Конец двадцать девятого эпизода

___________

 

Эпизод Тридцатый.

МАЛОЕ СОТРЯСЕНИЕ А Ň КОВСКОГО ПИРОГА

(Апрель - май 1887 г.)

 

ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРК

 

В ноябре 1886 г., пока Софья Андреевна прощалась в Крыму с мамой, Лев Николаевич оставался с детьми в Москве и, не теряя времени, заканчивал работу над одним своим драматургическим сочинением, пьесой «Власть тьмы» и начал другое — комедию с рабочим названием «Исхитрилась» (более известную читателю как «Плоды просвещения»). Кроме того, он работал в эти дни и над «Календарём с пословицами», уже обещанным издательству Сытина, и обдумывал ещё ряд художественных замыслов. Всё это, равно как и большие доходы от издания ею уже 6-го Собрания сочинений мужа, не могло не радовать Софью Андреевну. Ей казалось, что вот, вот — и сделается её муж прежним, памятным по 1860-1870-м годам, временам написания «Войны и мира» и «Анны Карениной».

Но муж, прелестный муж, Лев Николаевич Толстой, не разделял её радостей от успехов книгоиздательского предприятия или от возможности продолжения для детей городского и барского образа жизни. Он не изменил своих мировоззренческих ориентиров и лучше в те дни, чем жена, понимал всю неустойчивость домашнего «затишья». Широко известна цитата из его письма к Т.А. Кузминской от 17 октября 1886 г., в которой он, как «брат во Христе» младшей «духовной сестре», выражает своё понимание неизбежности новых семейных бурь в очень образной, даже колоритной, форме:

«У нас всё благополучно и очень тихо. По письмам вижу, что и у вас также, и во всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против аnковского пирога не только не прекращается, но растёт и слышны уже кое-где раскаты землетресения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верою в то, что пирог не вечен, a вечен разум человеческий.

 

                                            Твой брат Л. Т.» (63, 393).

 

«Аnковский пирог» [над n Толстой ставил знак͝, что означало протяжное в нос “французское” произношение] — традиционный пирог в доме Толстых, подававшийся в исключительных случаях — в большие праздники, или при «хороших» гостях. Своё название пирог получил в честь доктора Николая Богдановича Анке (1803 - 1872), приятеля отца Софьи Андреевны. Для Льва Николаевича этот Аňковский пирог имел иносказательное значение. Вот, что вспоминал Сергей Львович Толстой по этому поводу: «Это был вкусный рассыпчатый пирог с вареньем внутри и миндалём снаружи… Для отца Анковский пирог служил эмблемой особого мировоззрения, которое трудно формулировать одним словом. Анковский пирог, — это и домовитость, и семейная традиционность, и — говоря современным языком — буржуазный уклад жизни, и вера в необходимость материального благополучия, и непре-клонное убеждение в незыблемости современного строя. Когда моя мать хлопотала о том, чтобы к обеду с гостями были положены чистые салфетки и вообще обед был правильно приготовлен и сервирован, о том, чтобы ночующему гостю были постелены чистые простыни, чтобы на Рождестве была ёлка, на маслянице — блины, а на Пасху — кулич, вообще чтобы было все то, что полагается, — то отец всё это называл “Анковским Пирогом”. […] В наши дни разрушение анковского пирога совершилось, но я не думаю, чтобы отец, если бы был жив, приветствовал это разрушение. А лично я думаю, что и не всё было плохо в анковском пироге» (См.: Толстой С.Л. Юмор в разговорах Л.Н. Толстого // Толстой. Памятники творчества и жизни. Вып. 3. М., 1923. – С. 13).

И не во всём ты здесь прав, Серёжа. Отец под разрушением Анковского Пирога имел в виду в 1887 г. то же, что и под «революцией» в 1900-е: не внешнее насильственное разрушение прежнего устройства жизни, с ограблением старых элит в пользу новых выскочек «из народа», а — ненасильственное изживание в сознании масс прежнего религиозного понимания жизни и диктуемых им систем взаимоотношений и нравов людей, их прежнего отношения к богатствам, к собственности, к насилию…

Широкое обобщение («…и во всей России и Европе») позволило в своё время советским толстоведам выдавать этот отрывок за предсказание и одобрение Львом Николаевичем социалистической революции. На деле, подчеркнём это, Толстой под «разрыванием пирога» разумел отнюдь не социальный взрыв, а вовсе противное: победу разума, просветлённого христианским религиозным пониманием жизни.

Не случайно теме разумного идеала как руководства жизни посвящена и единственная в 1887 г. запись в Дневнике Л.Н. Толстого — запись от 3 февраля:

«Человек употребляет свой разум на то, чтобы спрашивать: зачем и отчего? — прилагая эти вопросы к жизни своей и жизни мира. И разум же показывает ему, что ответов нет. Делается что-то в роде дурноты, головокружения при этих вопросах. […] Что ж это значит?

А то, что разум человеку не дан на то, чтобы отвечать на эти вопросы, что самое задание таких вопросов означает заблуждение разума. Разум решает только основной вопрос как. И для того, чтобы знать как, он решает в пределах конечности вопросы отчего и зачем?

Что же как? Как жить? Как же жить? Блаженно. Этого нужно всему живущему и мне. И возможность этого дана всему живущему и мне. И это решение исключает вопросы отчего и зачем.

Но отчего и зачем не сразу находится блаженство? Опять ошибка разума. Блаженство есть делание своего блаженства, другого нет» (49, 131).

Понятно, что такие ориентиры вряд ли могли найти понимающую поддержку среди большинства членов семьи Льва Николаевича. Вот почему Толстой так радовался новым знакомствам, ища близкого духовно человека среди толп, осаждавших его растущие в популярности жилища в Ясной Поляне и в особенности в Москве, где семейство проводило время с осени до тёплой весны. Среди новых знакомых, с которыми Толстой встретился лично в последние месяцы 1886-го и в 1887 году — философ Н. Я. Грот и писатели Ф. А. Желтов, С. Т. Семёнов, Н. С. Лесков и другие. Знакомство с Лесковым было особенно взаимно приятным: Лев нашёл в Николае умнейшего и хар а ктерного собеседника, Николай же во Льве обрёл — высокочтимого и более талантливого, что пришлось признать, единомышленника в вере Христа и в ряде общественных вопросов. По переписке Толстой снёсся с писателем Ф. Ф. Тищенко и совсем юным ещё Роменом Ролланом, а также с некими интеллигентными девушками из Тифлиса, высказавшими желание послужить делу просвещения народа. Им Лев Николаевич посоветовал переделывать старые и писать новые книжечки для народа — такие, которые могли бы быть изданы в его «Посреднике».

Главной в жизни Толстых драматической эпопеей конца 1886 — первой половины 1887 г. стал запрет цензурой драмы Л. Н. Толстого «Власть тьмы». В нём поучаствовали не только начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов, но и обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев и даже лично император Александр III. Попытки Софьи Андреевны отстоять драму привели к минимально удовлетворительному для неё результату: драма была разрешена для публикации в издаваемом ею с весны 1887 г. уже 7-м (!) издании сочинений мужа, но не в дешёвых книжечках для народа, и безусловно запрещена для постановки на сцене.

Обстоятельства запрета стали, пожалуй, важнейшей темой первых в 1887 году писем Софьи Андреевны к мужу, писанных в период с 3 по 12 января: в дни уже не первой, но столь же желанной для Л. Н. Толстого зимней поездки в сельскую местность, в усадьбу друзей семьи, Олсуфьевых. В основном письма супругов этих дней достаточно малоинтересны, и мы не будем особо рассматривать их и помещать их здесь. Тем более, что наиболее интересное для нас письмо Софьи Андреевны, содержавшее какие-то интимно-личные выражения её вдруг вновь неустойчивого в первые дни нового года настроения — по всей видимости, не сохранилось. О нём мы узнаём лишь из ответа Л.Н. Толстого жене от 10 января, где он пишет, что душевное здоровье Сони, выразившееся в утраченном письме, «тревожит» его и он просит жену «не сердиться» (84, 17). Соня в своём письме этого же дня, 10 января, пишет, что «корректуры усилились» и ей, несмотря на привлечённых помощников, «очень хлопотно». К тому же — опять «нездоровится». Конечно, это более чем достаточные объяснения для встревожившего Толстого письма… Неприятно подействовало на Софью Андреевну и известие в одном из писем, что террористы в России Толстого «начинают считать своим», хотя Лев Николаевич на самом деле «террору-то и есть злейший враг» (ПСТ. С. 380, 383). Именно в эти годы, получая хорошие барыши с издания и переиздания сочинений мужа, Sophie меньше всего хотелось оказаться женой революционера, человека вне закона. Оттого, в тревоге, она и признаёт охотно мужа «врагом террора» и революции — вопреки той лжи, в которой поучаствовала позднее…

  Толстой между тем, насмотревшись на роскошную и суетную жизнь богатейших Олсуфьевых в их дворце — очень соскучился в эти январские дни по семье, и в особенности по любимой Соничке:

 

«Соскучился я очень по тебе и вас, но и просто соскучился от хозяев, добрых самих по себе порознь, но не добрых друг к другу, и от тяжёлой, давящей и непривлекательной роскоши жизни» (84, 18).

 

Помимо биографических фактов, это признание косвенным образом указывает на отсутствие в этот время (как и в прошлом, 1886 г.) «тяжёлой, давящей» атмосферы в московском доме Толстых. Такое редко бывало с Толстым: чтобы от стремился туда, в Москву, а не из неё подальше…

В уединённых прогулках Лев Николаевич обдумал многое для нового своего крупного философского сочинения – «О жизни и смерти». Записи в Дневнике от 3 февраля, приведённые нами выше, относятся как раз к этому замыслу. С середины февраля и весь март Толстой уже занят писанием нового трактата. Новый друг, Н. Я. Грот, устроил для Льва Николаевича возможность выступления в учёном Психологическом обществе с рефератом «Понятие жизни». 14 марта, вечером, заседание Общества и доклад на нём Толстого состоялись. Софья Андреевна писала в этот день сестре:

«Весь день писала, переписывала Лёвочкину статью о жизни и смерти…, которую он в настоящую минуту читает в университете в Психологическом обществе. Статья хорошая, и без задора, и без тенденции, и чисто философская…» (Цит. по: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год. М., 1979. С. 93. [Далее ссылка на это изд. сокр: Материалы. 1979. С.].)

  Как мы помним, со времён общения с прекрасным и умнейшим Леонидом Дмитриевичем Урусовым, безвременно утраченным духовным другом, Соня сама очень увлеклась философией. Нет сомнения, что реферат мужа она переписывала не тупо, механически, а с интересом и пониманием. И горько сожалела, что в сволочной, гнило-патриархальной России ей, женщине, не дано право не то, что участвовать, а хотя бы присутствовать на сборище брадатых и мудатых «учёных мужей». И муж в этом не готов был защитить её святое человеческое право!

 

Давайте приглядимся теперь пристальней к милой Соне. Какими глазами смотрела она на жизнь семьи, на творчество мужа? В каком настроении и мыслях встречала обстоятельства повседневной домашней и деловой жизни и известия из жизни внешней? Как всегда, «путеводителями» нам пусть послужат записи Софьи Андреевны 1887 года в дневнике и воспоминания об этом годе в мемуарах «Моя жизнь».

Из записи в дневнике под 3 марта 1887 г.:

«Встревожило известие о бомбах, найденных в Петербурге у 4-х студентов, которые хотели их бросить Государю проездом с панихиды его отца. Так встревожило — что весь день не опомнюсь. Это зло породит целый ряд зол. А как мне теперь тревожно всякое зло! Лёвочка уныло и молчаливо принял это известие. У него это уже прежде переболело» (ДСАТ – 1. С. 114).

Легко догадаться, почему так тревожно было Соне. Она помнила ещё 1881-й год, мартовское убийство Александра II и — письмо мужа к новому царю с призывом по-христиански простить и не казнить цареубийц. Она ждала тогда последствий от «дерзкого» письма: репрессий для мужа и драм для семьи… Вот почему в 1887-м «унылое молчание» Толстого было принято ею с некоторым даже удовлетворением — как мы знаем, совершенно неосновательным: Толстой не собирался прекращать свою христианскую защиту людей, пусть даже и революционеров, от имперской расправы над ними судом, тюрьмами и смертной казнью. Последнее в его земной жизни публицистическое выступление 1910 г., известное как статья «Действительное средство» — была, как известно, выступлением как раз против казней.

Ещё, из записей того же дня:

«Мы мирно и счастливо прожили зиму. Вышло новое <шестое> дешёвое издание. Интерес мой к этому делу совсем пропал. Деньги радости не дали никакой — да я это и знала» (Там же. С. 115).

  Да, знала о греховной суетности наживы и зле богатства — по увещаниям мужа. Но, как и очень многие, не изведав грустным личным опытом — не верила… Но и нельзя сказать, что не было радости от достатка в доме: была, но — мужу. Соничка меньше тревожилась о деньгах, меньше злилась, а его январский отъезд с дочерью Таней может служить образцом неразрывной душевной связи супругов, когда пишутся друг другу малосодержательные, но регулярные и эмоционально необходимые письма:

«Живя врозь с Львом Николаевичем, мы разлуку всегда чувствовали и не прерывали того дружеского общения, которым я так всегда дорожила» (Толстая С.А. Моя жизнь. Том 2. М., 2014. С. 115 [Далее: МЖ – 2. С.]).

А вот записи в дневнике Софьи Андреевны от 6 марта того же года:

«Переписала «О жизни и смерти» и сейчас перечла внимательно. С напряжением искала нового, находила меткие выражения, красивые сравнения, но основная мысль для меня вечно несомненная — всё та же. То есть отречение от материальной, личной жизни для жизни духа. Одно для меня невозможно и несправедливо — это то, что отречение от личной жизни должно быть во имя любви всего мира, — а я думаю, что есть обязанности несомненные, вложенные Богом — и от них отречься не вправе никто, и для жизни духа они не помеха, а даже помощь» (Там же).

Всё-таки кое-что подсказывало Соне, что не столь безобидно и отнюдь не «чисто философское» это новое сочинение мужа. В письме другу-единомышленнику Г.А. Русанову от 2 апреля 1887 г. Толстой определяет задачу своего сочинения так:

«Кажется, что разъяснение этого — т. е. того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелие — это очень важно, нужно, прибавит счастья людям» (64, 32).

Так что всё-таки недаром в начале лета 1887 г. очень умный цензор Санкт-Петербургского цезурного комитета по фамилии Лебедев усмотрел в сборнике рассказов Л.Н. Толстого «для народного чтения» не просто антиправославную тенденцию, а «своего рода евангелие» (Цит. По: Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1828-1890. С. 670). Написав народные рассказы именно как понятные для простецов иллюстрации к евангелию, теперь Толстой принялся за писание, ни много ни мало, евангелия… для более образованного и подготовленного читателя.

И в этом же письме — достаточно суровые строки о женщинах и семейной жизни, которые, к счастью или несчастью, не могла прочесть Софья Андреевна:

«Женщины редко возрощают у себя в сердце истинную любовь к Богу и к людям, и часто любовь к детям занимает всё место. И часто видишь ужасную казнь за это. Помилуй Бог вас и жену вашу и от греха, и от последствий его. — Я знаю, что это кажется недобрым чем-то — холодным — рассуждать о Боге, когда есть горе, — дети больны или умирают; и мы так привыкли к этому, что и мне это показалось совестно. А как мы забыли Бога, если говорим и думаем так! Как очевидно, что мысль о Боге (истине, добре, — как хотите понимайте) нужна нам только для парада, а как дело серьёзное, жизненное, то нам даже совестно упоминать про такую фальшь.

[…] И родятся, и живут дети и любимые люди только как некоторые подробности Бога, которые без Бога и не имеют смысла и которые поэтому уничтожиться не могут, — скрыться из глаз наших могут, но не уничтожиться.

Я пишу, не обдумывая слов, надеясь, что вы совпадёте со мной сердцем и поймёте меня» (64, 32).

Соня не могла понять этого: как и масса современных, уже XXI века, мамаш, делающих из заботы о потомстве на давно и опасно перенаселённой человечеством планете какие-то высокие смыслы жизни и относящие детерминирующие их мышление и поступки атавистические животные инстинкты человечьей самки к чтимым «дарам Бога».

Именно работа этих инстинктивных программ создавала для Софьи Андреевны «барьер невосприятия» христианской проповеди мужа, подсказывала ложные трактовки его теоретических построений — в духе «проповедания любви ко всему миру».

Дети между тем — и радовали, и огорчали мать, как бы пытаясь доказать ей, что смысла всей жизни в них, в их плотском и материальном благе, полагать нельзя.

Дневник, 6 марта:

«На душе уныло. Илья очень огорчает своей таинственной и нехорошей жизнью. Праздность, водка, часто ложь, дурное общество и главное — отсутствие всякой духовной жизни. Серёжа уехал опять в Тулу, завтра заседание в их крестьянском банке <в котором служил Сергей Львович. – Р. А.>. Таня и Лёва огорчительно играют в винт. С меньшими детьми я потеряла всякую способность воспитывать. Мне их всегда ужасно жаль, и я боюсь их избаловать. У меня старческий страх за них и старческая нежность к ним» (ДСАТ – 1. С. 115).

И всё же в нормальном, христианском обществе — в мире любящих и равных правами братьев и сестёр — Соня, без сомнения, могла бы с громадной общественной пользой реализовать себя не только в семейной жизни, но и в творчестве, и в науках, и в философии. Материнство, неотделимое от повседневного соприкосновения с материальной стороной жизни, подарило ей уже к этому, 1887 году, чудесное прозрение, которое вряд ли достиг и через 20 лет, и до конца жизни, её супруг и которое она, смиренно не придавая ему особенного значения, мимолётно и грустно выражает в той же записи дневника:

«Точки опоры в жизни у меня теперь нет никакой; но есть прекрасные минуты одинокого созерцания смерти и иногда ясное понимание того раздвоения материального и духовного сознания, себя и несомненность вечной жизни того и другого» (Там же).

Это гениальное прозрение скромной жены писателя и мыслителя. Прозрение в органично и неразрывно духовно-материалистическую сущность Божьего устройства мироздания — включающую в себя формы материй и связанных с их бытием эманаций и энергий, неизвестных XIX столетию обитателям планеты Земля и лишь в наше время исследуемых (и то на самых подступах!) наукой. Прозрение к знанию, позволяющему преодолеть «грех» идеалистической философии XIX столетия — пресловутый духовный монизм, отводящий материи роль либо «презренной» и «низшей» субстанции, либо вовсе «временной иллюзии», сопровождающей плотскую жизнь человека. Толстой, в его многолетних попытках дать определение Жизни — так и не избавился от суеверий духовного монизма… и не одну Софью Андреевну сбила с толку выразившаяся в его «интеллигентном евангелии» крайность проповеди «жизни в духе».

Но жизнь умеет «засуетить» — как метко и характерно выразилась Соня в письме мужу 12 января 1887 г. (ПСТ. С. 385). И не всегда суета эта, эти тревоги и заботы — так уж беспочвенны. Как туча на горизонте, явилась у Сони в этом году та забота, которая уже не оставит её до конца её совместной с мужем жизни, превратившись с годами в мучение и болезнь: ЧЕРТКОВ.

Снова дневник, тот же день, 6 марта:

«Было письмо от Черткова. Не люблю я его: не умён, хитёр, односторонен и не добр. Л. Н. пристрастен к нему за его поклонение. Дело же Черткова в народном чтении, начатое по внушению Л. Н., я очень уважаю и не могу не отдать ему в этом справедливости» (ДСАТ - 1. С. 116).

И далее, запись 9 марта — уже страшная. Приводим почти целиком:

«Лёвочка пишет статью «О жизни и смерти» новую для чтения в университете в Психологическом обществе. Вот уже неделя, как он опять вегетарианец, и это уже сказывается в его расположении духа. Он сегодня нарочно начинает с кем-нибудь при мне заговаривать о зле денег и состояния, намекая на моё желание сохранить его для детей. Я молчала, но потом вышла из терпения и сказала: «Я продаю 12 частей за 8 р., а ты одну «Войну и мир» продавал за 10 р.». Он рассердился и замолчал. Так называемые друзья новые христиане страшно восстанавливают Л. Н. против меня и не всегда безуспешно. Перечла я письмо Черткова о его счастье в духовном общении с женою и соболезнование, что Л. Н. не имеет этого счастья и как ему жаль, что он, столь достойный этого, лишён этого общения, — намекая на меня. Я прочла, и мне больно стало. Этот тупой, хитрый и неправдивый человек, лестью опутавший Л. Н., хочет […] разрушить ту связь, которая скоро 25 лет нас так тесно связывала всячески! Когда Лев Николаевич был болен, эти два месяца мы жили по-старому. Я видела, как он отдохнул душой и как в нём проснулось это старое творчество. И он написал драму. Путы его притворно-слащавых новых христиан снова опутывают его, и он уже порывался в деревню, и я видела, как потухал этот огонь и как это действовало на его душу.

Отношения с Чертковым надо прекратить. Там всё ложь и зло, а от этого подальше» (Там же).

Справедливость вывода о нарастающем негодяйстве Черткова и уже тогда назревшей необходимости прервать с ним общение семьи и особенно Льва Николаевича — к несчастью, «разбавляется» в дневнике Софьи Андреевны несправедливым обобщением о всех друзьях-единомышленниках Толстого как «притворно-слащавых новых христианах». Вероятно, в своих философских поисках она либо набрела самолично на брошюру 1882 г. «Наши новые христиане» Константина Леонтьева, либо кто-то пересказал ей её содержание. Вероятней второе, потому что критикует брошюра в основном Ф.М. Достоевского, и в меньшей степени Л.Н. Толстого: в связи с одним только из серии его народных рассказов — изложением народной легенды «Чем люди живы?» Ни в самой народной легенде, ни в её пересказе Л.Н. Толстым, нет никакой притворности или слащавости. А вот в общении с Л.Н. Толстым некоторых городских интеллигентов, подавшихся по юности лет или сдуру в «толстовцы» — да, такая фальшь была, и отвращала ещё с начала 1880-х самого Толстого. Почуялась она умненькой Соней наконец и в поведении, речах В.Г. Черткова. Но тот успел занять слишком неподобающее ему место в жизни и в сердце идеализировавшего его Толстого. И, действительно, искренне старался быть полезным ему. Изгнание его из жизни Льва Николаевича, как известно, так и не состоялось — к огромному, огромному сожалению…

Главная неправда Сони — в том, что христианское отношение Льва Николаевича к собственности и деньгам было, по её мнению, инспирировано «толстовцами». Совершенно нет. Будто назло складывающемуся в их, не весьма умных в массе своей, головах образу Толстой периодически отказывался от строгостей вегетарианской диеты, с радостью разделял с семьёй некоторые «барские» развлечения, и в принципе — будто хотел противопоставить некую “антитезу” крайностям своего поведения прежних лет. Соничка радостно и удовлетворённо свидетельствует в записи дневника от 14 марта:

«Лёвочка […] стал делать отступления от разных предвзятых правил: комнату часто убирает <слуга> Григорий, пищу, когда нездоров, ест и мясную; когда мы играем в винт, присаживается и он. Пропало упорство, и пропало и дурное расположение духа, стал веселее и добрее. За продажу книг тоже не сердится, рад, что 8 р. издание…» (ДСАТ – 1. С. 117).

Нет, не от любящей жены и от детей, а как раз от суетных, суетливых и часто неприятных гостей московского дома, включая массу религиозных обожателей, бежал он в январе. И, еле дотерпев до конца марта — бежит снова, на этот раз в милую Ясную Поляну. Толстому требовалось большее, чем возможно было в городе, уединение — для работы над философским трактатом. Оно ни в коем случае не было совершенным одиночеством: помимо знакомых крестьян и слуг, равно и регулярных гостей, круг общения великому яснополянцу могли в этот раз составить отпущенный из гимназии на пасхальные каникулы сын Лёва, его новый товарищ (старший на 2 года) студент Владимир Ден и, конечно, неразлучный Алкид, сын гувернантки мадам Сейрон.

 

КОНЕЦ ВСТУПИТЕЛЬНОГО ОЧЕРКА

 

И так, оставив жену с младшими детьми «говеть» по-православному в Москве, Толстой 30 марта уезжает, вслед за сыном и его товарищами, в Ясную Поляну. Расстро-ившись чувствами, как бывало обычно в таких случаях, Соничка в тот же день пишет ему вслед:

 

«Без тебя потухло всё в доме, но большое утешение, что тебе будет хорошо, лучше, чем здесь, и потому я радуюсь, что ты поехал в деревню» (Цит. по: МЖ – 2. С. 22).

 

Полным текстом это письмо нам недоступно. К сожалению, цитируя его в воспоминаниях, Софья Андреевна не указывает и точной даты его написания. Известно, что вслед отъехавшему мужу она отправила два письма: от 31 марта и от 1 апреля (оба не опубликованы).

 

Первое в этом Эпизоде письмо Толстого — тоже, по традиции, «дорожное»: открытка от 1 апреля из Тулы, куда Лев Николаевич заехал попутно, планируя встретиться с сыном Сергеем, служившем в Туле в Крестьянском банке:

 

  «Ехал очень дурно тем, что жара <в вагоне> ужасная, но очень хорошо тем, что интересные и не бесполезные разговоры, шли с раскольниками-старообрядцами. Серёжа был в Ясной и хотел вернуться ночью, и я остался ночевать у милого <Н. В.> Давыдова <прокурор в Туле, многолетний и очень полезный знакомый Л.Н. Толстого. – Р. А.>. Утром перешёл к Серёже, сижу с ним, напьюсь чаю и поеду сейчас, в 3-м часу, в Ясную» (84, 19).

Наконец, он в Ясной и, немного отдохнув, пишет жене 2 апреля уже подробнее и о поездке, и о своём самочувствии, и о первых впечатлениях и событиях в Ясной Поляне:

«Хоть и совестно посылать на Козловку < ж.д. станция, ближайшая к Ясной Поляне, откуда можно было отправить письмо. – Р. А.>, но очень хочется писать тебе. Я совсем здоров. Нынче чувствую некоторую унылость, но здоровье со всех сторон прекрасно. Вчера выехал из Тулы в 3. И казалось так хорошо в поле на свете Божьем, который я давно не видал, что с половины дороги послал Михайлу одного, а сам пошёл пешком, застал мальчиков <Льва и Алкида> за обедом. Был бульон и пирожное трудов <повара> Николая Михайловича <Румянцева>. Здоровье душевное так хорошо, что и у Серёжи, пока он не пришёл, немного пописал, и дорогой всё шёл, думал и, сидя на куче камней, записывал. Спал прекрасно. Тит <Пелагеюшкин, слуга> вслух читал мальчикам в другой комнате «Раздел» < рассказ И. Е. Журавова, опублико-ванный в толстовском «Посреднике». – Р. А.> и очень хорошо. Нынче в изобилии всего напился кофею и работал до самого обеда. И потом головой устал. Мальчики ходили на тягу на пчельник, я ходил к ним навстречу. Грязь страшная. Лёва убил валдшнепа. Домой пришёл в 10-м часу, всё думал и смотрел на звёзды. Очень хороша ночь. А тут телеграмма от Дена, что он приезжает. Напились чаю и ждут его, а я вот пишу. Как-то ты поживаешь? Где спишь, нервы успокоились ли? Я приеду непременно повидаться с вами. Что Илья, […] Таня […]? Маша благополучна ли и малыши? Ну, прощай пока. Л. Т.» (84, 19-20).

 

Вечером 3 апреля Софья Андреевна отвечала мужу пространным письмом:

 

«Милый друг, сейчас получила твоё письмо по приезде твоём в Ясную и так от него и повеяло и весной, и добротой. Серёжа приехал утром и в кармане привёз твоё открытое письмо, которое доставило бы мне столько успокоения и радости, а причинило столько и тревоги, и досады от неполучения его. Он неисправим, и сердиться за его распущенность я уж не могу. Я рада, что у вас там удобно и не холодно, а уж солнце какое весеннее, чудо!

Надо по порядку ответить на все твои вопросы: самое больное моему сердцу — Илья, всё в хорошем духе. В первый вечер, как ты уехал, он был со мною груб, но на другое утро повинился и с тех пор очень хорош. У Тани всё болит нога, но получше, помягче. Тифлисских барышень она немного запускает, но я ей ежедневно передаю письма от оных < т.е. от людей, откликнувшихся на опубликован-ное в газетах письмо Л. Н. Толстого к тифлисским девушкам с призывом участвовать в книжном просвещении народа. – Р. А.>. Маша в унынии большом, что я сегодня ночью не пускаю её с Толстыми на погребение плащаницы в храме Спасителя. А тут Трескин <неудачливый ухажёр. – Р. А.> и она что-то с ним у Оболенских переговаривалась: «Да где ж мы теперь увидимся!» И Таня не советует её пускать. Сама же я бы поехала, но сил нет. Серёжа острит и играет на фортепиано. Малыши бегали весь день по саду, возили песок в новых тачках и посыпали дорожки. <Гувернантка> Miss Fewson уехала с сундуками сегодня, и это новая забота — смотреть и пугаться о малышах. Сашу сегодня снимали в фотографии, она очень радовалась кататься и была очень весела.

[…] Днём ещё красили яйца, и Вера Шидловская и Серёжа даже. Очень были веселы все, но шумно, и нервы мои не выдерживают и тогда я уединяюсь. — Сплю я одна на верху и иногда жутко очень, а если устану очень, то ничего. По вечерам читаю Евангелие и вижу, как ты весь проникнут Евангелием, и как велика работа душевная, чтоб им проникнуться. Путь действительно узок, а мы, грешные, на широком пути, и сойти с него трудно.

У меня всё неудачи и несчастья. Этот маленький орловский Богатырёв от корректур отказался, уезжает к Никифорову. В типографии Каткова тоже отказались искать корректора, а у меня масса корректур, которые мне никто из своих, очевидно, не хочет читать, а одной — работа непосильная, слишком много. Не знаю, как извернусь, тем более, что при детях никого нет.

[…] Я рада, что ты обещаешь приехать; приезжай, когда в деревне будет холодно или пойдут дожди, а пока хорошо, тебе будет польза. Завтра Серёжа уезжает к Олсуфьевым, и я очень огорчаюсь, что он едет от праздников, хоть бы первый день пробыл.

Воды (Эмс) всё ещё не привезены, я справляюсь. Каков Лёва, что убил вальдшнепа; надеюсь, что ты его съел. Я послала в Ясенки тебе кипу писем заказным письмом... Получили от «Посредника» картинки к драме. Все типы очень плохи. Что с ними делать? Пока я дала Тане. Прощай, целую тебя и Лёву.

С. Т.» (ПСТ. С. 386 - 388).

 

По хронологии у нас 4 апреля, и ответ Л.Н. Толстого на письма С. А. Толстой от 1 и 3 апреля, короткий и уютно-домашний:

 

«Здоров совершенно, сплю, ем и работаю и пр. как нельзя лучше, так что лечиться и пить воды не от чего. Всё это истинная, точная правда. При том же, поминая тебя, не делаю ничего неблагоразумного. Время всё утро проходит в усидчивой и подвигающейся работе над «Жизнью», вечером хожу навстречу ребятам на тягу, а потом пьём чай и болтаем.

[…] Сейчас хочу поехать верхом в Ясенки, так как утром почти не ходил.

Получил твои два письма, жду ещё; вероятно <вместе> с Колечкой <Ге-мл.>. Пиши о себе и детях всех. Я нынче видел во сне, что ты умерла, и осталось точно тяжёлое воспоминание, так ясно видел. М-mе Seuron, которой кланяюсь, объяснит, что значит. — Николай Михайлович готовит.  Мальчики сбираются к заутрене.

Л. Т.» (84, 21).

 

Почта от Ясной Поляны до Москвы сработала как нельзя оперативно, и уже в ночь на 5 апреля Соничка пишет большое письмо Льву Николаевичу — очень усталое, доброе, передающее его читателю и настроение, самочув-ствие пишущей, и атмосферу ночного дома, кабинета Софьи Андреевны со столом, заваленным непрочтёнными корректурами нового издания... Приводим это чудесное, грустно-радостное пасхальное письмо без сокращений.

 

«Сегодня для праздника получила твоё письмо и очень обрадовалась. Завернул холод, и я тебя попрошу быть внимательнее к переменам весенней, предательской погоды. Очень я порадовалась, что твоё здоровье хорошо, и что ты уехал из Москвы именно теперь, так как здесь ты бы всё хворал — весна и праздники очень раздражают и мучают в городе, особенно нервных и желчных; я это по себе чувствую и знаю. Я вижу, что ты отдыхаешь; но, милый друг, продолжай быть осторожен. На счёт питья вод, я сама хотела тебя просить их не пить теперь, и особенно без меня. Когда я приеду в мае, я увижу, как твоё здоровье, и мы, посоветовавшись друг с другом, решим, пить ли? Я думаю, надо пить, но когда будет теплее, а теперь рисковано. А пить надо для зимы, чтоб не повторялось и чтоб починить немного больной пузырь желчный.

Живём мы вот как: Серёжа уехал ещё вчера к Олсуфьевым, Илья с <другом ровесником, молодым помещиком Мишкой> Орловым сегодня в Крюково, кажется, на тягу уехали. Таня и Маша были во Вдовьем доме у заутрени, разгавливались у Шидловских; я сидела дома и читала корректуры, и вдруг, только что пробило 12-ть, зазвонили, и гул такой был со всей Москвы, что я даже встала и стала прислушиваться. Сидела я в гостиной и изредка вставала полюбоваться чудными цветами, которые мне прислал <друг семьи> Миша Стахович. Сирень, ландыши, незабудки, нарциссы, гиацинты и другие, — всё в серебряной корзинке. Тане, Маше и m-me Seuron тоже были присланы маленькие корзиночки с цветами. Так со всех сторон и пахнет, точно в саду. Сегодня М. Стахович обедал у нас с Писаренко, и Вера Шидловская, и Лёля Северцов < всё родня Софьи Андреевны. – Р. А.> к малышам пришёл. Было очень грустно, что не было ни тебя, ни сыновей трёх старших, хотя старались сделать всё торжественно, обедали на верху.

Утром, чтоб не смотреть за малышами, я взяла их и Машу и пошла пешком к Карнович, Нагорным, Оболенским, Толстым и Шидловским. Ходили от завтрака до обеда и было хорошо от движения и ясного, свежего дня. Вечером пришла Лиза Оболенская, Нагорный, Леонид, Элен, Вера, Вера Шидловская, и мы играли в два стола в винт! Сейчас после обеда было торжественное катанье яиц, но Миша Стахович так смешил, что хаос был порядочный. Теперь он уехал в Петербург.

Количка очень трудится, устаёт, бегает, пишет, но так как всего ни доделать, ни уяснить нельзя, то ему просто надо всё бросить и уехать, а то жаль его, он слишком устаёт. Сегодня он ушёл в Петровскую Академию, а завтра собирается уехать, да вряд ли уедет. Пришлю тебе с ним письма: его отца, Бирюкова и другие.

Хотя мне без тебя очень грустно, но привычнее, чем бывало, и только бы знать, что ты здоров, и что тебе хорошо. Не могу скрыть тоже, что твоё общение с Ф[ейнерманом] и Б[ирюковым] мне вовсе не по душе, и вообще присутствие Ф[ейнермана] в Ясной составляет до такой степени тёмную точку в моей летней жизни, что я не поспешу оставить Москву, лишь бы его не видать подольше. Самая тяжёлая повинность на свете, — это общение с людьми, которых не хочешь знать и презираешь, — ты сам это часто испытывал.

Кто-то тебе переписывает? Я всё ищу, кто бы мне читал корректуры и не найду и мучаюсь страшно, что к среде надо прочесть 352 страницы и подписать к печати, а прочтено только 64, и глаза болят очень.

Прощай, милый Лёвочка, я очень устала, спала сегодня у детей, и они меня подняли в 6 часов, возбуждённые и праздником, и ясным утром, и ожиданием сюрпризных яиц. Хотя я им и не велела вставать, но они больше не заснули.

Как мне всегда жаль, когда живём, живём общей жизнью, ты пишешь, я, переписывая, сейчас же схватываю твои мысли, слежу за ними, слежу за здоровьем, живу, любя, твоею жизнью, и вдруг перерыв и разлука. Она была необходима на этот раз, но не хорошо, вредно и дурно она на меня всегда действует во всех отношениях.

Когда приезжает Лёва? Я встретила сегодня его симпатичного учителя, Иванцова, около Зубова. Прощай, милый Лёвочка, когда Лёля уедет, ты останешься с тёмными людьми, и тогда я более буду тревожиться. Целую тебя.

Соня» (ПСТ. С. 388 - 390).

 

К этому письму, к его концовке, есть примечание Софьи Андреевны: «Тёмными» в противоположность «светским» называли разнородных людей, приходивших к Льву Николаевичу за исканием истины» (Там же. С. 390).