Конец Тридцать второго эпизода

___________________

Эпизод Тридцать Третий.

ОЛЕНЬ, ТЕЛЕЦ И ЛЕВ, или

 ЭХО «КРЕЙЦЕРОВОЙ»

(29 марта – 13 апреля 1891 г.)

Р яд предшествующих Эпизодов нашей аналитической презентации Переписки супругов Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых были едины в общности такого структурного их элемента, как биографический Вступительный Очерк. При публиковании корпуса Переписки великих супругов в 1890-1900-е гг. мы не видим необходимости предпосылать каждый раз такой очерк текстам самих писем. В отличие от первых лет супружества Толстых, в данном случае причины этого иные. Жизнь Сони и Льва начиная с 1862-63 гг. и, как минимум, до начала 1880-х – это большею частью частная жизнь знаменитого писателя и его «известной в своих кругах» жены, и в этом плане достаточно представлена в очень откровенной их переписке указанных лет. Когда же с середины 1870-х явилась заметная разница в духовной эволюции супругов — нам потребовались достаточно пространные предваряющие очерки их духовной жизни (конечно же, в “интерьере” внешне-биографическом). Но вот к 1890 г. завершился тот важный творческий, а отчасти и мировоззренческий кризис Толстого, на котором мы задержали внимание читателя двух предшествующих Эпизодов. Итог этого экзистенциального перехода, в творческом его выражении, подвёл сам Толстой в известной дневниковой записи от 26 января 1891 года:

«Как бы я был счастлив, если бы записал завтра, что начал большую художественную работу. Да, начать теперь и написать роман имело бы такой смысл. Первые, прежние мои романы были бессознательное творчество. С «Анны Карениной», кажется больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю что что, и могу всё смешать опять и работать в этом смешанном. Помоги, Отец» (52, 6).

Толстой напряжённо, с определившимися целеполага-ниями, работает над новыми сочинениями и над собой; грустное “первенство” душевных метаний снова забирает жена — что, конечно, отнюдь не равнозначно совершенному покою мужа. Кроме того, повторим ещё раз: сам Лев Николаевич (а позднее, со времени помощи голодающим в 1891-92 гг., и жена со старшими детьми) делается в 1880-х человеком «публичным», за которым к концу этого десятилетия наблюдает уже весь цивилизованный мир. Оттого и биографам, а через них и читательским кругам, эти годы известны особенно подробно, что даёт право нам с чистым сердцем опускать здесь и в дальнейшем все те подробности жизни Льва Николаевича, которые не нашли прямого отражения в избранных нами эпизодах переписки его с женой.

Что касается переписки 1890 и 1891 гг., то её частотные и иные дистрибутивные характеристики определяются преимущественно той же ситуацией семейной жизни Толстых, о которой мы рассказали выше. «Младший из старших» сыновей Толстого, Лев Львович, заканчивает своё учение; младшие, доросшие до учёбы, Андрей и Миша — учатся дома, при прямом участии матери, занимающейся с ними. Как и в 1889-м, семья на зимы 1890 и 1891 гг. остаётся в Ясной Поляне, откуда уже Софья Андреевна выезжает для решения деловых вопросов, личных проблем, разнообразных визитов в города Тулу, Москву и Петербург. Дети остаются дома с прислугой, гувернёрами, няньками… но и с отцом, которого, напомним, Соничка уже давно считает очень плохим воспитателем и заботником о ней и о детях. Оттого поездки её очень кратки; нечасты и письма. В 1890-м году это два письма: от 26 января, когда Соничка отвезла горячо любимого джуниора, то бишь Льва-сына, в университет в Москву, заодно уладив ряд своих «книжных и денежных дел», и от 3 сентября — вероятно, из такой же краткой деловой командировки. «Дела мои в Москве были скучные. – вспоминает Софья Андреевна. – Приходилось учитывать продажу книг, сидеть с артельщиком целые дни», «не позволяя себе никаких развлечений и выездов. Только бы всё кончить и уехать» (ПСТ. С. 443; МЖ – 2. С. 116).

В 1891 г. ситуация большей частью сходна: краткие поездки Софьи Андреевны в Москву не создавали условий для длительной и содержательно ценной переписки её с мужем. Ярчайшее исключение этого года — эпизод, хронологически укладывающийся в период с 29 марта по 13 апреля 1891 г., когда Софья Андреевна предприняла довольно авантюрную поездку из Москвы в столицу, дабы лично уговорить императора Александра III на особенное цензурное разрешение для «Крейцеровой сонаты».

На этом эпизоде уже достаточно полноценной и длительной переписки С.А. Толстой с мужем нам и необходимо задержать внимание читателя. Весь ужас нашего положения заключается в том, что писем С.А. Толстой, которые нам необходимо представить ниже, в нашем распоряжении нет и не может быть: все они, кроме одного, утрачены (быть может, волею самой С.А. Толстой, чего-то испугавшейся или чем-то в них смутившейся позднее). Между тем от этой же поездки сохранились целые четырнадцать (!) посланий Толстого к жене в Петербург: простых писем, открытых и приписок в письмах дочерей. Конечно, ни о каком возлюбленном нами эпистолярном диалоге Сони и Льва при указанных условиях не приходится и говорить. Но мы не дадим обратиться ему и в совершенный монолог. Оба супруга ведут в этот год дневники. Софья Андреевна под 22 апреля описала в дневнике подробно свою поездку, а зимой 1908-1909 гг. так же подробно, даже как-то ностальгически-любовно, воскресила интереснейшие мотивы и обстоятельства этой своей поездки на страницах мемуаров «Моя жизнь» (см.: ДСАТ – 1. С. 168 – 180; МЖ – 2. С. 177 - 193). Не от хорошей жизни, но мы поступим следующим образом: весь этот, Тридцать Третий, Эпизод нашей книги мы превратим в реконструкцию событий этих дней (от Предыстории до ближайших последствий), в которой, в своём месте будут приведены и уцелевшие остатки «ополовиненной» волею судеб переписки супругов в указанный хронологический период.

 

* * * * *

 

В центре событий была, как мы уже сказали, новая повесть Льва Николаевича — «Крейцерова соната», благодаря салонным чтецам и салонным же и журнальным сплетникам жестоко оскандалившаяся ещё до завершения её писания. Ещё до публикации кривотолков о повести возникло столько, что Толстой задумал особенное пояснительное «Послесловие» к ней, а саму повесть в записи Дневника под 6 декабря 1889 г. назвал «художественно неправильной, фальшивой» (50, 189).

В конце 1889 г. возникли вскоре подтвердившиеся слухи о её назревающем цензурном запрещении для всякой публикации. У Софьи Андреевны же были на объёмную и уже скандально привлекательную (т.е. сулящую большие барыши) повесть свои виды: она хотела напечатать «Крейцерову» в XIII-й части нового собрания сочинений, издававшегося, как и ряд прежних, под её непосредственным руководством. Кроме того, строгий запрет создавал эффект «запретного плода» — а значит поддерживал скандальные сплетни, по ряду причин задевавшие её лично. 12 марта 1891 г. совершилось столь обыкновенное в жизни Сонички дело: её фобии воплотились в очередной раз в жизнь. Том с текстом «Крейцеровой сонаты» был арестован цензурой. Жена Толстого решает самостоятельно ехать в Петербург «хлопотать» — при этом, разумеется, в характернейшем же для неё «предчувствии неудачи» (ДСАТ – 1. С. 162, 166).

 

* * * * *

 

Вернёмся теперь немного назад — к предыстории этой поездки. Выше мы уже упомянули, что Толстому не хватило дальновидности и деликатности исключить жену из числа переписчиков, работавших с черновиками «Крейцеровой сонаты». То, что она прочитала — она восприняла не просто близко к сердцу, а болезненно близко, катастрофически для отношений с мужем в последующие годы. Как и многие люди с деструктивно акцентуированной психикой, она не призналась, не стала ничего говорить мужу, а молча день за днём «варила яд» в себе. Любопытно проследить по её интимным дневниковым записям, как она копила свою злобу и разрушала любовные отношения с мужем.

Первым страшным признаком с осени 1889 г. стало возобновившееся нездоровое влечение Софьи Андреевны к чтению и переписыванию записей в Дневнике мужа, относящихся к молодой, холостой его жизни. Вряд ли наш читатель мог забыть, что с чтения некоторых из них, с описанием взаимоотношений Толстого с другими женщинами, началась её брачная жизнь. Выдающийся советский и российский учёный толстовед, старец Виталий Ремизов, высказал об этом чтении и его последствиях мудрое наблюдение, к которому не много можно прибавить и с которым нельзя не согласиться:

«Искренний и по-мужски наивный Толстой дал накануне женитьбы возможность восемнадцатилетней Соне прочитать его дневники молодости. […] При этом Соня не могла не чувствовать любовного и доброго отношения к себе со стороны Льва Николаевича — Лёвочки, как она в дальнейшем будет звать мужа. Прочитала, простила бы и забыла. Мудро и благостно для дальнейшей семейной жизни. Но увы… Чтение дневников молодого Толстого оказалось для Сони роковым. Будучи от рождения крайне ревнивой, эмоционально не сдержанной, склонной к подозрительности, она сама себе воткнула нож в сердце, кровоточащая рана обозначилась на всю жизнь. С годами ревность только возрастала, приобретая гипертрофированные формы» (Ремизов В.Б. Лев Толстой в поисках бессмертного храма // Уход Толстого. Как это было. – М., 2017. – С. 677. Выделение наше. – Р. А.).

Конечно же, в мемуарах Софья Андреевна выставляет внешний повод к переписыванию «страшных» дневников: «чтобы было два экземпляра их и чтоб сохранить уже начинавшие выцветать старинные строки в писаниях Льва Николаевича» (МЖ – 2. С. 148). Но это могло быть разве только малой частью правды. Напомним читателю: нечто подобное уже было в 1876 году, когда Соня взялась собрать по Дневнику мужа материалы для писания его биографии. В результате же — вдруг поймала себя на том, что:

«Я жадно отыскиваю все страницы дневника, где какая-нибудь любовь, и мучаю себя ревностью, и это мне всё затемняет и путает» (ДСАТ - 1. С. 90).

Но и тогда, и в 1889-90 гг. настоящие мотивы Софьи Андреевны к доставлявшей ей поистине мазохистские страдания работе с Дневником супруга были значительно глубже и сложнее. В них она сознаётся себе в записи своего дневника от 20 ноября 1890 г.:

«Лёвочка порвал со мной всякое общение. За что? Почему? […] Я читала тихонько дневники его, и мне хотелось понять, узнать — как могу я внести в его жизнь и сама получить от него что-нибудь, что могло бы нас соединить опять. Но дневники его вносили в мою душу ещё больше отчаяния; он узнал, верно, что я их читала, и стал теперь куда-то прятать. Но он мне ничего не сказал. […] Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно. […] Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь — всё, только не жить с человеком, которого, несмотря ни на что, всю жизнь за что-то я любила, хотя теперь я вижу, как я его идеализировала, как я долго не хотела понять, что в нём была одна чувственность» (ДСАТ – 1. С. 124 - 125).

И 16 декабря 1890 г.:

«Я, как пьяница, запоем переписываю его дневники, и пьянство моё состоит в волнении ревнивом там, где дело идёт о женщинах» (Там же. С. 132).

Всё тот же нож — ещё, и ещё раз! — в ту же не зажившую рану… Всё те же бесконечные похороны романтического идеала юности. Идеала единения с мужем, хотя иногда и именуемого Соничкой «духовным», но не имевшего в себе христианского религиозного содержания. «Лёвочка» же не просто декларирует евангельский идеал целомудрия в своей повести, а применяет его в жизни… с нею (с кем же ещё?) Не отвращение ли это к ней, не вражда ли? КЕМ она будет для него, если не будет больше самкой — в постели и с детёнышами? Хотелось выяснить… Конечно, это было нездоровым состоянием: люди психического склада Софьи Андреевны способны «выяснять» подобное бесконечно, изводя себя и близких!

На самом деле Соничка не могла не знать, каков путь к духовному единению с мужем. Но этот путь не был для неё приемлем, она сама закрывала себе его. В дневнике под 22 апреля, перед описанием своей поездки в Петербург, она сознаётся:

«Я не могу не относиться с самым искренним, сочувствием ко всем тем нравственным правилам, которые поставил сам себе и другим Лёвочка. Но я не вижу и не нахожу возможности провести их в жизни. На полдороге останавливаться я не могу, это не в моём характере; идти до конца — сил нет» (ДСАТ – 1. С. 168).

Конечно же, это предлог, а не причина. Дело не в кажущейся огромности пути христианского исповедни-чества, дело именно в том, чтобы начать. Вступить на путь жизни за Христом. Пойти по нём и сделать столько поприщ, сколько сумеешь. Ссылка на нрав и характер, мешающие начать, на неосуществимость идеала вполне — только самообман и лукавство. Страх людей отделиться от толпы рабов и прислужников учения мира — свидетельство безверия в quasi-христианском мире. 

 

* * * * *

 

Настала пора сказать об иной, материальной, составляющей сложной системы мотивов Софьи Андреевны к переписыванию Дневника мужа. Нигде в своём дневнике или мемуарах «Моя жизнь» она не говорит о плотском мотиве прямо, но, как в Дневнике Л.Н. Толстого, так и в её он проступает в виде отдельных обмолвок и «между строк» — прямо свидетельствующих или намекающих на неутолённое (из-за воздержания мужского партнёра) желание близости к мужчине. В дневниковой записи под 26 января 1891 г., осудив в очередной раз «принципы» мужа, она пишет вот это:

«Все разошлись спать, иду и я. Спаси, бог, эту ночь от тех грешных снов, которые сегодня утром разбудили меня» (ДСАТ – 1. С. 149). В те же дни свидетельства, и многочисленные, о помехе сну из-за половой потребности появляются и в Дневнике мужа.

Или вот такое жалостное свидетельство о “вялом живчике” стареющего Льва Николаевича из книги «Моя жизнь»:

«На ласковые и страстные требования моего мужа я отвечала, любя его, всегда охотно и заражалась его чувством. Когда мой муж прекращал их, я жила спокойно, не унижая себя… Хуже всего была неудовлетворённость от этих отношений, которая стала проявляться <у меня> с возрастом моего мужа и делала меня крайне нервной» (МЖ – 2. С. 153).

Несмотря на начавшееся возрастное “угасание” влечения, совершенное целомудрие не давалось и Л. Н. Толстому. Приведём пару свидетельств из его Дневника уже 1891 г. — о продолжающейся, стыдной для автора «Крейцеровой сонаты» в особенности, борьбе с нею. Вот запись от 9 марта: «…Три дня писал <трактат «Царство Божие внутри вас»>, кончаю 4-ю главу. Всё время грустно, уныло, стыдно. […] Я молился сначала об избавлении от искушений похоти, потом тщеславия, потом нелюбви» (52, 17, 19).

22 мая 1891 г. появилась запись, показавшаяся Софье Андреевне особенно «отвратительной» и даже «циничной»:

«Так ли, не так ли я объяснил <в послесловии к «Крейцеровой сонате»>, почему нужно наибольшее половое воздержание, — не знаю. Но я знаю несомненно то, что совокупление есть мерзость, на которую можно смотреть, о которой можно думать без отвращения только под влиянием похоти. Даже для того, чтобы иметь детей, не станешь этого делать над женщиной, которую любишь. Пишу это в то время, как сам одержим похотью, с которой не могу бороться» (52, 32).

Когда же похотливое влечение проходило у обоих — они выглядели и вели себя как люди, уставшие друг от друга. В спокойном состоянии она видела в муже только самые дурные черты: «его нечистоплотность во всём, его судно, которое он употреблял в той же комнате, где писал, где пил по утрам кофе; его старость с грубой чувственностью…» (МЖ – 2. С. 166).

  Если коротко и просто: половое влечение донимало то вместе, то порознь их обоих. Соня была моложе, и избавилась от него не ранее 2-й полов. 1890-х гг. Лев Николаевич освободился раньше, но… всё-таки ещё не в период писания «Крейцеровой сонаты», и даже не в самом начале 1890-х… Точные свидетельства у биографов, к сожалению, отсутствуют.

Так что у чтения именно «развратных» страниц Дневника молодого Л. Н. Толстого вероятен и ещё один, совершенно тайный и, скорее всего, не осознаваемый самой читательницей и переписчицей смысл: ревностью и отвращением убить половое влечение. Уловив в «Крейцеровой» мотив сексуального отторжения и не без основания отнеся его на свой счёт — Соня транслировала в бессознательное “греховную” мотивацию к своеобразному «зеркальному ответу» злом на зло, который в её положении значил одно: внушение самой себе отвращения к мужу как партнёру.

Дополнительным внешним мотивом для обоих была новая беременность Сонички, скрытая семейством от современников и биографов. Ниже мы приведём текст её дневникового рассказа о посещении цензора Феоктистова и имп. Александра III, свидетельствующий, что Соничка в начале 1890-х очень заботилась о своей привлекательности для мужчин и радовалась моложавому своему виду, помогавшему в этом. Воистину, многие проклятия подобным женским стараниям, которые Л.Н. Толстой вложил в уста мужа-рассказчика в «Крейцеровой сонате», он мог бы искренне изречь и от себя. И итог был предсказуем: летом 1890 года у Софьи Андреевны обнаружилась новая беременность. Впервые она была совершенно нежелательна обоим супругам. С помощью доктора и акушерки в Туле Толстая устроила выкидыш. Рассказав об этом, Sophie-мемуаристка «кстати» вспоминает и цитирует свою дневниковую запись от 19 января 1891 г.:

«Какая видимая нить связывает старые дневники Лёвочки с его «Крейцеровой сонатой». А я в этой паутине жужжащая муха, случайно попавшая, из которой паук сосал кровь» (Там же. С. 146).

«Муха», кстати говоря, в самом конце 1890 г. добилась-таки бессознательно желанной ею близости с мужем и, к его ужасу, снова забеременела — и в том же 1891 г. повторила свой визит к акушеру (МЖ – 2. С. 152, 161).

Но пусть и не правдиво перед собой, а «связь» была установлена! Предсказуемо она тоже “зеркальна”: женщины, по «Крейцеровой сонате», делаются “ловцами душ” мужчин, мужчины, по Сониной версии — женщин. Как пауки ловят мух. Оправданию её (и женщин в её положении) и “зеркальным” ответом послужила и написанная позднее повесть «Чья вина?», задуманная в период вычитки корректур «Крейцеровой сонаты». В повести воплотилась навязчивая Сонина идея “убийства” мужем жены: сперва посредством охлаждения отношений, а затем и буквального, на почве ревности.

Но стоило ли Соничке ради этого «оригинального» так изводить и утруждать себя? Конечно, стоило — с её точки зрения. Ибо стараться быть привлекательной для мужа было её всегдашней задачей, некогда востребованной и мужем: вспомним его ужас от её болезни и временно некрасивой внешности в 1870-1871 гг. Вспомним кстати и 1884-й, когда, в записи Дневника от 26 мая, он вспоминает те события как начало кризиса, как «лопнувшую струну» отношений, после чего, через 14 лет, жизнь привела его к необходимости «искать жену в жене»: то есть найти в жене другого человека, близкого идейно и духовно. А не ту самку, няньку и хозяйку, которой фактически была по своим социальным ролям Софья Андреевна уже полные 20-ть лет в его доме (за что часто кляла свою судьбу и винила мужа). Для этого нужно было побарывать в себе нетерпимость и – главное – всё ещё сказывавшуюся похоть.

Нашёл ли? Нашёл — насколько было, что искать. Нашёл понимание своих побуждений, даже сочувствие многим из них — например, воззрениям на православие, на государственных бюрократов, цензоров... Но было всегда различие, хорошо иллюстрируемое следующим высказыванием в книге «Моя жизнь»: «…Я не была достаточно умна, чтобы понять всё то духовное миросозерцание мужа, к которому он пришёл тяжёлым, продолжительным и сложным путём; и не была достаточно глупа, чтобы слепо, без рассуждений, с тупой покорностью идти за ним» (МЖ – 2. С. 160). В Софье Андреевне не было веры, то есть доверия Богу и Истине христианского учения, чтобы решиться идти парой равенства с мужем, его христианским поприщем. Вера для неё была делом «глупости» и «слепоты» — если, конечно, это была не церковная вера, требовавшая доверия не Истине христианского учения, а попам. И она, застряв, начав отставать — отчаянно принялась сама искать… того, кто был бы ближе и понятней. Того Лёвушку, которого уже не было.

Радости чувственные: не только театр, выставки, музыка, кулинария, но и самые интимные — были ещё потребны ей. Она способна была на злую зависть к тем, кому интим был значительнее доступнее, чем ей. Один из толстовцев, тульский помещик Анатолий Степанович Буткевич (1869 - 1942), сошёлся без брака с некоей акушеркой, девицей Лизонькой Штыкиной (1869 - 1922). Не спеша “оформлять” отношения венчанием, они добро и мудро, самостоятельно и неспешно изучали, познавали друг друга (то, чего недостало до брака обоим Толстым!), а между тем не отказывали друг дружке и в некоторых ласках, не обременяя обязательствами. Венчание их состоялось не менее чем через год (Толстой впервые упоминает о Лизе как Толиной невесте не ранее лета 1891 г.) — когда они утолили друг с другом и многими другими партнёрами простое желание страсти и нашли более прочные, нежели пресловутая «любовь», основания для брака. В «Моей жизни» Софья Андреевна вспоминает о Лизоньке с нескрываемой ненавистью, для чего-то противопоставляя её «дрянному» поведению — себя и своё воспитание «в строгих правилах старинных традиций» (МЖ – 2. С. 150).

Пиша в мемуарах «Моя жизнь» о событиях 1890 г., С. А. Толстая выделила в особую главку тему «Женщины с точки зрения Льва Николаевича», основанную преимущественно на критических записях в её же дневнике рубежа 1880-1890-х гг. Здесь она решительно восстаёт против рассмотрения мужем половой жизни как «греха» — в котором она, по логике её воспалённого воображения, только многолетняя сообщница или даже «вещь», т.е. пассивная, без своей воли, участница. В такой позиции она видела «нелюбовь и неуважение к женщине», за доказательствами которой и “нырнула с головой” в дневниковые записи времён холостой жизни мужа (МЖ – 2. С. 135).

Страшно возмутила Софью Андреевну и запись Толстого от 3 июля 1890 г. о разговоре его с некой «дачницей», в ходе которого он заметил в ней порчу характера, желание «играть мыслями и вообще духовными дарами» — и связал это (быть может, и небезосновательно) с тем, что дачница оказалась «опытной» в отношениях с мужчинами — включая наиболее интимные. А понять мужчин, по мысли Толстого, может только не испорченная ещё «развратом» девушка — девственница (51, 57). Представив себя на месте этой дачницы (а муж ей не раз прежде выговаривал о том же её «неуважении» к мысли), далёкая от девственности Соничка выпускает гневную тираду, и… проговаривается:

«Это исключение уже мне совсем не понятно. Девственницы большей частью ненормальны и истеричны; женщины же, удовлетворённые нормальной женской жизнью, всегда яснее на всё смотрят» (МЖ - 2. С. 136. Выделение наше. – Р.А.).

Удручает здесь не столько то, что пишет это в начале 1909 г. бабушка, которую через год с небольшим, по настоянию семьи, освидетельствуют психиатры — именно как женщину истеричную, ненормальную. Важней для нас здесь — те слова в пользу соитий с самцами как условия «нормальной женской жизни», которыми, не желая того, Софья Андреевна указала, какого «мужа в муже» хотелось отыскать ей по дневникам молодого гуляки и женолюбца. Выраженный в «Крейцеровой сонате» христианский идеал целомудрия был ей понятен (на что, опять же, есть указание в её беседе с имп. Александром III), но недопустим в практике повседневной жизни с мужчиной — даже несмотря на все ужасы, которые сопровождали её жизнь при беременностях, кормлении, возращении детей; несмотря на медицинские противопоказания к родам, которые в наши дни она могла бы получить от врача даже до первой беременности!

Любители и в наши дни проклинать Толстого-мужа за похоть, эгоизм, бесчувственность!.. Помните, что лучшим исходом для пары, переписку которой мы приводим и анализируем здесь, была бы или такая «свободная любовь», как у Буткевича с супругой, или, что лучше всего, целомудренная чистая жизнь в браке, с общими духовными интересами, общими делами творчества и общественного служения, но без выпложивания потомства!

-Они оба были равно грешны первые десятилетия брака — зная об этом идеале евангелий, понимая смысл требований Бога и Христа, но не признавая его актуальным для себя. Соничка в этом плане — осталась узницей «учения мира» до конца. Но и Лев был несвободен: ни от неврозов раннего сироты, вытесненных в бессознательное (при которых мужчина взыскует себе любовь женщины, но не всегда умеет адекватно откликнуться на её чувственность и потребность заботы), ни от предрассудков патриархальности (при которых понимающего отклика не находили и высшие человеческие потребности Сонички: саморазвития, творчества и иные).

Но была рабой традиционалистских предрассудочных категорий («верность мужу», «падение», «осквернение себя» и т. п.) и Соня — хотя уже в дневнике под 9 декабря 1890 г. так сожалеет сама о своей брачной «чистоте»:

«Эта белизна и чистота в природе, в душе, в нравах, в совести, в жизни материальной — везде она прекрасна. И как я её старалась блюсти, и зачем? Не лучше ли бы были воспоминанья любви, хотя бы и преступной, вместо теперешней пустоты и белизны совести?» (ДСАТ – 1. С. 127).

 И, процитировав эти строки в воспоминаниях, Софья Андреевна в 1909 г. красноречиво добавляет:

«Неосторожны мужья, отталкивающие от себя любовь жён. Господь сохранил меня чистой на всю жизнь, и я благодарна за это судьбе. Но не дело ли это случая?» (МЖ – 2. С. 149).

  Эти сентенции о «чистоте» и «запойное» чтение больно ранящих страничек дневника молодости Толстого — связаны напрямую. Под 18 января 1891 г. в её дневнике записано:

  «Брак не может быть счастлив после разврата мужа. […] Я умышленно, бережа себя, не читала всех его дневников и не расспрашивала о прошедшем. А то погибли бы мы оба. И он не знает того, что погибли бы, и что моя чистота спасла нас. А это наверное так. Этот спокойный разврат и точка зрения на него, и картины этой сладострастной жизни заражают, как яд, и могли бы вредно повлиять на женщину, немного увлечённую кем-нибудь. “Ты такой был, и ты осквернил меня своим прошедшим, так вот же тебе за это!”» (ДСАТ – 1. С. 146).

  Беспокоясь о «чистоте» перед фарисейским общественным мнением церковно-православной России, оба они не сберегли в своей жизни чистоты перед Богом: от похоти и от корысти. Чувство оленя — так именовал Толстой в Дневнике первозданное интимное влечение человека как животного, и, борясь с ним, сублимировал его в труд, полюбил физический труд ещё в далёком 1860-м году (48, 25). С сублимациями влечение мирилось, но жестоко мстило ему за попытки осуществления идеала целомудрия — слишком поздние для человека, совращённого общественно разрешённым блудом (о чём поведал Толстой в своей «Исповеди» прежде мужа-убийцы в «Крейцеровой сонате»). Софья же, дочь лютеранина-немца, помимо женского варианта того же табуированно-дозволенного полового устремления, одержима, и пожизненно, была поклонением другому идолу: золотому тельцу. Люди слабо или вовсе не верующие всегда во власти витальных страхов человека как животного, венчаемых древнейшим страхом – голода для себя и потомства. Невозможности спаривания и репродукции потомства — когда сыт и в силах. Учение Христа указывает на путь освобождения от идолопоклонства тельцу, от идола богатства, от «чувства оленя», вообще от суеверия «обеспечения жизни». Но люди не идут за Христом, а по-прежнему увлекаемы — оленем и/или тельцом.

 

* * * * *

 

12 февраля 1891 г. “скороварку” негативистского сознания Софьи Андреевны вдруг взорвало: она устроила мужу страшный, мучительный для неё самой, разговор о его «Крейцеровой сонате». Толстой через пару дней записал об этой ссоре следующее:

«…Стал читать дневник, который переписывает Соня. И стало больно. И я стал говорить ей раздражительно и заразил её злобой. И она рассердилась и говорила жестокие вещи. Продолжалось не более часа. Я перестал считаться, стал думать о ней и любовно примирился» (52, 7).

Накануне и в день ссоры Соне было очень плохо: болели сразу все дети, кроме нелюбимой Саши. «…У Маши боли в животе, у Тани желудочные боли, у Миши зубы, у Ванечки сыпь, у Андрюши жар, рвота…» (ДСАТ – 1. С. 152). Из каких соображений, кроме мазохистских, могла она взяться именно в такие дни, в скверном настроении, обременённая иными заботами, за «грязный», истязующий её подробностями разврата, дневник мужа — остаётся неясным. Но она обманывает в мемуарах, когда утверждает, что не имела намерения причинить мужу ответную боль этим чтением и переписыванием и унизить его, «обличить» перед будущими его читателями — для которых таким образом она его сохраняет (МЖ – 2. С. 166). Некоторые места её дневника говорят об обратном: о мстительной неприязни к автору «Крейцеровой сонаты», о желании внутренне противопоставить себя его «грязи» и, в свою очередь, оправдать перед потомками.

О самой ссоре Соничка рассказывает в своём дневнике, причём в записи того же 12 февраля, намного подробнее:

«Переписывала дневник Лёвочки; он взял вечером свой дневник и начал читать. Несколько раз он говорил мне, что ему неприятно, что я их переписываю, а я себе думала: «Ну и терпи, что неприятно, если жил так безобразно». Сегодня же он поднял целую историю, начал говорить, что я ему делаю больно и не чувствую это, что он хотел даже уничтожить эти дневники, упрекал мне, спрашивал, приятно ли бы мне было, если б мне напоминали то, что меня мучает, как дурной поступок, п многое другое. Я ему на это сказала, что если ему больно, мне не жаль его, что если он хочет жечь дневники, пусть жжёт, я не дорожу своими трудами; а если считаться, кто кому что больно делает, то он своей последней повестью перед лицом всего мира ТАК больно мне сделал, что счесться нам трудно. Его орудия сильнее и вернее. Ему бы хотелось перед лицом всего мира остаться на том пьедестале, который он себе воздвиг страшными усилиями, а дневники его прежние свергают его в ту грязь, в которой он жил, и ему досадно.

Не знаю, как и почему связали «Крейцерову сонату» с нашей замужней жизнью, но это факт, и всякий, начиная с Государя и кончая братом Льва Николаевича и его приятелем лучшим — Дьяковым, все пожалели меня. Да что искать в других — я сама в сердце своём почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами. И всё это, не быв виноватой перед мужем ни в одном движении, ни в одном взгляде на кого бы то ни было во всю мою замужнюю жизнь! Была ли в сердце моём возможность любить другого, была ли борьба — это вопрос другой — это дело только моё, это моя святая святых, — и до неё коснуться не имеет права никто в мире, если я осталась чиста» (ДСАТ – 1. С. 153).

Это был жестокий, и именно со стороны Софьи Андреевны, разрыв с мужем в прежних отношениях — вербализованный в Соничкином дневнике на следующий день, 13 февраля, формулировкой новой конвенции: «…Доживать вместе жизнь как можно дружнее и спокойнее» (Там же. С. 154). Думаем, читателю известно, что и эта конвенция была со стороны С. А. Толстой впоследствии многократно и жестоко нарушена.

 

 

* * * * *

 

  Из-за утраты писем Софьи Андреевны, относящихся к данному Эпизоду, нам пришлось достаточно подробно остановиться на реконструкции и анализе личных отношений супругов в эти дни, непосредственно продолженных утраченной наполовину перепиской. Переходим теперь собственно к презентованию и анализу уцелевшей части переписки, относящейся к петербургской поездке Софьи Андреевны. Содержание пропавших писем расскажет нам её дневник, сохранивший подробную летопись поездки жены Толстого к царю, и, конечно, соответствующие странички мемуаров «Моя жизнь». С них и начнём.

«Главную причину моей поездки в Петербург никто не знал, — сообщает Софья Андреевна в «Моей жизни», — а она состояла в том, что повесть «Крейцерова соната» бросила на меня почему-то тень. Многие подозревали, что она взята из нашей жизни, другие видели в ней унижение жены и женщины вообще. Мой дядя Костя Иславин говорил, что в свете из меня сделали victime [ фр. жертву], что Государь сказал: «Мне жаль бедную жену Толстого...» И чтобы показать, как я мало похожа на жертву, я поехала хлопотать об этой повести. Если я о ней хлопочу, значит, я не могу быть предметом её сюжета, значит, я наверное невинна и не причастна к событиям, описанным в «Крейцеровой сонате». Хотелось мне тоже поднять prestige [ фр. авторитет] Льва Николаевича и показать в высших сферах настоящее значение учения и писаний Льва Николаевича, превратно истолковываемых в смысле революции» (МЖ – 2. С. 183 - 184).

За последнее стоит похвалить Софью Андреевну, а вот в первом — отчасти усомниться. Названный мотив для поездки вряд ли был её причиной, во всяком случае — главной. Как мы только что показали выше, посрамление Сонички в «свете», по её восприятию, уже состоялось. Хлопоты же за скандально популярную повесть могли однозначно и справедливо быть расценены умными людьми «света» как битва за барыш, которого, при изъятии повести из XIII части собрания сочинений мужа, она бы уже не получила. Это наше соображение не только вписывается хорошо в контекст всего поведения Софьи Андреевны в Петербурге, но и объясняет, отчего впоследствии разрешённый XIII-й том с «Крейцеровой сонатой» она пустила в продажу отдельно от всего собрания сочинений, по особой подписке (конечно же, очень многолюдной!). Вряд ли тиражирование в печати столь одиозной повести могло свести на нет сплетни, касавшиеся её лично: даже, напротив, расширить круг сплетников и насмешников. Но дело в том, что именно мнение российской элиты, «света», среди которого было множество знакомых и родни, было для графини Толстой значимым. На пересуды прочих она готова была затворить слух – ради денег для семьи, для детей!

Покидала Софья Андреевна Ясную Поляну в «привычном» для себя состоянии тревожности: о грядущем предприятии, о детях (Ваничка как раз начал перебаливать ветрянкой), о готовящемся и активно обсуждаемом семейном разделе… С этими думами в ночь с 28 на 29 марта 1891 г. Софья Андреевна выехала из Ясной Поляны в Москву, где, навестив конторы нужных банков, а кроме того и сына Льва в московском доме, в 4 часа пополудни выехала с Николаевского (с 1937 г. Ленинградского) вокзала в Санкт-Петербург. Перед отъездом она отправила мужу письмо — единственное в эту поездку её письмо из Москвы и, к несчастью, единственное уцелевшее из этих дней. Приводим полный его текст.

 

«Милые друзья, доехала хорошо, хотя кошмары меня всё мучали во сне и болезнь Ванички наяву. Лёву застала за чаем, рассказала ему о разделе, он тоже взволновался и уже написал что-то Илье. Лёва тоже очень за раздел, чтоб стать определённо на более бедную жизнь, и знать, что у каждого есть.

  Была я в Государственном банке и в Купеческом, и всё сделала своевременно. Теперь два часа до поезда, и вот мы беседуем с Лёвой и я пишу письма.

  Телеграммы нет, а всё поджидаю с трепетом. Завтра телеграфируйте в Петербург непременно. Дай бог, чтоб вы все были здоровы! Желаю девочкам просветлеть и повеселеть.

  В Москве разговоры о великом князе Михаиле Михайловиче, его отставили от полка, лишили всяких прав, всё за то, бедного, что он женился на m-lle Дуппельт, на простой смертной, а не на царской крови.

 Прощайте, еду в Петербург без энергии и без той горячности, которая нужна делу, и как бы охотно вернулась домой! Но видно судьба, — la fatalité, как говорят лучше по-французски, а может быть путаница в моей голове.

Кланяюсь всем домашним и целую папа и детей» (ПСТ. С. 443-444).

 

Короткое, усталое и трогательное письмо. Не без нотки зависти к «простой смертной» m-lle Дуппельт, подставившей своё дупло любящему мужчине, тогда как её, бедную, по её же горестному заключению — муж давно отлюбил.