Духовный царь расправляет крылья

(13 апреля – 16 мая 1892 г.)

ПТИЦЫ БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ

(Вместо Предисловия)

 

Взгляните на птиц небесных:

они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы;

и Отец ваш Небесный питает их.

(Мф., 6:26)

 

К 13-го марта Лев Николаевич с дочерями вернулся в Москву и до 12 апреля жил с женой, чему та была несказанно рада. По трудам — и заслуженный отдых! Толстой провёл этот месяц с семейством так беззаботно, как лишь мог себе позволить, продолжая как своё руководство делом помощи крестьянам, так и работу над книгой «Царство Божие внутри вас», одна из глав которой доставила ему в то время немало трудов: «Всё время стараюсь кончить 8-ую главу и всё дальше от конца» (52, 64). Кроме того, Толстой замысливал новый, более зрелый и сдержанный вариант статьи «О голоде», основанный на опыте его работы, как он это называет в Дневнике сам, «проводника пожертвований»: «Хочется написать всю перечувствованную правду, как перед Богом» (Там же).

Вместе с тем он не отказал себе в удовольствии гуляния на Пасху с другом-художником Репиным (который побывал уже с ним в Бегичевке и много помогал), дочерью Таней и гостями московского дома Толстых. Совершались в наёмном экипаже загородные прогулки — в Останкино, в Кунцево и другие отдалённые от заразной московской клоаки милые природные уголки. «Там и завтракали, и гуляли, — вспоминает Соничка, — и гонялись за майскими жуками, и искали первые цветочки, которые приносили мне… Весна томила всё-таки в городе, и хотелось, как всегда, в деревню. Я писала Льву Николаевичу, что у меня болезненная тоска по деревне. “Я ведь птица, вот и бьюсь в клетке”» (МЖ – 2. С. 275).

Не нужно переоценивать этих слов Софьи Андреевны о любви к деревне, процитированных ею по одному из не опубликованных, к сожалению, апрельских её писем мужу. Любила она — не ту деревню, которую знал с юных лет, и понимал, и любил её муж. Не ту трудовую народную сельскую жизнь, которая и в наши дни ещё теплится, влача жалкое существование среди заплывшей буржуаз-ным жиром путинской России. Нет, нравилась урождённой москвичке Соничке именно та жизнь на природе, какой она и описана во многих местах её дневника и мемуаров «Моя жизнь». Её идеал — примерно тот же, что и идеал современных российских городских хомячков, томящихся в ожидании весны и лета, чтобы, подобно потоку блевоты, которой давно тошнит переполненные, душные и зачумлённые мегаполисы, выхлестнуть на пикники и прогулки, на жраньё, фотографирование и собирание букетов и гербариев… Идеал миллиардов в наши дни городских паразитов на трудящемся народе и на всей планете Земля. Любовь Сонички к деревне — это любовь дачницы, зажиточной горожанки, взыскующей, помимо искусства, ещё и красот природных. Такое, преиму-щественно эстетическое, обожание не было тождественно восприятию природы Толстым, родившимся и выросшим в усадьбе. Во многом оно было ему чуждо, а в христианский период его творчества — ещё и порицаемо им с этических позиций. Вспомним хотя бы знаменитый рассказ Л. Н. Толстого «Неужели это так надо?» (1900), явно писанный «с натуры», в котором такие же праздные гуляки, как семейство Толстого (или как современные нам, на автомобилях, городские «любители» природы и деревни) проезжают, любуясь окрестностями, в коляске мимо надрывно трудящегося и не замечаемого ими народа, чьим трудом они живут.

Толстой ведь тоже не прочь был расправить крылья. Он тоже был — птица. Роман Алтухов, замечательный современный исследователь духовной биографии Льва Николаевича Толстого, напоминает нам о христианском образе, появляющемся ещё в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» и находящемся в сопряжении с важнейшими страницами внешней и духовной биографий Льва Николаевича. Вот что пишет Р. Алтухов о значении для Толстого смерти брата Николая и отражении этого события на страницах толстовского романа:

«Ему не было суждено прийти к новому, высшему пониманию жизни: слишком тяжёл для разума и души оказался «груз» внушённой светской, научной и богослов-ской лжи. Но сам Толстой оттого и чтил высочайше память именно этого своего брата, что понял порыв его разума и сердца к Истине, неведомой большинству в лжехристианском мире. И понял, что сам-то он отстал от тогдашнего, в канун его смерти, состояния сознания своего брата – придя к нему, по меньшей мере, лет через 15-ть…» (https://www.proza.ru/2016/05/30/1756). Началом этого пути стало для Толстого в сентябре 1869 года memento mori, напоминание о смерти в лице тоскливой, мучительной ночи, пережитой в Арзамасе, знаменитой «арзамасской тоски», заглянувшей жёлто-зелёными очами в его лицо.

Рассуждение Р. Алтухова подтверждается хорошо известными и памятными строчками из «Исповеди» Льва Николаевича:

«Умный, добрый, серьёзный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и ещё менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания» (23, 8).

Исследователь делает такой вывод:

«Князь Андрей в «Войне и мире» — это образ такого же прерванного на самом первом взлёте полёта «птицы небесной», каким явилась жизнь Николеньки: человека, отринувшего мирской бунт и только-только, ещё в большей степени бессознательно, начавшего своё рождение духом. Он и успел пожить этой жизнью — но лишь на краю земного бытия и лишь в лучшие свои часы… Из-за смертельного ранения это его рождение не могло стать рождением в жизнь – в обновлённую духовно жизнь в прежнем материальном теле…» (Там же).

Р. Алтухов находит сближения с христианским образом «птицы небесной» и на страницах того самого трактата «Царство Божие внутри вас», над которым усиленно работал Толстой в тот же период, к которому относится его эпопея помощи голодающим крестьянам. Речь идёт о концепции трёх различных религиозных жизнепониманий, изложенной Толстым в этом трактате (см.: 28, 69-70). Исследователь так пересказывает и толкует её:

«…Иудей, римлянин, мусульманин или церковный лжехристианин («православный» или какой-то иной) равно враждебны истине учения Христа. Их мировоззрение, оправдывающее и освящающее служение, во-первых, себе и своим (эгоизм личный и семейный), а также учению мира, князям и сильным мира сего: служение им своими физическими силами или разумом, пользование организованным насилием и оправдание его и многие-многие иные неправды – эти жизнепонимания («личное» и «общественное», по терминологии Толстого) и этот образ жизни были враждебны задачам выживания человечества и прежде, со времён спасительной миссии Христа, и в особенности стали несоответственны вызовам истории в нашем III-м тысячелетии. Они враждебны самой живой жизни: начиная с «осевой» эпохи, эпохи Христа и переданного им от Бога нового учения жизни, они – лишь безумный бунт человечества против Бога, против замысла Его о человечестве, эволюционирующем в разумности и добре.
Жизнепонимание же, которое Лев Николаевич назвал «всемирным», или «Божеским» и высшее, полнейшее и лучшее выражение которого он обнаружил в отчищенном о церковно-богословского дерьма учении Христа: жизнепонимание о служении человеком Богу как Отцу, жизни в Его воле — это и есть учение спасения и жизни, учение революционного преображения мира».

И положение человека по отношению к «Птице Небесной», то есть к жизни духа и разумения в мире и в нём самом — различно в той степени, в какой человек сперва прозревает к христианскому религиозному жизнепониманию, а затем и сознательно принимает его — уже не как обременяющую догму, а как руководство в реальной жизни, со всеми возможными компромиссами, отступлениями от идеала, необходимыми в ней:

«…Для этого прежде всего человеку самому надо принять к исполнению законы воздержания и неделания, обратить помыслы в глубины собственного духа, а прежние требования к другим и принуждения других – на самого себя.

Бунтарство – антипод истинной, победной революционности! Даже самые искренние идеалисты из числа людей мира, борющихся за внешнее устройство или переустройство жизни […] – всё это лишь бунтари против Бога и закона Его. Отринувший их ложь Лев Толстой 1880-х – это человек с пробудившимся к высшему, чем у всех их, жизнепониманию Христа».

С этих позиций раскрывается автором и судьба Анны Карениной в другом великом романе Толстого:

«Бунт Анны – это состояние двойной опасности: её отказ от общего для большинства бунта против Бога и Христа не детерминирован обретением нового религиозного понимания жизни. Она не делается христианкой, но бунт её уничтожает и её прежние социальные связи и возможности, которыми она пользовалась прежде как бессознательная подельница в общем со всем её окружением преступлении служения злу и оправдания его. Она должна обличить их – но обличить-то, по существу, и нечем…» (https://www.proza.ru/2016/05/30/1756).

Напомним здесь же читателю, что С. А. Толстая дала героине своей повести «Чья вина?», погибшей от рук мужа, имя — Анна. Не напрасно. Повесть была протестным ответом жены Толстого на его «Крейцерову сонату», воспринятую Софьей Андреевной как удар мужа лично по ней и по супружеским узам, связывавшим её с ним (не исключая и наиболее интимных). Но протест этот, как и все протесты Сони против «новых» убеждений мужа — с начала 1880-х и до его смерти — так и не эволюционировали до мировоззренческих оснований высших, нежели индивидуальный социальный протест женщины и жены против «мужского» деспотизма и всей лжи православной России.

А такие основания, как справедливо указывает Р. Алтухов, есть, и их уже прочно держался Толстой в своей миссии помощи голодающим крестьянам:

«…К мешающему взлёту Птицы Небесной балласту относятся не только образованность без мудрости (то, описанное Паскалем, полуумно-полудурочное состояние учёных интеллигентов, от детской и народной простоты невежества ушедших, а истинной мудрости не достигших), но и все суеверия, церковные и светские, все дурные привычки человека, уступающее почестям и лести самомнение и многое иное. В отношении них у человека с пробудившимся разумным сознанием есть лишь четыре возможных поприща: 1) наиболее массовидного, слепого бунтарства против Бога, т.е. жизни по учению мира, будучи при этом в плену этих заблуждений и грехов; 2) бунтарства же, но против этих, уже осознанных, зол и неправд – без ориентиров в Боге; 3) покойного, беззлобного и любовного к рабам и жертвам их отречения от них, созерцания их, равно как и созерцания, постижения Божьей истины извне – уже в трансцендентном «ласточкином полёте»; и, наконец, 4) поприще мирского служения Богу – противостояния грехам, соблазнам и суевериям мира с укреплённого «фундамента» нового жизнепонимания, вооружение умов и воспитание сердец ближних — то есть жертва человеком в земной жизни своим полётом ради других. Это уже абсолют, далее которого всегда только известная нам плотская смерть человека — тот же «отлет» Птицы Небесной, но с осознанием исполненного долга земного бытия. Страдания и смерть не страшны такому человеку и принимаются как благо» (Там же).

Первое состояние — это все недовольные общественным строем и проявляющие своё недовольство в пропаганде революций, реформ, в политике и т.п. глупостях и гадостях. Второе состояние, как мы указали — это как раз Софья Андреевна. Оно соответствует очень высокой (высококультурной) стадии человека второго, общественно-государственного (языческого, еврейского или церковно-лжехристстианского) жизнепонимания. Третья стадия — прозрение в христианское жизнепонимание без возможности («ещё» или «уже») жить с ним в мире: брат Толстого Николенька, князь Андрей в «Войне и мире»… Наконец, четвёртое «поприще мирского служения Богу» — это именно путь Христа в его земной жизни, путь Христовых исповедников (включая сюда и лучших представителей «исторических» церквей) и… путь Льва Толстого-христианина. Тернистый — как и должно быть. На челе Христа перед казнью ведь тоже не из розочек венец был… Путь, предполагающий многие компромиссы, которые, как мы видели, анализируя переписку Толстого, ему приходилось зачастую выстраивать буквально «на ходу». Не только в отношениях с женой, оставшейся, как она и сама не раз признавалась, церковноверующей язычницей. В отношениях со всем «большим», чуждым вере Христа, российским обществом — тоже. Выше мы уже подробно разобрали пример установления Толстым для себя такого компромисса — как раз в связи с формированием его позиции в отношении голода в России и необходимости помощи бедствующему народу.

Да, Соничка, и ты от рождения — Птица. Мы все… Но не все готовы понять, что тесную клетку, в которой приходится «биться» и невозможно вполне расправить духовные крылья, создаём мы сами: для себя и друг для друга. Твои с детьми «вылеты» на весенней барской колеснице — мимо народа — «на лоно природы», на прогулки и пикники, равно и на концерты, в театры и на выставки, не более чем иллюзия свободного полёта, обманка жизни, богатой культурными событиями, но всё так же скудной духом. Заразительная «ннфлуенца», которой переболела, со значительным процентом москвичей, и твоя семья зимой 1891-92 гг. – не более, чем “звоночек”, ваш memento mori: напоминание для вас о бессмысленности и гибельности такого мнимобытия. И, напротив, тяжёлое, как пахота в ярме, повседневное служение твоего мужа в голодной, заразной дизентерией, холерой и тифом Бегичевке — это затруднённый, но всё же полноценный, с отдачей всех сил, настоящий полёт Птицы Небесной.

  И он не закончится с окончанием бегичевской эпопеи. Компромисс с мирскими ложью и злом ради творения добра, ради служения Истине и Богу — закончится для Толстого лишь с самой жизнью в известном нам мире.

 

КОНЕЦ ВСТУПИТЕЛЬНОГО ОЧЕРКА

_________________

 

    

И так, 12 апреля Лев Николаевич с неизменной помощницей своей, дочерью Машей, возвращается в Бегичевку — с пониманием совершаемого долга служения, но, конечно, без охоты и радости: само по себе «распределение блевотины, которой тошнит богачей», то есть помощь посредством денег, всё больше и больше тяготило Толстого. В этом его могла понять и Софья Андреевна, жертвовавшая для общего дела «высшей радостью жить с мужем и дочерями» (МЖ – 2. С. 277). В мемуарах «Моя жизнь» она цитирует строки из Дневника мужа, запись 3 апреля 1892 г.:

«На душе — зла мало, любви к людям больше. Главное — чувствую радостный переворот — жизни своей личной не почти, а совсем нет. […] От всей души говорю: да будет не моя, но Твоя [воля], и не то, что я, а что Ты хочешь, и не так, как [я], а так, как Ты хочешь.

[…] Я один, а людей так ужасно, бесконечно много, так разнообразны все эти люди, так невозможно мне узнать всех их — всех этих индейцев, малайцев, японцев, даже тех людей, которые со мной всегда — моих детей, жену... Среди всех этих людей я один, совсем одинок и один. И сознание этого одиночества и потребности общения со всеми людьми и невозможности этого общения достаточно для того, чтобы сойти с ума. Одно спасение — сознание внутреннего, через Бога, общения со всеми ими. Когда найдёшь это общение, перестаёт тревожить потребность внешнего общения» (52, 64 - 65).

Это, как мог, Лев Николаевич описал своё состояние на духовной высоте жизни — Птицы Небесной в её бесстрашном и любовном полёте. И Соничка — тоже, как могла — поняла эти строки любящим сердцем, почувствовав биение Птицы в клетке временного материального бытия:

«Точно Лев Николаевич хотел обнять весь мир и проникнуть во всех людей в мире» (МЖ – 2. С. 278).

 

* * * * *

 

Первое письмо Л. Н. Толстой по обыкновению написал уже с дороги:

 

«Пишу хоть несколько слов, милый друг, из Тулы, перед отъездом <в Бегичевку> — скоро час. Доехали, спали хорошо. Я очень нервами упал, вероятно после усиленной работы последнего времени.

Едем с бодростью и самыми добрыми намерениями спокойного и добросовестного, но только, исполнения долга. Погода прекрасная. Беру шубу всё-таки на всякий случай у Раевских. Всё утро писал. Сейчас был Давыдов. Очень добр. Маша пошла к Зиновьевым.

Целую тебя, Таню. — Чтоб она была здорова. Не для меня, а для себя и детей. Л. Т.» (84, 135).

 

«Усиленная работа», которую имеет в виду Толстой — это, конечно и прежде всего, 8-я, долго не дававшаяся ему, глава трактата «Царство Божие внутри вас…».

 

К 14 или 15 апреля (точно датировать затруднительно) относятся сразу два письма Л. Н. Толстого к жене, оба уже из Бегичевки. В утреннем речь, конечно, о поездке, которая в этот раз ознаменовалась приключениями и о сразу по прибытии навалившихся хлопотах: 

«В Клёкотки доехали благополучно и так заторопились уехать поскорее, что не успели написать тебе. Ехали хорошо, но в темноте долго, сбились с дороги и попали па Мясновку < 4 км. от Бегичевки. – Р. А.>, и Пётр Васильевич, которого мы взяли в Туле, ехавший впереди на телеге, свалился с возом. Хорошо, что не ушибся. И тут же самаринская лошадь, коренная, стала хрипеть, упала и издохла. Мы дошли до перевоза пешком. Все уже спали, но услыхали нас и перевезли. Здесь только Высоцкий и Митрофан <Алёхин>. — Спать легли в 2. Но выспался я до 10 отлично и нынче вхожу в дело. Нужда в помощи на лошадей и на посев, который идёт и надо делать скорее, ко времени. Послал Высоцкого к Писареву, а сам еду к Мордвинову узнать, что они, земство, делают по посеву и лошадям, чтобы нам делать, что они не доделают. Целую тебя, Таню больную, чтоб она была здорова, и детей» (84, 135 - 136).   С 14 по 21 апреля Толстой работает над очередным отчётом об употреблении им пожертвованных денег. А об важнейшей для крестьян помощи — семенами овса и картофеля для посева он теперь будет упоминать в переписке с женой регулярно, вплоть до очередного отъезда из Бегичевки 16 мая (см.: 84, №№ 509 – 520).

 

Об этом и следующее письмо Толстого, написанное вечером того же дня:

 

«Писал утром и пишу сейчас, 11-й час вечера, с <ссыпщиком хлеба Григорием> Ермолаевым, который приехал <со станции> считаться. Я нынче занимался выдачей семян, и вечером мы подготовляли с Митрофаном Васильевичем <Алёхиным> отчёт. Считали приход и расход, и всё ясно и сходится. Недостаёт последних пожертвований тебе в приходе и Таниного списка пожертвований поименно: книжки её тут нет. Я пришлю вам отчёт, оставив en blanc [незаполненным] то, что вы впишете.

Живём хорошо. Маша спокойно деятельна. Погода прекрасная. Зеленя < новый урожай. – Р. А.> положительно плохи. Целую Таню (чтобы она была здорова). Kipling плох.

Была Кутелева. Действует очень спокойно и энергично. Присылайте больше народа, если будут проситься, — особенно хороших. А то многие уходят. Целую тебя, милый друг, и детей» (Там же. С. 136 - 137).

 

Произведение знаменитого Редьярда Киплинга (1865 - 1936), которое произвело на Толстого невыгодное впечатление, не названо, но, с наибольшей вероятностью, это был единственный его к тому времени роман «The Light That Failed» (1891). Толстой и позднее не изменит о Киплинге первоначального негативного мнения — как о представителе современного «ложного» искусства.

Очень хороша подробность: просьба Толстого присылать хороших (выносливых, толковых и трудолюбивых) помощников. «Экзаменовать» их на соответствие, конечно же, приходилось Софье Андреевне.

 

Обратимся теперь к её очередным письмам. Первые три письма, от 13, 15 и 17 апреля, мы пропустим: первое и третье из них, к сожалению, не публиковались, а второе касается преимущественно подсчётов истраченных и остаточных денежных средств из сумм, пожертвованных благотворителями. А вот четвёртое по хронологии письмо Софьи Андреевны к мужу, от 18 апреля — хоть и кратко, но небезынтересно. История его такова: 17-го Софья Андреевна была вызвана в Ясную Поляну по хозяйственным вопросам тогдашним управляющим усадьбой, Иваном Александровичем Бергером (1867 - 1916), племянником И. И. Раевского, успевшим к тому времени помочь и Льву Николаевичу, и жене, и в особенности сыну его Льву Львовичу в организации помощи голодающим. Конечно, Софья Андреевна выехала в весеннюю, апрельскую, прекраснейшую Ясную Поляну с превеликой радостью — хотя всего на один день. По окончании переговоров с управляющим и прочих дел, уже из Тулы и готовясь к возвращению в Москву, из дома Е. П. Раевской, она написала супругу письмо такого содержа-ния:

 

«Провела чудесный день в Ясной Поляне. Распорядилась всё по хозяйству, с большим усилием просмотрела книги, всё очень исправно; смотрела коров, лошадей, надувшиеся почки на яблонях в молодом саду, опять будут яблоки; прекрасные зеленя, а главное такая погода, так хорошо, красиво в деревне, что с тоской возвращаюсь в Москву, где сидят бедные дети, и откуда надо бы бежать. Я сейчас еду опять на поезд, сижу у Елены Павловны, она не совсем здорова, лежит. Прощай, пишу второпях, надеюсь в Москве найти твоё письмо. Целую вас. С. Т.» (ПСТ. С. 514).

 

В книге воспоминаний «Моя жизнь» есть прекрасное дополнение к этому письму, которое мы не можем не привести здесь же:

 

«Приехала ко мне Марья Александровна Шмидт, мы весело варили себе сами обед, и я провела чудесный день… Давно я не испытывала такого восторга: каталась, рвала цветы, уже распустились медунчики, жёлтые одуванчики и другие лесные цветы, и почувствовала я весну по-молодому, почти по-детски, так как давно не переживала этого подъёма молодых духовных и физических сил. Красиво, хорошо мне показалось в деревне, и с тоской возвращалась я в Москву, пожалев, что там сидят мои дети, и мечтая как можно скорее бежать оттуда» (МЖ – 2. С. 275 - 276).

 

Здесь выразился тот же типичный городской взгляд жены Толстого: с приматом эстетического любования жизнью: взгляд гуляющей на отдыхе дачницы. Фактически же, как мы помним, как только в этой усадебной обстановке жизнь дачная и барская «разбавлялась» подлинной, с её заботами о хозяйстве и семье, Софья Андреевна с самых первых лет замужества выражала неудовлетворённость этой повседневной и настоящей деревенской жизнью, устремляя помыслы к тому образу жизни, который могли вести в ту эпоху только люди богатые и только в Москве и крупных городах России или же в путешествиях за границу.

 

В тот же день 18 апреля пишет письмо к жене и Лев Николаевич — не из Бегичевки, а из села Пашкова, что в Епифанском уезде, в 7 км. от Бегичевки, и… на французском языке. Вот перевод этого письма:

 

«Пишу из Пашкова, куда я приехал, чтобы купить овса и ржи, которая здесь продается. Племянник Ермолаева возвращается сейчас в Клёкотки, и я пользуюсь случаем, чтобы сообщить тебе о нас.

Так как нет конверта, пишу тебе по-французски. Мы чувствуем себя хорошо, погода восхитительная. Мы, т. е. я и Маша, очень деятельны и в хорошем настроении. Я гораздо спокойнее, чем раньше. Не строю себе иллюзий и стараюсь делать как можно лучше то, что необходимо делать, и чувствую себя очень хорошо. Всё идёт хорошо. Я посетил 4 столовых, нашёл всех довольными, сделал несколько распоряжений, и у меня такое чувство, что моя поездка была необходима. Возвращаюсь от Писаревых.  …Мы условились о семенах. — Завтра мы собираемся с Машей проехаться в Ефремовский уезд. Сегодня Маша отправилась в Дубки. Целую Таню (нужно, чтоб она была здорова) и детей.

Л. Т.

 

Сейчас два часа дня. Я голоден, как собака, это доказывает бодрое, цветущее состояние моего здоровья» (84, 137).

 

Как видим, Толстой, исполняя долг своего христианского служения, снова использовал по возможности оказии, а не почту, для более быстрой пересылки писем жене. Это позволяло сообщать новости оперативно, пиша при этом не длинно, т.к. на длинные письма часто не было ни времени, ни сил. Соничка со своей стороны приноровилась к такому стилю эпистолярного общения с нею мужа, и, как мы видели в предыдущем Фрагменте переписки на примере четырёхдневного письма (см.: ПСТ. С. 503 - 506), в свою очередь иногда «собирала» доставленные ей письма мужа, чтобы ответить на все одним большим письмом. Так она поступила и с только что приведённым нами письмом Л. Н. Толстого: начав писать ответ 21-го апреля, она закончила его только в ночь на 23-е. За это время посланники духовного царя России доставили его благоверной ещё три письма: от 19, 21 и даже от 22 апреля (потому что привозили их «с оказией», минуя почту). Приводим сначала их тексты.    

Толстой, 19 апреля 1892 г.:

 

«Опять пользуюсь случаем. Вчера, после моего французского письма, я, вернувшись домой, лёг отдохнуть. Меня разбудили <Р. А.> Писарев и <его знакомый, помещик> Балашёв. Балашёв едет нынче, и вот я посылаю письмо с ним. Писарев очень мил. Очень дорожит столовыми, которые так не нравились нашим помощникам. И помогает во всём.

Теперь забота наша посев, и народ одолевает, но я не робею и разбираюсь понемногу. Мы с Машей не поехали нынче, 19-го, во 1-х потому, что тут дел было много не конченных; отчёт надо докончить. Немного осталось и у Маши дела, и она лежит, страдает, но не очень. Даже не грели овёс.

[…] Скучно, нет от вас писем. Интересов у нас мало, потому пишу о чтении. Kipling совсем слаб, растрёпан, ищет оригинальности; но зато Flaubert M-me Bovary имеет большие достоинства и не даром славится у французов.

[…] Сейчас ездил верхом […] в те столовые. Всё очень хорошо. Особенно детские, которые совсем утвердились. Погода чудная, жарко. Мы покупаем горох, просо на столовые, и овёс, и картофель на семена. Я выписал ещё вагон семени из Калуги, через Усова. Теперь 7-й час, Маша ест суп в постели, а я сейчас пойду обедать. Пётр Васильевич, как всегда, спокоен и мил.

Целую тебя, милый друг, и Таню, которая должна быть уже здорова, и детей. Л. Т.

Сейчас приехала Наташа и привезла твоё письмо. Слава Богу, что все здоровы и всё хорошо. […]» (84, 138).

 

Очень сходно своей «хозяйственно-организационной» частью и следующее письмо Л. Н. Толстого к жене, от 21 апреля. О трудностях писания отчёта: «Меня спутало, главное то, что я не умею считать и вести бухгалтерию, а у нас она не только двойная, но тройная, и не в смысле порядка, а беспорядка» (Там же. С. 139). О столовых: «Вчера я ездил верхом в Софьинку и Бароновку < деревни Данковского уезда, в 7—9 км. от Бегичевки. – Р. А.> и опять получил самое хорошее впечатление от столовых и главное от детских приютов. Все довольны. В избу к хозяйке собрались все бабы с детьми, и дети здоровенькие и сытенькие, и бабы всем и хозяйкой довольны» (Там же). Наконец, понимающий и любовный совет жене не засиживаться в лучшие весенние дни дома: «Грустно тебе в городе, да ты езди побольше с детьми — маленькими за город — отдыхать и думать и радоваться» (Там же).

 

Наконец, текст небольшого письма от 22 апреля, которому предшествует текст отчёта о помощи голодающим (подписанный 21-м апреля):

 

«Милый друг, посылаю отчёт, который можно напечатать, как он есть, без тех подробностей, которые можно бы ещё прибавить. Он составлен так, что даёт действительный и точный отчёт о нашем деле и употреблении денег, хотя и не имеет полной бухгалтерской точности. Ошибка, могущая быть в нём, состоит в тех 23.755 р., которые мы показываем полученными нами от русских жертвователей. Этих сведений я не имел и вывел эту сумму по остатку. Я думаю, что она так и есть в действительности. Если же нет, то всё равно все деньги пошли на то же, и ошибка только в цифрах, а не в деле. — Отчёт же даёт понятие жертвователям о том, как употреблены и употребляются их деньги. Это главное. Если Таня ещё с тобой, просмотрите с ней вместе, и если можете что прибавить — прибавьте, особенно в жертвованиях вещами, но не изменяйте стоившего нам большого труда этого отчёта. Лучше же всего, если что можно написать подробнее, то написать прибавление подробностей в другом отчёте.

Целую тебя и детей. Не знаю, когда дойдёт тебе это письмо, во всяком случае сообщаю о себе; сегодня, 22, мы здоровы, и я еду один в Андреевку.

 

Л. Толстой» (Там же. С. 140 - 141).

 

На все четыре (!) приведённых нами выше, полностью или в отрывках, письма мужа Софья Андреевна отвечала большим, трёхдневным по времени писания, письмом от 21 – 23 апреля, текст которого, с комментариями и лишь с незначительными сокращениями, мы и приводим теперь.

 

«Милый Лёвочка, мне смешно было читать твоё французское письмо, немножко ненатурально, но меня ужасно утешает и трогает то, что ты при всяком случае вспомнишь нас с Таней, и не поленишься написать хоть немного. Это так помогает мне жить.

От Лёвы получили ещё длиннейшее письмо, очень хорошее < из Патровки; штемпель: Бузулук, 16 апреля. – Р. А.>, к Тане. У него 150 столовых, горячая деятельность, видно удовлетворяющая его, но жалуется всё на плохое состояние желудка.

У них всё дорог нет, весна холодная и не дружная; а у нас теперь в Москве такая страшная жара, как только бывает в июле. Ужасно тяжело быть в Москве, хоть сад наш (ещё совсем не распустившийся), но всё же, такой для всех нас ressource [помощь]. Дети в саду весь день, то играют, то сажают, то грядки перекапывают, на велосипедах катаются. В воскресенье тут было целое общество детей Мартыновых, Глебовых и Сухотиных, и они ужасно все веселились и пили чай в саду.

Сегодня Таня ездила на Воробьевы горы на лодках с Зубовыми, Олсуфьевым, Мамоновыми, Голицыными, Верой Северцовой и проч., и они тоже очень веселились. Таня сегодня себя чувствует бодрей, чем те дни, но я боюсь, что опять как-нибудь не убережётся. Она после твоего отъезда ужасно ещё похудела, но я думаю, это действие вод, и теперь она начнет поправляться, так как кончила их пить.

Ездила я в Ясную по делам, а вместо того увлеклась радостью быть в деревне; бегала везде, как девочка, рвала и выкапывала душистые фиалки, мылась в пруду, обегала все посадки, сад; ездила по купальной дороге, кругом ёлок и домой по Грумонтской дороге. — Я давно не была в таком восторге. Но я всё-таки пересмотрела все книги, распорядилась везде и порадовалась на густые зеленя, и почки яблонь, и хорошую траву. Провела я в Ясной одну субботу, а в вагоне две ночи, и приехала очень усталая.

Теперь справляю здесь весенние дела. Раньше месяца отсюда не выберешься. Была сегодня <в гимназии> у Поливанова. Андрюшу не допустят до многих экзаменов, придётся в августе держать, а Мишу допустят. Поливанов мне рекомендует очень гувернёра; я вчера отказала Борелю. Он очень огорчался, просил оставить его до осени, но я не могу его держать, очень уж распустился.

Завтра кончу это письмо, а теперь два часа ночи, я написала очень много писем. — Да, ещё не забыть: что же вы не тратите денег на голодающих? Ведь лежат они в банке, и очень много. Я искала купить горох, нашла один вагон, и то по 1 р. 35 коп. очень плохой. Я думаю, вы в Скопине найдёте и горох, и лук, и картофель. Там огородников много, и верно дешевле. Помощников ищу, говорю всем, но никак не могу найти.  

 

22-го. Сегодня Таня проснулась, говорит, что едет к доктору, всю её прострелило, колет и больно всякое движение. Я испугалась, поехала сама с ней к Флёрову. Он говорит: простудилась, ревматизм в мускулах, окружающих лёгкие, велел горчишники, растереть скипидаром и сидеть дома. Желудок и общее здоровье нашёл лучше. Говорит: дня через два, три пройдёт, жару нет и ничего внутри не больно, но ехать к вам ей едва ли скоро придётся; очень она слаба, худа и легко сваливается.

Я приколола к панталонам газету с моим последним отчётом. Посылаем две фуражки: одну купили, другую Таня с Соней Мамоновой сшили. Мне до того некогда, что я даже этого не сделала. […] Очень долго приходится позировать, часа по три непременно, но портрет очень хорош.

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

Во время московского отпуска, в начале апреля, Лев Николаевич, как подарок жене, заказал её портрет масляными красками у знаменитого художника Валентина Серова. – Прим. Р. А. ]

 

23-го. Целый дневник пишу. Ещё было от вас два письма. Спасибо, спасибо, голубчики, я очень рада всегда. Тане получше, но она ещё не выходит и всё больно правая сторона груди и под лопатку, но сама бодра.

16 000 рублей итог расходов в книжечке, которая у тебя, Танина. Посылаю кое-что. Если фуражки, панталоны или блузы не впору, пусть Марья Кирилловна перешьёт, на то она у вас и портниха. Маша, вели папа сделать из картофеля салат, немного огурцов нарезать туда тонко, как ему в Москве понравилось; всё для этого посылаю. Твои вещи тоже посылаю, которые просишь.

От Лёвы было письмо; он радуется, что много семян роздал, такое видно это произвело хорошее на всех действие, эта помощь. Сегодня послала ему из ваших сумм 3000 рублей. Прощайте, милые друзья, сейчас везу вещи к Величкиной, которая едет сегодня. Целую вас крепко и нежно. За город не ездили, ветер теперь, а то коляску чинили. Ещё съезжу, времени мало. С. Т.» (ПСТ. С. 514 - 516).

 

Благодаря возможности для обоих супругов взаимно избегать неспешного сервиса почты России, Толстой ответил на это большое письмо (или, точнее, три письма в одной корреспонденции) жены уже 25 апреля — и, разуме-ется, и этот свой ответ отослал «с оказией», минуя почту:

 

«Получил твои письма и посылки с Верой Михайловной, милый друг. Всё бы прекрасно, если бы не Танино нездоровье. Но неприятно только нездоровье, а никак не то, что она не помогает. Теперь самое хлопотливое прошло или проходит, именно раздача семян, картофеля. И народ подъезжает. […] Нынче суббота, но уже съехались сотрудники: Алёхины 3 брата, Леонтьев, <Николай Иванович> Дудченко. А вчера ещё приехала <М. А.> Пинская с своим помощником. У них идёт дело хорошо, и там особенно нужна помощь, так что мы им дали тысячу четыреста рублей. Мы купили кое-что, но много не закупаем, потому что надеемся, что после посева всё подешевеет. Погода ужасная, сушит, как в июле.

[…] Письмо это привезёт тебе человек Мордвиновых. Он может рассказать про зеленя и народ.  

[…] Посылаю обратно два чека подписанные. Таня напрасно пишет, чтобы я написал receipt [расписку в получении]. Я бы мог, но послано ей. Впрочем, напишу. Да скажи ей, чтоб она послала Hapgood расписки в получении всех полученных денег. Таня, голубушка, отвечать нужно только Hapgood и американцу, который chargé d'affaires [поверенный в делах]. Hapgood ты сама получше отвечай, да и сhargé d’affaires тоже. Посылаю для этой цели листок с моей подписью.

Пожалуйста, не думай, милая, что ты нам нужна. Ты нам приятна и дорога так, а для дела, как ты ни полезна для него, мы в тебе не нуждаемся.

Целую вас и детей. Л. Т.» (84, 141 - 142).

 

Последним замечанием Л. Н. Толстой выразил своё пожелание, чтобы жена берегла свои силы, не беспокоясь о том, что помощь её на данном этапе уж совершенно незаменима. Помощников не хватало, но они были. В письме упоминаются, в частности. важные иностранные помощники: Джордж В. Вуртс (George W. Wurts), уполномоченный от американского правительства, только что приславший Толстому для помощи голодающим солидную сумму: в рублях она вышла «чистыми» 504 р. 30 коп. А ещё упомянута среди постоянных помощников американская писательница, переводчица и журналист Изабелла Флоренс Хэпгуд (Isabel Florence Hapgood; 1850 - 1928), уже лично знакомая к тому времени с Толстым, скандально памятная своими отказами переводить для американского читателя такие “вредные” книги Толстого как «Крейцерова соната» или «Царство Божие внутри вас». В этом, кстати сказать, она нашла единомыслие с Софьей Андреевной и была лично очень симпатична ей.

Не имея в распоряжении писем С. А. Толстой от 25 и 27 апреля, мы приводим ниже очередные по хронологии письма Льва Николаевича.

 

Письмо от 26 апреля, в сокращении:

 

«Нынче заедет купец, возвращаясь в Клёкотки, и вот я готовлю письма, и первое пишу тебе, милый друг, а то, пожалуй, не успею или успею дурно. Не знаю, как вы с Таней решили с моим отчётом: не нашли ли таких неправильностей и пропусков, что решили прежде исправить. Если так — делайте.  

[…] У нас идёт напряжённая работа с раздачей семян и теперь лошадей. (Это очень трудно — раздать так, чтобы не было обиды.) Вчера я целый день ездил верхом (самая покойная езда на Мухортом), отчасти по этому