Нельзя любить и не накормить

(23 октября – 26 декабря 1891 г.)

ПОПАДАНЦЫ В ИСТОРИЮ

(Вступительный Очерк)

 

В майские дни 1891 года, когда Софья Андреевна в очередной раз была по делам в Москве: на этот раз в связи с вступительными экзаменами в Поливановской гимназии младших сыновей, Андрея и Михаила, — Толстой в письме к ней от 8 мая сообщал из Ясной Поляны следующее: «Всё у нас незаметно. Счастливые народы не имеют истории. Так и мы. Целую…» (84, 79).

Авторство этого изречения возводят обычно к высокочтимому Л. Н. Толстым с юных лет Бенджамину Франклину, и на русский язык переводят так: «Счастлив народ, благословенно столетие, история которых незанимательна». Нельзя не согласиться. Во всяком случае, если разуметь под историей, «историческим процессом» то же, что обыкновенно разумеют под этим понятием казённо дипломированные историки: т.н. политическую, военную историю, революционную, реформаторскую… короче сказать: парад глупостей и гадостей людских. Но здесь надо сделать важную оговорку: совершается эта пресловутая «история» волею или безволием, разумом или (куда чаще) безумием «общественных элит», или, иначе: дармоедов на народной шее. Так что пока «элиты» вписывают себя кровью, говном и золотыми буковками в историю, то есть безусловно «имеют» её — народ мирный и трудящийся, ограбляемый, обманываемый, развращаемый и убиваемый дармоедами, история, столь же безусловно и во всю дурь, имеет сама. Даже те случаи торжества «власти тьмы» именно в народных массах: триумфальные шествия невежества, омрачённости, суеверности, беспомощности… — в значительнейшей степени нужно разуметь как последствия такого векового «изнасилования» народа, а не его вину. Ниже мы ещё не раз коснёмся этой проблемы и покажем, что Толстой акцептировал и такое соображение.

Особенности восприятия христианским сознанием Льва Николаевича денег и собственности мы уже касались, насколько позволила тема, выше. Повторим очень важную мысль: как и А. И. Герцен (хорошо знаемый и любимый), Толстой признавал злую власть денег: их способность создать и поддержать в нужном направлении диалог с людьми или человеком, которые иначе, без некоторого участия денег, без твоего (хоть на словах) признания их значения — не смогут или не захотят понимать тебя, что-то делать по твоей просьбе. Счастье, если кровью убитого на охоте животного удастся выкупить у людоедов, заставить отпустить человека. Хотя кровь не перестанет от того быть кровью, а убийство — убийством. Счастье для последователя Христа, если так же удаётся откупить от смерти одного, десять, сто человек — в мире пусть и не людоедской, но вполне варварской и чуждой по сей день христианству России. И если тебя привела судьба к исповеданию христианства Христа (а не попов и толковников) в «высоком» общественном статусе, как человека с деньгами, «положением», полезными связями и проч. — какая бы ни была это для тебя мерзость, но грех не употребить наличествующих ресурсов в диалоге с лже христианским обществом по поводу жизней и здоровья тысячей тех, кого имела веками пресловутая «история государства Российского»: от Владимира Красно Солнышко до теперешнего…

Сам человек при этом — даже если и не золотеет впоследствии в «истории» историков, — несомненно творит Историю человеческую истинную: среди иноверцев, людей низшего, нежели христианское, религиозного жизнепонимания, такой человек проповедает словом и делом Божью Истину, учение единения и любви, заставляя, даже противу рожна, даже врагов её — приближать её торжество в мире. Заставляя уже тем, что в делах, не противоречащих Истине, воспроизводит поведенческие конструкты, укоренённые в тех нравственных аксиомах, которые не могут, без укоров от совести, быть совершенно отрицаемы или осуждаемы даже и противниками учения Бога и Христа. И в таком, в Боге соделываемом, историческом акте, сам человек, независимо от прижизненных благодарностей и посмерт-ной славы, обретает — не скажем «счастье», но: радость и благо.

Таково было поприще помощи бедствующему народу в голодный год, на которое, не сразу осознав свою в этом деле роль, но всё же встал с осени 1891 г. Л. Н. Толстой и на которое привлёк своих детей и жену.

В отличие от вынужденно “куцего”, по причине утраты источников, предыдущего, Тридцать Третьего, Эпизода, Тридцать Четвёртый Эпизод презентуемой нами читателю переписки супругов Толстых будет весьма обширным как по источниковому материалу, то есть собственно письмам Сони и Льва, которые будут цитированы или в полноте приведены ниже, так и по необходимым сопровождающим их публикование нашим комментариям. Громадность и, временами существенная, аналитическая сложность необходимого к включению в нашу книгу материала вынудила нас не только к разбивке, как во многих случаях и выше, данного Эпизода на отдельные Фрагменты, логически увязанные с событийно-биографической канвой, но и к отграничению, так же достаточно условному, корпуса содержательно близких эпистолярных источников зимы 1891-1892 гг. — границами разных Эпизодов. Конечно же, в реальности новый год не прекратил ни болезней, ни голода крестьян, и общение супругов по поводу помощи им, устное и эпистолярное, спустя небольшой перерыв в январе 1892 г., продолжилось.

Главнейшая и уникальная особенность этих диалогов указана нами выше: это впервые было общение не просто выдающейся жены с знаменитым писателем-мужем, а исторически и всемирно значимое и всемирно же наблюдаемое современниками и потомками общение близких людей, связанных общим благим делом. Оттого презентации их переписки этих периодов 1891-92 гг. не требуется предпосылать особенного биографического очерка. С другой же стороны — у всякого исторического великого деяния есть своя Предыстория как во внешней, так и в духовной биографиях делателей его. Ниже именно на ней мы и задержим ненадолго внимание читателей.

 

* * * * *

 

Надо сказать, что тема трагических периодов народного голода остаётся «больной» и для современной России. Исследователи рептильно-коньюктурного подленького лагеря осторожно «обходят» темы не только большевистских голодоморов, но и имперских, включая голод 1891-93 гг. Такова, для примера, типичная коньюктурная крыса и хитро-лживая ДРЯНЬ Н. А. Гаврилина (ТГПУ), которая в далёкой молодости, в самый расцвет перестройки и недолгой свободы слова, в 1989 г. защитила кандидатскую диссертацию по говорящей сама за себя “научной” теме «Партийное руководство в осуществлении связи вузовской науки с производством», достигла угождением, хитростью и подлостью карьеры декана факультета в Тульском пединституте, а недавно защитила и докторскую на “трендовую” тему о ненавистной Толстому господской «благотворительности». В ходе её подготовки она выпустила ряд публикаций об участии в благотворительности Л. Н. Толстого, где мы с удивлением обнаруживаем, в связи с темой голода 1891-93 гг., всё те же, восходящие к историографии времён СССР, поклёпы на царя, правительство, земских деятелей, журналистов (кроме оппозиционных, разумеется), клонящиеся к утверждению едва ли не уникального значения инициатив Л. Н. Толстого и его семьи в некоем противопоставлении пассивности и лжи прочих. Вот образчик суждений Н. А. Гаврилиной:

«Уже летом 1891 года в газетах стали появляться тревожные известия из разных губерний России и надвигающемся голоде. Однако ни правительство, ни земство, ни официальная печать не проявляли беспокойства. […] Земства, взявшиеся за организацию помощи голодающим, не только не требовали от правительства серьёзной помощи, но в своих статисти-ческих сведениях всеми способами сокращали «едоков» — число крестьян, нуждающихся в продовольственной и денежной ссуде. А губернская администрация находила обычно преувеличенными или измененными и эти требования и часто уменьшала размеры помощи, а то и вовсе отказывала в ней» (цит. по.: Гаврилина Н. А. Взгляды Л.Н. Толстого на благотворительность в России. Клио. - 2014. - № 9. С. 6 - 10). Эти очень узнаваемые для каждого толстоведа строки восходят к статье Л.Н. Толстого «О голоде», но… непосредственно этот текст практически без изменений передут (т. е. сплагиачен) Гаврилиной с книжки 1979 г. Л. Д. Опульской «Л.Н. Толстой. Материалы к биографии. 1886 - 1892», которая именно в части подобных оценочных суждений — давно устарела.

А уж из какой советской книжки списала Гаврюша вот это, противно и представить себе:

«Ошибочно считая нравственное самоусовершенство-вание людей единственным средством общественного переустройства, Л. Н. Толстой отвергает насильственное изменение общественных отношений» (Там же). И так далее, по ленинским “лекалам”… Хоть покойная Лидия Дмитриевна и писала так же в эпоху идеологической несвободы — до таких “наездов” на Толстого, уровня школьного сочинения, она себя не унижала!

Конечно, в 1891-м немало подлил «масла в огонь» сам Толстой, поддержав в своих статьях некоторые дурные слухи и пессимистические прогнозы. Опульская цитирует его статью «О голоде» — разумеется, вырывая из контекста рассуждений Льва Николаевича и смещая акценты в пользу идеологических установок времён СССР. А старая брехуша Гаврилина, равнодушная карьеристка, никогда не имевшая собственно научных интересов установления Истины в своих исследованиях — тупо повторяет её полуложь. Ибо дерёт она, не восстановляя контекста, чтобы тем самым выгоднее преподнести читателю Толстого как выдающегося «благотворителя». Между тем на неправдивость такого акцентирования указывают уже первые строки статьи «О голоде», к которой восходят цитатки и у покойной Л. Д. Опульской, и у пока живой, к сожалению, Гаврилиной:

«За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде, описывающих положение голодающих, взывающих к общественной или государственной помощи и упрекающих правительство и общество в равнодушии, медлительности и апатии.

Судя по тому, что известно по газетам и что я знаю непосредственно о  деятельности администрации и земства Тульской губернии, упрёки эти несправедливы. Не только нет медлительности и апатии, но скорее можно сказать, что деятельность администрации, земства и общества доведена теперь до той последней степени напряжения, при которой оно может ослабеть, но едва ли может ещё усилиться. Повсюду идёт кипучая, энергическая деятельность. […] Ассигнуют, распределяют суммы на выдачу пособий, на общественные работы, делают распоряжения о выдаче топлива. В пострадавших губерниях собираются продовольственные комитеты, экстренные губернские и уездные собрания, придумываются средства приобретения продовольствия, собираются сведения о состоянии крестьян: через земских начальников — для администрации, через земских деятелей — для земства, обсуживаются и изыскиваются средства помощи» (29, 86).

И писаниями своими, и практической помощью крестьянам, Толстой лишь включился в эту разнообразную, уже совершавшуюся с середины 1891 года, работу — не только предложив от себя оригинальные и, как оказалось, более продуктивные практики помощи (прежде всего, столовые), но и идейно (христиански) обосновав их — в том числе в главе V этой же статьи, сделавшей всю её нецензурной и скандальной в искажённом восприятии чуждого христианству сознания ряда православных соотечественников Льва Николаевича. 

 

На деле и правительство, и нормальная пресса, и в особенности земства делали в борьбе с голодом немало. В отличие от рассмотренной нами, в связи с Перепиской супругов 1873 г., ситуации в самарском крае, когда Соня и Лев, действительно, буквально обратили внимание страны на народное бедствие, осенью 1891 г. Толстой с членами семьи и друзьями «влился» в уже начавшееся дело помощи, и если бы не огромность страны и масштабность голодного бедствия, не неподготовленность к нему властей, в особенности на местах; и если бы не подозрительность к уже одиозной для многих консерваторов в России фигуре «еретика» Толстого и к его частной инициативе (вполне наказуемой зачастую и в наши дни), тем более связанной со сбором крупных сумм денег; и если бы и не слишком резкая иногда полемическая фразеология в выступлениях Толстого-публициста, да не ряд иных несчастных обстоятельств, которые мы не обойдём вниманием ниже, так как они нашли отражение в переписке Сони и Льва — никакого противостояния и сопровождающих его скандалов могло бы не случиться.

Ложью советской историографии, повторяемой поныне не одной Н. А. Гаврилиной, является и утверждение о «малоземелии» крестьянства, о нерешённости аграрного вопроса как главной причине голода 1891-93 гг. В статьях «О голоде» и «Страшный вопрос» Толстой оказался удивительным образом солидарен с выводами своего сына, Л. Л. Толстого, о сочетанном влиянии целого ряда факто-ров, превративших постоянную нищету и недоедание крестьян в гуманитарную катастрофу.

Вот, для примера, соображения Л. Н. Толстого о некоторых причинах, делающих неизбежным голод, в статье «Страшный вопрос»:

«…Соседние с Россией страны поражены таким же неурожаем и потому большое количество хлеба уже вывезено, и теперь в виде пшеницы продолжает вывозиться за границу».

Это одна из важных причин голода. А другая:

«…Совершенно противно тому, что было в голодном 40-м году, в нынешнем году нет и не может быть никаких запасов старого хлеба.

С Россией случилось нечто подобное тому, что случилось, по рассказу библии, в Египте, только с той разницей, что в России не было предсказателя Иосифа, не было запасливого управителя — того же Иосифа; но были молотилки, железные дороги, банки и большая потребность в деньгах и правительства и частных лиц. Во все предшествующие года, более 7-ми, хлеба было много, цены были низки, но потребность в деньгах всё росла и росла, как она равномерно растёт среди нас, и удобства продажи, молотилки, железные дороги и агенты, покупатели поощряли к продаже и делали то, что хлеб продавался весь дочиста с осени. […] В 40-м году были не только запасы помещиков и купцов, были везде по мужикам трёх- и пятилетние кладушки старого хлеба. Теперь обычай этот вывелся и нигде нет ничего подобного» (29, 119).

Как показывают современные исследования, системати-ческие голодовки в тогдашней России были связаны в огромной степени с мощным фискальным прессом государства. В 1891-1915 годах произошло десять масштабных вспышек голода, пусть и уступавших по количеству жертв событиям 1891 года. При этом ни в одном случае неурожай не был тотальным — так, в 1891 году западные губернии и нечерноземные губернии Центра России дали неожиданно хороший урожай. Проблема заключалась в том, что у крестьян из голодающих губерний не было сбережений, чтобы купить этот хлеб, — весь излишек уходил на выплату налогов и на выкупные платежи.

Но обман людей трудящегося народа, ограбление их правительством и спекулянтами в интересах городских дармоедов — только часть картины. Много условий для голода создавали и сами «великорусские пахари» — рутинным, невежественным своим хозяйствованием. Лев Львович Толстой, младший из взрослых к тому времени сыновей Толстого, в ходе своего летнего путешествия по Волге, навестил «родные», связанные с воспоминаниями детства, долгое время владеемые семейством Толстых земли в Самарской губернии и имел возможность оценить на месте причины и масштабы начинавшейся катастрофы. И о причинах (коренных: то есть помимо описываемой им страшной засухи 1891 года) он, в частности, пишет в своих воспоминаниях следующее:

«Поселенцы, явившиеся в Самарскую губернию, нашли здесь нетронутую, девственную, богатейшую почву. При самой ничтожной затрате труда степи давали им сначала баснословные урожаи. Двести пудов с десятины лучшей пшеницы-белотурки было обычным явлением. Новые поселенцы живо разбогатели. […] Но вот проходит несколько десятков лет — и картина заметно изменяется. Население увеличивается больше чем вдвое, земля выпахивается, травы становятся хуже, крестьяне беднеют. […] Между тем крестьяне всё так же продолжают относиться к земле, всё так же сеют пшеницу под борону, всё так же надеются на то, что, «может быть, нынче уродит Господь». Но ни нынче, ни завтра, Господь больше не даёт урожая, и всё хуже становится крестьянское житьё. Навоз из-под скотины продолжает сжигаться в форме кизяка из года в год; народ продолжает оставаться без должной помощи, без энергичных руководителей. Несколько лет подряд перед 91 годом стоит засуха, что ещё больше влияет на плохие урожаи, и тем подрывает окончательно крестьянское хозяйство. И вот наступает засуха 91 года…» (Толстой Л.Л. В голодные годы. Записки и статьи. М., 1900. С. 5-6).

Такое же сочетанное влияние факторов: погодных, невежества и нерационального землепользования, суеверий крестьянства и пр. — называет в числе причин голода и Толстой. Но для великого яснополянца основной причиной катастрофы 1891 г. была всё же — кастовая разделённость якобы «христианского» общества, которой имманентны не столько эксплуатация труда, сколько неуважение обитающих в городах российских «элит» к своим же кормильцам, к трудовому крестьянству. Все прочие причины, даже тесно связанные с неграмотным поведением самих сельских тружеников — так или иначе увязаны на этом неуважении в России людей к людям, как равным сёстрам и братьям в Боге и Христе. Трудящийся народ изнурён и физически, и морально от такого к нему отношения городских захребетников (этот же вывод Толстой открыто повторит и в 1898 году в статье «Голод или не голод?»). Кастовая обособленность дармоедов и неуважение их к тем, кого они же объедают и грабят — никуда не делись и в современной нам путинской России. Как же не замалчивать и не врать ей о Толстом-христианине и Толстом-кормильце народа?

 

Наконец, скажем и о лганье казённого толстоведения по поводу «ошибочной» исключительной установки Толстого на нравственное самосовершенствование, якобы выразившейся в его писаниях о голоде в России, начиная с известного письма Н. С. Лескову от 4 июля 1891 г. в ответ на его запрос.

20 июня 1891 г. H. С. Лесков обратился к Толстому с письмом, в котором спрашивал: «Как Вы находите — нужно ли нам в это горе встревать и что именно пристойно нам делать? Может быть, я бы на что-нибудь и пригодился, но я изверился во все «благие начинания» общественной благотворительности и не знаю: не повредишь ли тем, что сунешься в дело, из которого как раз и выйдет безделье? А ничего не делать, — тоже трудно. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь на потребу» (Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. М., 1962. С. 540).

Толстой к тому времени, живя в Ясной Поляне, где грядущий голод никак пока не явил себя, не успел ни собрать достаточных сведений о только начинающемся бедствии, ни толком обдумать те конкретные меры, которые через несколько месяцев он предложит в статьях «О голоде», «Страшный вопрос» и «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая» (см. 29, 86 – 144). К тому же он сам принадлежал к разочарованным в общественной благотворительности — пожалуй, с более ранних лет, нежели Лесков, если памятовать его опыты с устроением жизни и хозяйства собственных крестьян ещё накануне отмены крепостного права и позднее, в 1-й половине 1860-х, в качестве мирового посредника в родном Крапивинском уезде.

Поэтому Толстой и отвечал Лескову — как «разочарованный разочарованному». Не выхваливая, он всё-таки и не отрицал ни одного какого-то из актуальных способов помощи крестьянам, ни всех вместе; он только указал в письме на христианский этический фундамент тех мер, которые несомненно должны быть приняты:

«Когда кормят кур и цыплят, то если старые куры и петухи обижают, — быстрее подхватывают и отгоняют слабых, — то мало вероятного в том, чтобы, давая больше корма, насытили бы голодных. При этом надо представлять себе отбивающих петухов и кур ненасытными. Дело всё в том, — так как убивать отбивающих кур и петухов нельзя, — чтобы научить их делиться с слабыми. А покуда этого не будет — голод всегда будет. Он всегда и был, и не переставал: голод тела, голод ума, голод души.

Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать, — разумеется, начиная с себя, — тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамона неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, — я думаю не нужно, и ничего, кроме греха, не произведёт. Делать этого рода дела есть тьма охотников, — людей, которые живут всегда не заботясь о народе, часто даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшем брате, — и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие, и честолюбие, и страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода, а что если кто делает добро, тот делал его и вчера, и третьего дня, и будет делать его и завтра, и послезавтра, и во время голода, и не во время голода. И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел, — вот и давайте, — так как мы люди, — стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда. — Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, т. е. делать зло людям, но нельзя любить и не накормить. […] И потому, если вы спрашиваете: что именно вам делать? — я отвечаю: вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых» (66, 11 – 12. Выделения в тексте наши. – Р. А.).

Здесь важно подчеркнуть, что пишет эти строки — не наивный усадебный, кабинетный идеалист и не зачерстве-лый лицемер, а автор социально-экономического трактата «Так что же нам делать?» (1884 - 1886), не только стоившего Толстому, как мы помним, громадных творческих усилий и времени, но и связанного с практическим постигновением зла и вреда и чужести христианскому учению суеверия о «помощи» деньгами, о городской и барской «благотворительности».

И это пишет человек, ставший уже в 1880-х одним из знатоков древнейшей мудрости человечества — мудрости Востока. Да, мы имеем в виду ту же максиму великого Лао-Цзы о том, что сложные задачи правителю и мудрецу лучше предотвращать в их сложности, разрешая тогда, когда они ещё легки. Исполняй номинальные «христиане» православной России учение Христа, установляющее равенство права для всякого человека на заботливую любовь и уважение, на человеческое своё достоинство, дающее всякому человеку статус «ближнего» — разве мог бы возникнуть голод? А и возникни в народе беда, требующая массовой помощи — разве пришлось бы Толстому отрываться от своих художественных замыслов и иных писаний того времени (а это и «Отец Сергий», и не оконченная позднее повесть «Записки матери», и трактат «Царство Божие внутри нас», и замыслы для романа «Воскресение») ради словесного, в статьях, проповедания христианской помощи: не деньгами, а личными трудом и жертвой? Это и так бы явилось актуальной мотивацией для всех, могущих помочь.

Начиная с уже написанной к тому времени статьи «Первая ступень» (которую в путинской России толст ое ды чаще всего понимают как «проповедь вегетарианства»), осуждавшей обжорство паразитов на народной шее и напоминавшей им о нравственном значении поста и, в частности, пищевого воздержания, Толстой исполнил сам то, что советовал Н. С. Лескову: затронул богатых в их лукавстве и тщеславии буржуазного «благотворения» — да так ощутимо, что сытая и зажиточная городская сволочь и по сей день предпочитает замалчивать и/или перевирать главные тезисы этих статей. К сожалению, в рамках нашей книги мы не можем останавливаться подробно на их анализе. Скажем лишь, что ни статьи Толстого о голоде 1891 и последующих лет (включая «Голод или не голод?» 1898 года) нельзя рассматривать в отрыве от этического христианского содержания «Первой ступени» и письма Лескову, ни, напротив, это письмо, оказавшееся, как многие частные (не для публикации) тексты Толстого, очень неудачным по некоторым своим выражениям и недоговорённости того, что было сказано в позднейших публицистических выступлениях Льва Николаевича по проблеме голода — нельзя, в свою очередь, вырывать из идейного контекста этих выступлений. Лесков, конечно, не мог знать всего этого контекста и принял содержание письма Толстого с грустным разочарованием. Но позднее, когда Толстой с семьёй продемонстрировал надстройку добрых практических дел на выраженном в несчастливом письме идейном «фундаменте» — Лесков понял настоящее значение письма и горячо поддержал Льва Николаевича.

Современной нам путинской России неизбежно ставить «барьер» на пути к такому пониманию, и — лгать, лгать и лгать о роли Толстого в помощи голодающим в 1891-93 гг. и о выразившемся в его писаниях этих лет по теме голода христианском его мировоззрении. Так, некая А. А. Федотова (тоже их Тульского пединститута и, вероятно, ученица Гаврилиной) справедливо указывая, что Толстой в письме Лескову «абстрагируется от конкретной проблемы и частных способов её устранения», в то же время замалчивает факт, что способы, обсуждавшиеся в те дни в обществе и прессе, Толстой справедливо не считал христианскими, а своей программы он тогда же ещё не был готов представить публике. Письмо Толстого «уличается» Федотовой в «дидактизме» и «рациональности», якобы абстрагирующейся от жизненной реальности России (Федотова А.А. Л. Н. Толстой и «голодный вопрос» 1891 года // Духовное наследие Л. Н. Толстого в современных культурных дискурсах: Материалы XXXV Международных Толстовских чтений. - Тула, 2016. - С. 310). Непонятно, насколько прочна должна быть, с точки зрения автора статьи, «связь с реальностью» у писанного наспех частного письма, где Толстой слишком кратко и неловко выразил как раз религиозно-этические теоретические основания необходимых, но на тот момент ещё «не готовых», не продуманных им мер практической помощи?

Обоснованием и иллюстрацией изложенных нами выше утверждений станет представленная ниже переписка супругов и цитаты из сопутствующих ей иных источников.

КОНЕЦ ВСТУПИТЕЛЬНОГО ОЧЕРКА

 

_____________

 

 

ПРЕДЫСТОРИЯ

 

В «Моей жизни» Софья Андреевна Толстая вспоминает, что первые сведения о грядущем голоде докатились до Ясной Поляны ещё в мае 1891 г.: дочь Толстого Мария, смотревшая на жизнь народа вполне по-отцовски, писала матери из Данковского уезда Рязанской губ., что у местных крестьян «в полях всё пропало от холода и отсутствия дождя; все с ужасом ждут голода, каждый день все молятся и все плачут» (МЖ – 2. С. 201).

В Ясной Поляне никаких признаков грозящей засухи не появлялось. Урожай пшеницы был даже больше обыкновенного, трава уродилась высокой. Толстой, по обыкновению, участвовал в её косьбе, а также опробовал в этом году своего рода «хлебный огород» — возделывание пшеничного поля без эксплуатации животных, своими силами и одной только лопатой.

Софья Андреевна между тем выгодно завершила семейный имущественный раздел; немалую выгоду принесли ей и хлопоты о разрешении «Крейцеровой сонаты»: 13-й том издаваемого ею собрания сочинений мужа с текстом этой повести, изданный первоначально тиражом в 3 000 экземпляров, читатели моментально смели с прилавков, и хитренькая Соничка распорядилась о допечатке этого тома — ещё в 20 000 (!) экземпляров, которые, несмотря на спекулянтскую цену, тоже были быстро раскуплены (Там же. С. 206). Всё, казалось, шло только к лучшему… но только не для бедной Софьи Андреевны, бывшей, как следует признать, просто гением негативистского мышления и мастерицей в умении сделать себя и окружающих несчастными. Записи её дневника фиксируют повторения тех же психо-соматических приступов (с сердцебиением, стеснением в груди, ощущениями удушья, иногда со слезливыми истериками), которые сопровождали её в весенней поездке в Петербург и после возвращения — в Ясной Поляне. Скандалы с мужем делаются нормой, и главный повод их в лето 1891 г. — готовящееся Л. Н. Толстым заявление в газеты об отказе от авторских прав на сочинения после 1881 г., то есть, с точки зрения Софьи Андреевны — от денег за публикации этих сочинений, необходимых для семьи, для её детей. 21 июля, после особенно яростной ссоры, Софья Андреевна намеревается покончить с собой: сперва на железной дороге, затем — утопившись в реке. «Желание смерти было так сильно, что и детей не было жаль» (Там же. С. 213). Стечение ряда обстоятельств не дают ей в тот день совершить рокового шага. Коренная же причина такого поведения открывается нам из записей дневника Софьи Андреевны, сделанных в тот же день, 21 июля:

«И опять, и опять та же “Крейцерова соната” преследует меня. Сегодня я опять объявила ему, что больше жить с ним как жена — не буду. Он уверял, что только этого и желает, и я не поверила ему» (ДСАТ – 1. С. 202).

В «Моей жизни» Софья Андреевна дополнительно поясняет эти свои слова так: «...Тяжело было сознавать, что я вся завишу от периодов страстности и охлаждения Льва Николаевича. “Крейцерова соната”, объяснившая мне отчасти моего мужа, постоянно восставала в моём представлении. Как ни покорна я была как жена, я и себе, и ему сказала, что быть только любовницей я не хочу, что это унизительно, гадко» (МЖ – 2. С. 213).

Но гадко ли, не гадко, а спала она, кстати сказать, в последующую за ссорой ночь — всё-таки с мужем, и утром они снова, как обычно, помогли друг другу освободиться от полового желания (Там же).

А теперь, наоборот, пусть дополнит мысли мемуаристки её дневник. Из записей 15 августа 1891 г.:

«Если в молодости жили любовной жизнью, то в зрелые годы надо жить дружеской жизнью. А что у нас? Вспышки страсти и продолжительный холод; опять страстность и опять холод. Иногда является потребность этой тихой, нежной, обоюдной ласковости и дружбы, думаешь, что это всегда не поздно, и всегда так хорошо, и сделаешь попытки сближения, простых отношений, участия, обоюдных интересов, и ничего, ничего, кроме сурово, брюзгливо смотрящих удивлённо глаз, и безучастие, и холод, холод ужасающий. А отговорка, почему вдруг стали мы так далеки — одна: “Я живу христианской жизнью, а ты её не признаёшь; ты портишь детей” и т. д.» (ДСАТ – 1. С. 207).

Таким образом, бунт Софьи Толстой был, как и прежде, бунтом человеческого достоинства. Протестом против экзистенциальной выхолощенности её семейной, общест-венной повседневности, ограниченности возможностей самореализации, социальных ролей и прав для женщины в исконно лжехристианской, патриархальной России. Но хотела Соничка, увы, невозможного: быть в той степени согласия с мужем и играть в его жизни, в его делах такие роли, которые подразумевают не простое сожительство, а дружбу, то есть огромную степень согласия с мужем в самых значительных для него вопросах. Такое согласие, какого она, по собственным же многочисленным признаниям, не могла иметь, потому что не могла разделить с мужем его последования Христу.

Вопрос о переезде в Москву стал для неё ещё одним поводом для серии семейных сцен. И в этих скандалах Соня пыталась добиться невозможного: чтобы муж не просто был согласен, под её давлением, на переезд с нею и с детьми на осенне-зимние месяцы в Москву, но был согласен охотно, то есть радовался бы перспективе ещё нескольких зим (пока учатся младшие дети) в ненавистной Москве. Радовался бы с тою ощутимой степенью искренности, при которой она могла не опасаться его последующего за переездом недовольства — как это случилось в 1881 и 1882 гг. Исключительно ради этого вечером 29 августа, когда переезд был уже решён, она вновь подняла этот вопрос, увязавшись за мужем на прогулку. И получила вдруг принципиальный, раздражён-ный отказ: «…Я этого не хочу! Ты — непременно поезжай и отдай детей <в гимназию>, потому что ты считаешь, что так надо и так лучше». – «Да, но ведь это развод, ведь ты ни меня, ни 5-х <младших> детей не увидишь всю зиму!». – «…Ты будешь ко мне приезжать». – «Я? Ни за что!» (ДСАТ – 1. С. 208 - 209).

Последовал припадок и скандал, в ходе которого Софья Андреевна винила супруга в «безнравственной» попытке «разорвать семью пополам», в «бессердечном выбрасывании её из своей жизни». Толстому удалось отговориться и, по существу, бежать в соседнюю с Ясной Поляной деревню Грумант, а Софья Андреевна пошла домой лесом, в слезах, так что встреченные ею по пути мужики и бабы смотрели на неё с удивлением (Там же. С. 209). Дети точно 1 сентября были доставлены на учёбу — «свезены в омут», как ворчал их отец (Там же. С. 210). В постоянном присутствии обоих родителей они, учась в гимназии, не нуждались, но тем не менее, вернувшись в Ясную Поляну, в последующие дни Софья Андреевна не раз возобновляла разговоры о переезде мужа, в том же эмоциональном стиле, так что и сестра её Татьяна наконец, не выдержав, прикрикнула на неё: «Довольно, Соня, ты мне всё сердце растерзала!» (Там же).

 

Такова была тяжелейшая для Толстого нравственная атмосфера, в которой ему приходилось обдумывать не только свои творческие работы, но и ситуацию с надвигающимся на сельскую Россию страшным голодом.

В Дневнике он в первый раз реагирует на разговоры о голоде и способах помочь народу в записях от 25 июня 1891 г.:

«…Спасение жизни матерьяльное — спасение детей, погибающих, излечение больных, поддержание жизни стариков и слабых не есть добро, а есть только один из признаков его… Матерьяльное спасение, поддержание жизней людских есть обычное последствие добра, но не есть добро. Поддержание жизни мучимого работой раба […] не есть добро, хотя и есть поддержание жизни. Добро есть служение Богу, сопровождаемое всегда только жертвой, тратой своей животной жизни, как свет сопровождаем всегда тратой горючего матерьяла. Очень важно разъяснить это. Так закоренело заблуждение — принимать последствие за сущность.

[…] Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие — высказаться, или страх; но добра нет. Голод всегда — (нищих всегда имеем), т. е. всегда есть кому и для чего жертвовать; ни в одно время не может быть более нужная моя жертва или служба, чем в другое…

Нельзя начать по известному случаю делать добро нынче, если не делал его вчера. Добро делают, но не потому, что голод, а потому, что хорошо его делать» (52, 43 - 44).

Легко заметить, что это те же критические суждения о господской «благотворительности», которые несколькими днями позднее Толстой выскажет в цитированном нами выше письме Н. С. Лескову. Действительно, подобно тому как «богослужением» для христианина может быть только повседневное и всечасное служение Богу, как работника в мире хозяину, а не храмовое идолопоклонство и колдовство, как у язычников — так и «благотворительность» не может между христианами быть неким временным предприятием, актом, совершаемым “по случаю”, а может и должно быть, как и пишет Толстой — «жертвой, тратой своей животной жизни» понемногу, но во всякий день и час.

 

Следующий эпизод предыстории великого историчес-кого дела Л. Н. Толстого и семьи — связан уже непосредственно всё с тем же письмом Толстого от 4 июля к Н. С. Лескову.

Как мы помним, знакомы писатели к этому времени были ещё не очень давно — с весны 1887 года. Ко времени письма Толстого — не виделись уже более года. Кроме того, Лесков всегда старался позиционировать себя писателем и мыслителем, от авторитетов и общественных мод независимым. На деле его уже “подхватила” летом 1891 г. волна общественных волнений по случаю засухи и неурожая. Он ждал от Толстого, которого знал как великого народолюбца, примерно таких же суждений о необходимой помощи крестьянству, какие гуляли в прессе — и, вероятно, бессознательно был расположен уже к идее опубликовать ответ Толстого (испросив, конечно, на то особенное письме