Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Совсем устала быть его женой
(14 – 26 июля 1892 г.)
В начале Фрагмента Третьего, заключительного в Тридцать Пятом эпизоде нашей презентации переписки супругов Толстых, вспомним снова характеристическое, очень эмоциональное признание Софьи Андреевны из письма мужу от 18 февраля: «<Дочь> Таня кому-то в Москве сказала: «как я устала быть дочерью знаменитого отца». — А уж я-то как устала быть женой знаменитого мужа!» (ПСТ. С. 497)» Усталость, конечно же, коснулась и Толстого. В своём втором публичном «Отчёте об употреблении пожертвованных денег», за период уже с 12 апреля по 20 июля 1892 г. он свидетельствует об определённых эмоциональных «выгорании» и «отупении», сделавших его и помощников его малочувствительными не только к видам крестьянских несчастий, но даже к слёзам и мольбам: «…Я не мог бы ответить на вопрос о том, каково положение народа: тяжело, очень тяжело или ничего? потому что мы все, близко жившие с народом, слишком пригляделись к его понемножку всё ухудшавшемуся и ухудшавшемуся состоянию. […] Да, нам надоело. А им всё так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви…» (29, 166, 168). Но это «выгорание», скорее, было психологической защитой, необходимой при длительном стрессе — чуждой эгоизма. К «усталости» же Софьи Андреевны, помимо вербализируемых ей забот о семье, о своих иссякающих силах и о здоровье мужа, примешивалось всё та же, уже отмеченная нами выше, особенная «любовь», неотторжи-мая от потребности обладать любимым человеком, постоянно видя его, и даже контролировать в его действиях и отношениях с прочими людьми. Почувствовав снова в Черткове конкурента в этом обладании и контроле (а значит, и врага), как свидетельствует запись в Дневнике Льва Николаевича, в дни его очередного краткого, с 24 мая по 2 июня, отпуска и приезда с дочерью Машей и жизни с ней — уже в Ясной Поляне, куда по обыкновению переехала на лето семья — Софья Андреевна снова была не в духе: «Соня мрачна, тяжела. Уж я забыл это мученье. И опять. Молился нынче о том, чтобы избавиться от дурного чувства». И тут же: «Я собрался ехать» (52, 67). Хорошо, когда есть, куда уехать!
Поездка Толстого в Бегичевку со 2 по 15 июня, хотя и сопровождалась недлительным эпистолярным общением супругов, для нас малозначительна. Со стороны Софьи Андреевны к этому периоду относятся письма от 2, 4, 8 и 11 июня, которые мы опускаем. В целом они производят удручающее впечатление: писавший их человек явно очень устал, не вполне здоров и настроен на негативное восприятие всех новостей и вообще впечатлений жизни. И запоминается Соничке не самое лучшее. Для примера, из письма от 4 июня, из прекрасной летней Ясной Поляны:
«Удушье у меня не повторялось, немного спина болит и плохо ночь спала, но купаюсь, гуляю, ем — всё по-старому. Сестра Таня вдруг решила, что: “а ведь ты, Соня, долго не проживёшь” — и повторяет мне это несколько раз. Я это и сама думаю…». А тут ещё изгнанный из дома грубый немец-гувернёр (вероятно, тоже не вполне здоровый душевно человек), пользуясь отсутствием хозяина, пишет ей и грозит отомстить: «…И если б не маленькие дети, не соловьи, не цветы, не чудное солнце, не дубы и вся цветущая растительность, то жить бы было очень тяжело. Уйдёшь в лес с Ваничкой, ну и хорошо» (ПСТ. С. 526).
А в письме 8 июня — другая грустная история: крестьяне с дальнего покоса решили, в отсутствие «барина», проехать с возами сена прямо по барским лугам, да ненароком наехали на Софью Андреевну, сидевшую в высокой траве с детьми: «…Четырнадцать возов, человек 20 народу. Всё это ехало Калиновым лугом, без дороги, мимо ёлочек и мимо ржи и Заказа. Я рассердилась, послала переписать всех и заявить уряднику» (Там же. С. 527 - 528). На следующий день мольбы на коленях мужичьих жён довели Соничку до очередного нервного срыва и припадков удушья… но бабы добились своего: оштрафованы мужья не были. Поступок, казалось бы, совершенно оправданный. Защита собственности. Была опасность для детей… И так далее. Но, во-первых, выглядит эта хозяйственная грозность Софьи Андреевны достаточно чрезмерной в отношении трудящихся соседей, бедняков-крестьян — если посмотреть на неё глазами Толстого. И вовсе нелепой — если смотреть из нашего (апрель 2020 г.) времени, когда по тем же самым землям закрытой на карантин Ясной Поляны колесят любители моторного «экстрима», шумя, матерясь, разбрасывая по пути мусор и сжигая траву, а на Любимой Скамейке Льва Николаевича в «Ёлочках» уже прошло несколько пьяных пикников — с участием свободно заходящих на территорию Музея и в Заповедник, благодаря «хорошим знакомствам», дружков тех самых охранников, которые показушно закрыли вход к нам «из-за вируса» от нормальных посетителей! Это-то как раз не народ, а городские паразиты, как правило избегающие настоящего человеческого труда — лишние, не нужные ни Богу, ни Природе! Но заявляющие некие свои «права» на последнюю… на свежий воздух вперемешку с табаком, бензином и водкой.
Это был только один из цепочки конфликтов жадной и принципиальной горожанки (хуже того — москвички) Sophie с нелюбимым ею сельским народом. По этому поводу Татьяна Львовна предостерегала маму в письме от 12 июня 1892 г. из Бегичевки: «Ваши истории с ясенским и телятинским народом очень огорчительны, и всё это пойдёт crescendo и crescendo, потому что чем хуже будут отношения с народом, тем они будут больше делать неприятностей. Это — дурное начало… Со временем начнут вас поджигать, и такие будут ожесточённые отношения, что жить в Ясной нельзя будет» (Цит. по: Гусев И. И. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891 – 1910. С. 78). Пророчество умнейшей дочери Льва могло бы совершенно сбыться уже в годы Первой российской революции 1905 – 1907 гг., когда в России массово разграблялись и сжигались протестующим народом дворянские усадьбы. Если бы не гигантский авторитет в глазах крестьян Толстого, назло которому Sophie продолжала и в последующие годы преследовать крестьян.
В эти же дни Лев Николаевич с дочерьми Машей и Таней и множеством иных помощников продолжал своё служение Духовного Царя России. Виды на урожай были далёкими от благих ожиданий, так что ни о каком свёртывании бегичевского «министерства добра» не могло идти и речи. Но всё же Лев Николаевич стремился максимально успокоить и обнадёжить жену, с целью чего писал, например, 8 июня, перечисляя своих главных помощников в Бегичевке:
«Сейчас ожидаются Писаревы, Философовы и тут Давыдовы, и я спешу уйти. Вчера я ездил, нынче пойду ходить по ближним <столовым>. В свои поездки я, глядя на поля, решил, что урожай не так плох, как казалось, и, несмотря на то, что приходят депутации о том, чтобы продолжать, можно будет спокойно уехать, хотя и многих жалко» (84, 154).
А в письме от 13 июня — небольшая коррекция этой, специально для Сони состряпанной, радужной картины, но «подслащённая» одновременно известием о скором, пусть и не окончательном, приезде домой, в Ясную:
«Если ничего не помешает, приедем во вторник, как ты желала. Готовим всё к тому, чтобы откланяться, для чего надо будет приехать ещё один последний раз» (Там же. С. 155).
В новом отпуске, с 16 июня по 9 июля 1892 г., Толстой продолжил работу над трактатом «Царство Божие внутри вас». Восьмая глава наконец далась ему: по совету приехавшего в госте к семье Н. Н. Страхова, он разделил её на три главы, что помогло определиться с необходимыми дополнениями и правками всего текста. А ещё в эти же дни, но уже перед самым отъездом, Толстой совершил юридически раздел имущества между женой и детьми, подписав 7-го июля раздельный акт. Показательно, что гостившие в эти дни в яснополянском доме Н. Н. Страхов и П. И. Бирюков, люди покладистые и психологически выносливые, всё-таки 5 и 6 июля соответственно спешно выехали восвояси — не выдержав атмосферы домашней свары, сопровождавшей раздел. Её отчасти передаёт относящаяся к разделу запись в Дневнике Л. Н. Толстого от 5 июля:
«Остаюсь ещё для раздела. Тяжело, мучительно ужасно. Молюсь, чтоб Бог избавил меня. Как? Не как я хочу, а как хочет Он. Только бы затушил Он во мне нелюбовь. — Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лёва внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Её поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. < Часть Марии Львовны, отказавшейся участвовать в мерзком разделе, Софья Андреевна оставила себе. – Р. А.> Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов её. — Грустно, грустно, тяжело мучительно» (52, 67).
Этот «раз», то есть эта поездка в Бегичевку в период с 9 по 29 июля, конечно же, не будет последней для Толстого. Но именно о ней и о хронологически связанной с этими днями переписке Л. Н. и С. А. Толстых мы и будем говорить ниже. Биографически время пребывания Льва Николаевича в Бегичевке в июльскую поездку, с отъезда из Ясной Поляны до возвращения в неё же — это числа с 9 по 29-е. Но первое из известных писем этого Фрагмента, именно 14 июля от Софьи Андреевны, не публиковалось. Первое же из писем Толстого — уже из самой Бегичевки, датируемое исследователями приблизительно 15 или 16 июля: труд описать дорожные приключения поездки на лошадях через Пирогово, Успенское (имение Бибиковых) и Богородицк в Бегичевку взяла на этот раз на себя дочь Толстого Маша. В своём же письме Толстой сообщал все те подробности своего временного, сезонного «сворачивания» работы помощи крестьянам, которые, как он знал, будут необходимы или хотя бы интересны жене:
«Маша тебе, вероятно, описывала <в письме 12 июля> всё наше путешествие, которое было не только безопасно и безвредно, но очень мне приятно. Здесь все приготовились и приготовляются давать отчёты последние. Провизию остальную всё свозим в Бегичевку. Делаем перерыв всех столовых — думаю — до конца сентября. Что дальше будет, покажут обстоятельства. Но одно, что я и прежде думал и в чём теперь ещё более утвердился, это то, что самых слабых людей, старых, больных — небольшое количество — всегда бесприютных и беспомощных, нынешний год при неурожае и потому при неподавании милостыни, при дорогом хлебе и при привычке, взятой ими и теми, кто о них заботился, что их кормят, — что нельзя их бросить. И это то самое дело, которым мы займёмся теперь. — Их надо как-нибудь устроить. Нынче приходила такая команда из Татищева. Вчера приходила Бегичевская вся деревня. Но целые деревни мы не можем кормить, а бездомных нельзя бросить. В этом было и главное дело прошлого года. И теперь, как это устроится, не знаю. Вчера я целый день был дома. Все съехались. А нынче поеду в сторону Орловки и по деревням, попробую, испытаю, как это устроится.
Торопят меня, едет Гриша к Давыдовым и свезёт письмо в Клёкотки. Я здоров, хотя слаб и не пишется. Получены два вагона, и нет дубликатов, и потому, пожалуйста, все объявления присылай. Целую тебя, Лёву и детей. Тани, верно, ещё нет. — Здесь все благодушны и дружны» (84, 155 - 156).
Следующее небольшое письмо Толстого к жене, от 17 июля, так же связано с проблемами принятия на станции продовольствия для столовых. Цитируем из него строки, которые касаются общих личных интересов Сони и Льва:
«Мы все благополучны и здоровы. Но положение народа, особенно в нашей местности, очень дурно. Положительно хуже прошлого года. Так что искать худшего негде» (84, 156).
Вместе с предшествующим письмом это однозначно давало Софье Андреевне понять: ни о каком зимовании без выезда, при ней и в Москве, мужа она могла даже не мечтать. Но её интересы явно расходились с текущими интересами работника Божьего в мире Льва. Как раз очередное, встречное, то есть тоже от 17 июля, письмо Софьи Андреевны продемонстрировало это очень ярко. Приводим ниже полный его текст.
«Милый друг Лёвочка, получила, наконец, и от тебя письмо; ты пишешь, что здоров, но слаб, что голод опять, что вы кончаете до сентября дело и не знаете, что будете делать впредь. Как всегда письма и вести из Бегичевки наваливают мне на душу камень, в горле спазма и слёзы, а кроме того предчувствие надвигающейся тучи, как было и в прошлом году. Говорить о том, как я отношусь к незнанию того, как ты пишешь, что вы будете делать, — много раз и впредь я не буду. Но один раз я должна высказать своё мнение и чувство относительно будущего. Я считаю, что ты более физически не в состоянии переносить трудности прошлогодней жизни, а нравственно неправ отдавать свои последние силы и годы на другое что, чем твою умственную и художественную деятельность. — Кроме того я считаю себя не в состоянии пережить ещё то, что пережила весь этот год. Надорванность моих всяких сил я чувствую так сильно, что сегодня, только при получении письма твоего, всё поднялось во мне: и тоска, и сердцебиение, и желание опять, по-прошлогоднему, уйти из жизни. Но ведь всё это старые боли, и это совсем невыносимо. Следовательно, я прямо и ясно говорю, что я употреблю все свои последние силы на то, чтоб не пустить вас в Бегичевку ни за что, ни за что. Насилие и обман можно всегда производить; меня и этот год жестоко обманули; но иначе трудно было, я это понимаю. Нынешний же год только начинается, и от тебя зависит устроиться именно теперь так или иначе. — Всякая женщина, прожив без порока тридцатилетнюю замужнюю жизнь, имеет хоть то право желать иметь с собой, чтоб покоить, любить и общаться с любимым мужем. Если б ты хоть на минуту мог быть справедлив и любящ сам, то ты понял бы, насколько законно и сердечно моё желание.
Довольно мне и страдания видеть, как это гордое дело помощи народу погубило и Таню. Её здоровье очень, по-моему, плохо. Лёва высказал от себя то чувство, которое постоянно испытываю я: что когда Таня тут сидит, то у него тоскливое чувство глядеть на неё. — Вчера она вернулась с Сашей; как будто вид её свежей. Никто ей душу не терзал, и уж она отдохнула. В Бегичевку я её не пущу. Вчера была уже неделя, как и вы уехали. Я очень рада была узнать от вас, что вы легко совершили путешествие; спасибо Маше, что описала мне всё подробно. Она пишет прислать разных продуктов и лекарств; но я вчера только получила её письмо, а пока всё дойдёт до места, вы уж, надеюсь, вернётесь, а оказии никакой не предвидится. Сегодня захолодало и ветер непрерывный. От Эрдели известий нет, у нас все здоровы, только меня одышка от холодного ветра одолевает. Гостей никого не было, только сестра Лиза приезжала. Она будет жить в Москве и предлагает, чтоб муж её мне помогал во всех моих делах, чтоб я посылала его, куда надо, что он свободен и охотно это будет делать. < Александр Александрович Берс (1844—1921), сын Александра Евстафьевича Берса, родного брата отца Софьи Андреевны. Второй муж Е. А. Берс. – Р. А.> Мне всегда больно, когда Берсы, Дунаевы и пр. должны помогать мне, когда у меня есть муж и старшие сыновья; и пусть уж лучше мои силы последние надрываются, а посторонних вмешательств я принять не могу. У всякого своя гордость. Мне очень жаль, что моё письмо тебя расстроит; но я предпочла написать, ибо разговора могу и не вынести, сердце и при письме так стучит, что удары в стол отдаются. Письмо это разорви, чтобы неосторожно не попало посторонним. Ты скажешь, что деньги остались и их надо хорошо употребить. Денег мало; можно купить муки, дров, посадить человека, и пусть выдаёт самым нуждающимся. Столовые открывать нельзя; в них явится такая потребность везде, что очень скоро дело это окажется невозможным. Кроме того на это нужно опять много людей, и их не будет. Помощь же в виде раздачи можно поручить Павлу Ивановичу, благо он за это взялся, т. е. согласился приехать, когда нужно. Посылаю два объявления, но оба на посылки. Дубликаты на горох я послала <ссыпщику на станции> Ермолаеву, верно вы получили; их было именно два. Прощай, милый Лёвочка, береги себя, пожалуйста; не пей везде воды сырой; лучше бери с собой миндального молока, когда будешь отъезжать далеко, и то на кипячёной воде. Целую Машу и Веру и кланяюсь Елене Павловне.
С. Т.» (ПСТ. С. 528 - 530).
Это письмо было во многих отношениях тяжело для Льва Николаевича: своими свидетельствами и нездоровья жены, и непонимания ею смыслов якобы «гордого» дела его помощи народу, которому, не без колебаний, как мы помним, именно по причине сближения с нехристианским, гордым делом «благотворительности» деньгами, посвятил себя Толстой. Тяжёлая, эгоистическая сторона Сониной любви снова дала ему знать себя. В тоже время было невозможно не понять её и не сочувствовать ей, не желать идти навстречу во всём и насколько возможно. Вскоре Толстой воспользуется советом Софьи Андреевны, и именно Павел Иванович Бирюков частично заменит его в Бегичевке на месте «верховного министра» в его «министерстве добра». Но совершенно отлучек от семьи по бегичевским делам избежать не удастся.
Вечером следующего дня Софья Андреевна пишет ещё письмо, в основной своей части продолжающее, хотя и в более спокойном настроении, тему прежнего:
«Вчерашнее письмо у меня на совести, но что делать, крик сердца не удержишь. Вчера приехала Маня Рачинская, ехавшая на поезде с Женей Писаревой, и к нашей радости мы имели свежие известия, что в Бегичевке все здоровы и благополучны. У нас тоже всё слава богу. […] Как вам теперь трудно, как я страдаю постоянно за вас, за то тяжёлое, неопределённое дело, которое пришлось взять на себя. Надо развязать всё попроще. Пустыню Сахару не заставишь производить, если она засохла. И не по нашим это слабым силам. […] Как мне тоскливо без тебя, Лёвочка, хоть бы можно было не разлучаться!» (Там же. С. 530 - 531).
Ещё упоминается в письме о готовящемся светском развлечении, на которое решили ехать все взрослые члены семьи: знаменитый тенор той эпохи, Николай Николаевич Фигнер (1857 - 1919) гостил в своём имении, всего в 6 верстах от Ясной Поляны, и пригласил соседей на эксклюзивный концерт: «Дети в восторге, а я боюсь суеты, экипажей, вообще боюсь задохнуться и захлопотаться. Сегодня, впрочем, я здорова» (Там же. С. 531).
После заполненного трудами перерыва, который показался Льву Николаевичу большим, 19 июля он наконец пишет жене довольно пространное письмо. Приводим текст его с незначительными сокращениями.
«Очень давно, т. е. два дня, не писал тебе, милый друг. Нынче видел газету, в которой твой отчёт. Всё очень хорошо. Мне надо писать свой, и я завтра принимаюсь за него; но боюсь, что много сведений не достанет. Скажи Тане, чтобы она прислала всё, что у неё есть, и тебя прошу прислать, что у тебя есть. […] Дела наши понемногу уясняются: т. е. определяется то, что нужно, и как сложится дело. Нужно, необходимо кормить население местности втрое или вчетверо меньше прошлогодней, но нужда в этой местности хуже прошлогодней. Кроме того, так как осталось около 10 вагонов разного хлеба и денег (не знаю сколько, кажется, около 12 т.), то надо продолжать детские приюты, как я и обещал в последнем отчете. К приютам же этим мы хотим пристроить теперь, сейчас самых нуждающихся и слабых. Столовые же придётся открыть их позднее — в сентябре. Заведовать этими делами […] выпишем Пошу <Бирюкова>. […] Мы здоровы. Машу и Веру сбивает, т. е. мешает им, отнимает у них время общественность и гости. И у меня тоже. […] …Я не выходил. Я очень много занимался эти последние дни и устал, но, кажется, кончил, и так написал Черткову, и завтра начну отчёт и то, что имею сказать про это. Постараюсь сказать цензурное отдельно, чтобы напечатать. Хорошо, что вы все здоровы. Целую тебя и детей. Привет всем домочадцам. У нас всё это время были сотрудники, сдавали отчёты и все разъехались. Остались только два брата Алёхины, уезжающие завтра. Я, слава Богу, самым любовным образом расставался со всеми, также и с Алехиными. Не перестаю радоваться тому, что знаю и любим такими хорошими людьми.
Л. Т.» (84, 156 - 157).
Это настроение расставания. Пока же работали вместе — бывало разное, и Софья Андреевна не без удовольствия цитирует в своих воспоминаниях такое, не в лучшем настроении записанное, суждение Льва Николаевича в Дневнике под 26 мая о своих помощниках-толстовцах: «Тяжёлое больше, чем когда-нибудь, отношение с тёмными, с Алёхиным, Новосёловым, Скороходовым. Ребячество и тщеславие христианства и мало искренности» (52, 66; ср.: МЖ – 2. С. 283 - 284). Вероятно, и в таком суждении была немалая доля правоты, но делаемый тут же С. А. Толстой вывод о том, что-де Толстой ощутил «контраст» толстовцев со «светскими людьми», не в пользу первых — вряд ли справедлив.
Следующее, очень краткое письмо Толстого, датируемое приблизительно 21-22 июля:
«Напишу хоть несколько слов... Вчера ходил пешком далеко, за мной посылали и разъехались, что я прошёл вёрст 30 и очень устал. Но совершенно здоров. Занят отчётом, для которого жду матерьялы и от Тани, и от Высотского, который очень мил, но медлителен. Дело всё обозначилось, и надо поскорее написать. От <сына> Лёвы вчера получил письмо и очень благодарен ему за него. Целую тебя и детей. Я в нынешний раз мало и редко знаю о тебе.
Л. Т.» (84, 158).
Известие о том, что Толстой заблудился и прошагал пешком 30(!) вёрст, так просто сообщённое в письме, поразило и до глубины души взволновало Софью Андреевну. В мемуарах она вспоминает об этом известии в связи со своим письмом от 17-го, этим как бы дополнительно оправдывая перед читателем столь эмоционально выраженную в нём бескомпромиссную позицию (см.: МЖ – 2. С. 286). Позиция эта настолько важна для Софьи Андреевны, что она не замечает, как путает в мемуарах даты своих писем мужу: месяц июль, в который происходила переписка, называет июнем. Теперь обратимся к письмам С. А. Толстой из Ясной Поляны, отвечающим на приведённые выше письма супруга. Вот что было отписано вечером 20 июля на письмо его от 19-го:
«Сегодня получили от вас два письма, милые Лёвочка и Маша, и видно, что вам тяжело живётся в Бегичевке. Напрасно ты, Лёвочка, себя с двух концов жжёшь, т. е. и статью догоняешь до конца, и дела по голодающим, которых так много. Ни то, ни другое хорошо и обстоятельно не кончишь, а устанешь страшно. Я это всё издали чувствую. Тянет, тянет за душу — бесконечно это Бегичевское мучительное дело! И тянет, тянет — эта статья. Лучше бы по очереди сделать эти два дела. У нас двое больных: Ваничка в жару и Андрюша в жару. У обоих только по 38, но это, пожалуй, хуже, когда с маленького начинается. Кроме того меня очень тревожит то, что у всех мальчиков: у Андрюши, Сани и Васи по телу пошли нарывы, в роде чирьев; у Сани их было больше всех, Андрюша очень страдал от своего, а теперь у него нарывает в неприличном месте. Почему у всех? Я спросила у Зандера, не дурная ли эта болезнь? Он говорит: «ручаюсь головой, что нет». Купались они с Афонькой, а он весь в чирьях, может быть и пристало. Но меня очень это беспокоит. — Ваничка заболел сегодня. Мы поехали с ним и с Сашей к Зиновьевым во втором часу. День тёплый, тихий, они очень веселились дорогой. Но там вдруг начал скучать, валиться, смотрю — голова горячая. Я сейчас же увезла его домой, он всю дорогу спал и лёг потом в постель, всё пил, ничего не ел. Андрюша всё бредит в соседней комнате. […] Вчера Андрюша в концерте Фигнера уже почувствовал себя дурно. Концерт был скучный; пьяный Офросимов, толпа знакомых, пели и играли плохие вещи, дети заснули на обратном пути, — вообще не вышло. Ты просишь, Лёвочка, все счёты. Сегодня взяли у Зиновьева 26 свидетельств Красного Креста, а у меня только ещё четыре. Завтра пошлём через Ясенки. Пошлём тоже и счёты тебе. Я ещё раз на листок бумаги переписала весь свой расход; читай его по страницам, я переномеровала. Не хотелось переписывать; не очень я аккуратно написала, но понять всё можно. […] Меня удивило, что ты счёты потребовал. Они не скоро дойдут до тебя, а ведь ты через две недели хотел уже вернуться. Напрасно ты столовые затеваешь. Жить вы не будете, помощники разъехались, денег мало; явится холера, надо жить всем вместе, разлучаться невозможно ещё год, это даже немыслимо, и потому помочь оставшимися деньгами и хлебом лучше бы всего раздачей. Помощников на эту каторгу ты не найдёшь, довольно и одного года муки, кто выдержит больше? — Вы поработали довольно, пример показали, пусть другие поработают. Я помню, как ты говорил в прошлую осень: я напишу о столовых и для примера открою несколько. — Теперь пример показан.
[…] С. Толстая» (ПСТ. С. 531 - 532).
Бдительно, «со всех сторон» пытается устеречь Софья Андреевна главный свой интерес: вернуть любимого мужа в семью, живым и, желательно, здоровым и больше вовсе не пускать в опасное место! Даже подробное описание состояния вдруг ужасно расхворавшихся детей — это всё тот же приём «вытягивания за сердце» мужа из поездки.
23 июля она пишет и отправляет с оказией ещё одно, совсем небольшое на этот раз, вот такое письмо:
«Дети выздоровели, Ваничка опять гуляет. Живём потихоньку, скучаем по отсутствующим. Сегодня две недели, как вы уехали, а ещё и не похоже по письмам вашим, что вы собираетесь домой. По-видимому, и по рассказам Веры <Кузминской>, ты больше был занят своей статьёй. А это можно было и дома делать, окончив те тяжёлые дела; и лучше бы было дома. Погода чудесная, заметили ли вы вчерашний вечер, что была за прелесть! Или в Бегичевке всё некрасиво и мрачно? Самой мне нездоровится, дыханья нет, кровь показалась горлом; сегодня начну опять купаться, а то вянешь совсем, точно и ходить-то трудно. Вот ты пишешь, что обо мне мало знаешь, да я думаю, тебе это мало и надо; это я о тебе всю жизнь тревожусь и томлюсь желаньем большего сближения, а ты всё дальше и дальше. Теперь и к этому стала привыкать. Целую Машу. Береги себя.
С. Толстая» (ПСТ. С. 533).
В одном абзаце — бездна зла. Дети выздоровели — но теперь больна она. И, в отличие от детей, болезни которых Соничка так любила или выдумать, желая завлечь мужа скорее домой, или преувеличить (и так и не усвоила себе, потеряв нескольких малышей, что этого делать нельзя!), её болезненное состояние очевидно и по письму: по открыто, грубо выраженным в который уже раз упрёкам мужу, что он равнодушен к ней и только «удаляется» от неё… Понятно, что после таких двух писем ни о каком спокойном завершении дел в Бегичевке и речи для Толстого не было. За окончанием дел минувшего сезона и контролем текущих он поедет туда ещё раз, в сентябре, а отчёт свой будет дописывать уже под контролем любящей «второй половинки» (подобно тому как «Царство Божие» ему приходилось писать под жестоким контролем Черткова и его засланцев в Бегичевку, в Москву и в Ясную Поляну).
На очереди у нас — письмо Л. Н. Толстого от 24 июля, ответ на приведённые выше письма жены от 20-го и 23-го:
«Сейчас уезжает Капитон Алексеевич <Высоцкий> и сдаёт нам все счёты. Всё удивительно хорошо и аккуратно. Чудесный человек — я ему очень благодарен. Сейчас же и получил твоё письмо, в котором ты пишешь о болезни Андрюши и Ванички. Андрюше лучше, надеюсь, что и Ваничке тоже. Ты пишешь, боясь, что я хочу вернуться и опять жить в Бегичевке; пожалуйста, не думай этого. Всё устроится без моего личного присутствия, особенно, если Пошу выпишем. Остаюсь здесь только на несколько дней, — дня на 4, 5, может быть, и меньше, пока начну и хоть начерно напишу отчёт, для которого может понадобится справиться на месте. Кроме того, надо получить счёты. Посылаем завтра получить по объявлениям. К этому же времени может приехать Попов от Черткова за рукописью, которую думаю, что кончил. Остаются здесь одни девицы Антипо-вы, склад же поручил Раевским, пока ещё дела мало. Мы здоровы. Губа моя совсем прошла, и я бодр, а то был не в духе. Нынче был у Философовых и Мордвинова по делу. По последнему письму твоему решу, когда именно поеду, и тотчас же телеграфирую. Нынче же уезжает Элена Михайловна. Прощай пока, милый друг, целую тебя и детей. Л. Т.» (84, 158 - 159).
Следующее по хронологии письмо — 25 июля от Софьи Андреевны, снова встревоженное, с признаками даже ультимативной требовательности о возвращении:
«Приезжай, пожалуйста, домой, милый Лёвочка. У вас в Рязани, Ефремове и в Ельце, — это уже дальше, — но везде начинает распространяться холера. День и ночь тоскуешь и мучаешься о вас. Вот уж две с половиной недели, как вы уехали. Я не боюсь холеры, но когда какое бедствие — надо быть вместе. Разлука постоянная потому хуже даже смерти, что смерть переживёшь горе раз, а так не жизнь, а вечное мучение. Сегодня заболела Таня: жар, всю ломает, грудь заложило, болит с правой стороны. Вчера она была в бане, а потом сидела на террасе с открытой головой, а было довольно холодно. Она лежит внизу и стонет. У всех было это нездоровье, как теперь его называют — инфлуенца, но ни у кого грудь не болела, и меня это тревожит. […] Ты скажешь, Лёвочка, что ты дела не можешь оставить. Но ведь дело тогда дело, когда его делаешь, а оставишь, и не будет дела. Вот я завтра должна была ехать в Москву. Уж так нужно по разным делам: раздела, книжным и денежным. Заболела Таня, вот и дела останутся, не поеду опять. Что Маша? Она тоже писала, что: «домой желаю». Приезжайте непременно и скорей. Это моя твёрдая, убедительная просьба. Или уж совсем надо меня замучить, до смерти, и себя уморить какой-нибудь болезнью или просто переутомлением. Пусть другие теперь работают по очереди, а вы много сделали и других научили, надо же и отдохнуть. Это моё последнее письмо; я надеюсь, что и оно вас не застанет в Бегичевке. […] Ещё и опять прошу: приезжайте немедленно. Я ничего не могу больше писать, только приезжайте скорей. Кланяюсь Раевским: Элене Павловне и мальчикам, целую вас.
С. Т.» (ПСТ. С. 533 - 534).
И, наконец, последнее её письмо в этом Фрагменте и во всём 35-м Эпизоде, от 26 июля, ответ на письмо мужа от 24-го:
«Сейчас получила твоё письмо, в котором ты пишешь, милый Лёвочка, что дня через четыре вернёшься, и что не имеешь намерения оставаться опять в Бегичевке. Я так всему этому обрадовалась, по-детски обрадовалась, что увижу скоро тебя, что ты от меня не уедешь больше, что сразу мне совестно стало и за свои письма, если в них проскочило что недоброе, и за своё недоверие к тому, что и тебе с нами лучше, чем с Раевскими. Какое несчастье до самой старости быть так привязанной и любить человека, как я тебя. И сегодня я убедилась, к горю своему, ещё больше, когда вдруг при известии хорошем от тебя мне стало всё весело и хорошо. […] Целую тебя и Машу и радуюсь страшно вашему возвращению.
С. Т.» (Там же. С. 534 - 535).
Здесь с Софьей Андреевной надо, конечно, согласиться: Её любовь, замешанная на эгоистическом желании постоянного контроля над «любимым», чувства своеобразного «обладания» им, в дурном смешении с мнительностью, тревожностью, ревностью и нежеланием, а отчасти и неспособностью последовать за близким человеком в самых драгоценных для него духовных устремлениях — такая Соничкина «любовь» уже успела стать несчастьем для обоих, и для всей семьи!
К 26 июля относится и последнее перед отъездом письмо к жене Л. Н. Толстого (см. 84, 159 – 160 (№ 532)), уже малоинтересное для нас. Вызвав в этот же день П. И. Бирюкова, передав наскоро помощникам дела и набросав черновик нового отчёта, Толстой 29 июля 1892 г. возвращается в Ясную Поляну. Но трудно представить себе, чтобы в это время года, в перерыв между голодными вёснами и зимами, когда работы для благотворителей было мало, да ещё при всплеске в окрестностях Бегичевки страшной и опасной эпидемии холеры, Толстой мог поступить иначе, даже если бы Соня не написала ему этих эмоциональных, требовательных и даже обвиняющих писем. Но в том-то и дело, что получила она не только всё то, что хотела, но и как и когда хотела: она именно заставила мужа вернуться — не дописав отчёта, не завершив всех необходимых дел в Бегичевке, а “перекинув” их спешно П. И. Бирюкову. Письмо Толстого к нему от 26 июля с просьбой принять дела не сохранилось: не исключено, что Толстой попросил друга уничтожить его после прочтения (как просил не раз Черткова) из-за откровенных подробностей о поведении жены. Толстой не мог не ощутить этого унизительного понукания, этого ненужного, мелочного, но мучительно раздражавшего его посягновения на его свободу — столь же недопустимого, как недопустимо удержание за крылья стремящейся к полёту птицы. Как следствие, после возвращения домой он отмечает в Дневнике состояние апатии и слабости — подобное состоянию пойманной и запертой в клетку птицы: «опустился нравственно», «энергии жизни нет» (52, 69). Душевное состояние побеждённого. Не могли быть для него духовной опорой и братцы толстовцы, затеявшие тогда так и не состоявшийся общий съезд. Об одном из них, Бодянском, отмечая громадное его тщеславие, Толстой выводит: «Ужасно то, что искупление ему нужно. Это не даром. Должна быть болячка! С доброй жизни не полетит…» (Там же). То есть жизнь «добрая», безопасная да сытая, которую, как думала с успокоением, навязала и ему жена — мешает полёту Птицы Небесной, а нужна как раз “болячка”, нужно страдание! Как ни парадоксально, но, став в последующие годы таким постоянным страданием для мужа, Софья Андреевна, не раз помешав духовному полёту Льва в земной жизни, приблизила его совершенное освобождение — «отлёт к Богу» Птицы, близкий (но не тождественный по духовному значению) описанному Толстым в «Войне и мире», в сцене кончины князя Андрея. Даже уход из дома, предшествовавший этому последнему, безвозвратному «вылету», она, не желая и боясь его, приближала уже в 1880-х, и в том же 1892-м году. Об этом свидетельствует запись в записной книжке Л. Н. Толстого под 13 августа того же 1892 года: «Ясно понял возможность уйти». В Дневнике, уже под 21 августа, по неслучайному соседству с суждением о смерти как выходе из состояния известных времени и пространства, та же мысль выражена развёрнуто, обдуманно и решительно: «…Мне не в минуту раздражения, а в самую тихую минуту, ясно стало, что можно — едва ли не должно уйти» (Там же. С. 71). То есть уйти не только из Ясной Поляны, но и из времени и пространства — в мирском смысле: исчезнуть для мира, умереть. Улететь. Но это будет не скоро, не скоро… Переписка Льва Николаевича с женой последующих лет станет, наравне с Дневником, самым правдивым свидетельством его страданий — необходимых для духовного роста и «полёта», но и мучительных ему именно тем, что главным их источником останется наиболее близкий на земле, наиболее любимый земной любовью, удерживавший его на Земле, человек.
|
|||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2021-04-05; просмотров: 45; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.142.98.108 (0.106 с.) |