Н. К. Михайловский «о максиме горьком и его героях».

В 1898 году критик Николай Константинович Михайловский написал статью «О М. Горьком и его героях», в которой анализировал ранние рассказы Горького, написанные им в 1892—1898 годах. Он пишет о том, что писатель раскрывает в своем творчестве мир босяков и показывает два устоя босяцкой жизни: свободолюбие и порочность. По мнению исследователя, герои Горького слишком много философствуют. В статье приводит несколько неожиданную типологи­ческую параллель между творчеством Горького и идеями Ницше. Другим, русским предшественником М. Горького, Михайловский считает Ф. М. Достоевского, к героям которого «неприменимы обыч­ные понятия о добром и злом». Причем сопоставление Горького с Ницше и Достоевским критик объясняет не влиянием: «Предупреж­даю, что я отнюдь не собираюсь доказывать, что свое освещение жизни г. Горький заимствовал у Ницше... Но тем интереснее совпаде­ние, свидетельствующее о том, что известные идеи носятся в воздухе, не только кристаллизуясь в виде все растущего множества поклонни­ков Ницше в Европе, но вот и у нас, прорезывающихся самостоятельно...».

Михайловский выделяет общие черты творчества Ницше и Горь­кого. Это — идея одиночества, неизбежного для сильного человека, требующегося для гарантии его внутренней свободы. Михайловский видит такие черты во многих персонажах Горького, например в двух антиподах — Ларре и Данко. Ницше и Горького роднит описание то­го, что Михайловский вслед за немецким философом называет «пси­хологией чандалов», то есть психологией людей, которые не связаны никакой традиционной системой ценностей — от босяков Горького, пренебрегающих привычным укладом жизни, семейной моралью и христианской этикой, до самого полного пересмотра этой морали в идее сверхчеловека Ницше. Они — странники, бродяги, вечно сго­няемые с привычных мест какой-то смутной, неосознанной тоской, за­ставляющей их уходить от устойчивого и привычного к новому и не­ изведанному.

Горький вышел из народа - вот лучшее подтверждение тезиса о могуществе народной стихии, живой пример самобытного «типа», сумевшего подняться на высочайшую «ступень». Горький писал о простых людях, о народе и это были темы, уже четверть века укреплявшиеся в русской литературе. Горький пошел дальше в их разработке. В его идеализаторском взгляде на босяков, в заявлении «человек - это звучит гордо» было что-то родственное, как казалось Михайловскому, его собственному учению о необходимости пробуждения в низах сознания «чести». Критическое изображение купеческой и мещанской жизни подтверждало призывы покарать «совесть» имущих. Наряду с «кающимися дворянами», уже прежде выведенными на сцену русскими классиками, с Горьким появились и «кающиеся купцы», взяточники, захребетники, насильники. Горький ярко изобразил полное разложение капиталистического «темного царства». Все, что нравилось Михайловскому еще у Щедрина, Г. Успенского, Островского и Л. Толстого, «логически» сливалось для него теперь в Горьком.

Михайловский сразу заметил Горького: «... мы имеем дело с большой художественной силой»2. Михайловский хотел предостеречь Горького от возможных дурных влияний декадентов. Частое использование символики могло вредить смыслу произведений. Например, Михайловский скептически расценивал претензии на изображение современности в «Буревестнике»: «... пусть все так там, наверху, в облаках и тучах, а что на деле?» Но все эти опасения Михайловского были лишены основания. В символике «Буревестника» точно изображена расстановка классовых сил «на земле», вполне схвачен смысл главного конфликта времени и его революционная динамика.

«Г. Горький разрабатывает если не совсем новый, то очень мало известный рудник, - мир босяков, босой команды, золоторотцев. В отличие от своих предшественников, которых, впрочем, было всего один-два, да и обчелся и которые занимались этим своеобразным миром мимоходом и между прочим, он отдает ему все свое внимание и весь свой недюжинный талант. Мир - действительно в высокой степени заслуживающий внимания, как по своей благодарной для художника живописной яркости, так и по своему общественному значению. Это - чандалы европейской цивилизации».

«Таковы два устоя босяцкой жизни, как нам ее рисует г. Максим Горький: свободолюбие, с одной стороны, кабаки, тюрьмы, дома терпимости, вообще "порочность" - с другой».

«Таким образом, босяк, представитель городской культуры, является антагонистом деревенского мужика и, как ни низко стоит сам он в обществе, смотрит на мужика сверху вниз и имеет, по-видимому, для этого достаточные основания. Но прежде чем делать из этого какие-нибудь выводы, прежде чем радоваться или горевать или искать подтверждения той или другой излюбленной теории, посмотрим, как относится босяк к представителям других сословий или классов, например к купцам».

«Итак, герои г. Горького не к одному мужику относятся презрительно и ненавистно, и деревня и город равно вызывают в них недобрые и вообще отрицательные чувства. Мало того, если вы внимательно прочтете того же "Челкаша", то увидите, что к презрению, которое босяк питает к Гавриле, примешивается странное сочетание зависти и сочувствия».

«Я уже заметил, что большинство этих героев поэты и философы, поэты по крайней мере в душе, и философы по крайней мере по склонности осмысливать и обобщать, явления жизни. Г. Горький утверждает даже, что "каждый человек, боровшийся с жизнью, побежденный ею и страдающий в безжалостном плену ее грязи, более философ, чем сам Шопенгауэр, потому что отвлеченная мысль никогда не выльется в такую точную и образную форму, в какую выльется мысль, непосредственно выдавленная страданием" (II, 29). Г. Горький недаром говорит не только о точной, а и об образной форме, и, надо думать, не случайно выбрал именно Шопенгауэра, этого мыслителя-художника, для сравнения со своими героями. Его излюбленные персонажи даже в тех случаях, когда им не удается точно формулировать свои мысли, выражают их картинно, художественно, образно. До такой степени картинно и образно, что читателя невольно берет сомнение, - возможно ли, правдиво ли это?»

«Горький рассказывает про своих героев ужасную, истинно душу потрясающую правду, не скрывая ни одной из черт их многоразличной "порочности", но вышеприведенное убеждение в их превосходстве над Шопенгауэром заставляет его влагать в их головы маловероятные мысли, а в их уста - маловероятные речи. Язык его босяков до крайности нехарактерен, напоминая собою превосходный язык самого автора, только намеренно и невыдержанно испорченный, и то же можно сказать, по крайней мере отчасти, об их философии».

«Босяки Горького безмерно щеголяют красотою речи и философским парением без всяких оправданий.... Местами их размышления и разговоры звучат такой фальшью, что просто больно и обидно читать. Таковы, например, очень лестные для нашего брата писателя, но деланные, слащавые разговоры о "Подлиповцах" Решетникова и о "психологии сочинителей" в рассказе "Коновалов", да и многое другое еще».

«Герои г. Горького крайние индивидуалисты.»

«Все общественные отношения, в которые вступают герои г. Горького, случайны и кратковременны. Работники они плохие, не потому, чтобы были неспособны к труду, а потому, что не считают для себя обязательными какие бы то ни было договоры (см., например, "Дело с застежками"), да и бродяжнический инстинкт не дает засиживаться на одном месте. Но не только с "работодателями", а и со своим братом они чрезвычайно легко порывают свои связи».

«ЛойкоЗобар, Радда, Сокол, Чиж, Данко, Ларра, – вот вся портретная галерея идеальных, очищенных от грязи босяков г. Горького. Что это именно они, – преображенные Челкаши, Мальвы, Кувалды, Косяки и проч., – в этом едва ли кто-нибудь усомнится. Мы видим в них ту же «жадность жить», то же стремление к ничем не ограниченной свободе; то же фатальное одиночество и отверженность, причем нелегко установить, – отверженные они или отвергнувшие; ту же высокую самооценку и желание первенствовать, покорять, находящие себе оправдание в выраженном или молчаливом признании окружающих; то же тяготение к чему-нибудь чрезвычайному, пусть даже невозможному, за чем должна последовать гибель; ту же жажду наслаждения, соединенную с готовностью как причинить страдание, так и принять его; ту же неуловимость границы между наслаждением и страданием».