Добролюбов «когда же придет настоящий день. »

Главный итог, к которому привел критика анализ "Накануне",-чувство оптимизма. Роман, то есть, по Добролюбову, жизнь, свидетельствует: после Рудиных появились люди, для которых любовь к истине и честность не в диковинку. Теперь покупают нарасхват Белинского, люди, подобные Рудину, потеряли долю кредита. Период осознания идей сменяется периодом их осуществления. Реальным делом становится не возвышение человека над действительностью, а возвышение ее до уровня требований, которые осознали лучшие люди России.

Весь роман утверждает потребность в живом деле, презрение к пассивным добродетелям и принципам. Жаждой деятельного добра переполнена Елена Стахова, о единстве личной и общей цели говорит Инсаров. Эти главные герои романа персонифицируют для Добролюбова высшие формы поведения. Свобода родины -идеал Инсарова, достигнуть его значит обрести счастье, "личное спокойствие", забота об этой свободе - его "задушевное дело"; он умер бы, если что-нибудь обрекло бы его на бездействие. Любовь к родине у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении, а "во всем организме", и все в нем претворяется силою этого чувства; он ждет борьбы за родину страстно и нетерпеливо, как свидания с любимой.

Добролюбов ставит вопросы: почему Инсаров болгарин, в каком отношении он находится к русскому обществу? И отвечает: потому он болгарин, что прекрасную идею, которой движим герой, естественно сейчас удовлетворить в Болгарии, порабощенной турками. А в России ему делать нечего: на нее никто не напал, никто не владеет ее землями и правами; сколько горькой иронии вложил Добролюбов в слова о своей родине: "прав и земель не только не отнимают, но еще даруют их тем, кто не имел доселе". Свитая цель Инсарова -- освободить родину от турецкого ига; ненависть к иноземному врагу он всосал с молоком матери. Вот что прославил Тургенев. Но этого мало Добролюбову. Роман "подсказал" ему то, что не увидел в нем сам автор, что скрыто в его атмосфере.

Главным действующим лицом Добролюбов объявляет Елену Стахову. Он придает ей почти символический характер. Сознание публициста дорисовывает в образе черты, необходимые русской жизни, ее прогрессу. В Елене Стаховой - симптом широкого пробуждения в стране, где каждый порядочный человек всегда характеризовался желанием помочь слабым, ненавистью к насилию. Тоска ожидания перемен томит русское общество, вот почему идея Инсарова служит толчком для дела, без которого Россия далее существовать не должна.В России есть, так сказать, "внутренние турки" - это они веками лишали народ элементарных прав, создали государственный аппарат насилия, утвердили чиновничью иерархию, обезличившую человека, узаконили неограниченность самодержавной власти и задерживают развитие государства. "Русские Инсаровы" народились и готовы к историческим действиям.

Революционная мысль Добролюбова пронизана безоговорочным убеждением в том, что молодое поколение внесет в конкретное дело преобразования энергию, последовательность и сердце. Статья стала завещанием Добролюбова. В ней - главный пафос русской революционной демократии.

КОНСПЕКТ. Итак, великим идеям, великим сочувствиям нет еще места среди нас?.. Все героическое, деятельное должно бежать от нас? Не таков ли смысл повести?

Мы думаем, что нет Как бы ни была плоха наша жизнь, но в ней уже оказалась возможность таких явлений, как Елена. И мало того, что такие характеры стали возможны в жизни, они уже охвачены художническим сознанием, внесены в литературу, возведены в тип. Елена – лицо идеальное, но черты ее нам знакомы, мы ее понимаем, сочувствуем ей. Что это значит? То, что основа ее характера – любовь к страждущим и притесненным, желание деятельного добра, томительное искание того, кто бы показал, как делать добро, – все это, наконец, чувствуется в лучшей части нашего общества. И чувство это так сильно и так близко к осуществлению, что оно уже не обольщается, как прежде, ни блестящим, но бесплодным умом и талантом, ни добросовестной, но отвлеченной ученостью, ни служебными добродетелями, ни даже добрым, великодушным, но пассивно развитым сердцем. Для удовлетворения нашего чувства нужен человек, как Инсаров, – но русский Инсаров.

На что ж он нам? Мы сами говорили выше, что нам не нужно героев-освободителей, что мы народ владетельный, а не порабощенный… Да, извне мы ограждены. Но разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве не требуется геройства для этой борьбы? А где у нас люди, способные к делу?

Трудно еще явиться такому герою: условия для его развития крайне неблагоприятны, а задача гораздо сложнее и труднее, чем у Инсарова. Враг внешний гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг внутренний, рассеянный повсюду в тысяче разных видов, неуловимый, неуязвимый, а между тем тревожащий нас всюду, отравляющий всю жизнь нашу и не дающий нам ни отдохнуть, ни осмотреться в борьбе. С этим внутренним врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием; от него можно избавиться, только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей жизни, в которой он зародился и вырос, и усилился.

Возможно ли это? Когда это возможно? Из этих вопросов можно отвечать категорически только на первый.

Везде и во всем заметно самосознание, везде понята несостоятельность старого порядка вещей, везде ждут реформ и исправлений, и никто уже не убаюкивает своих детей песнью о том, какое непостижимое совершенство представляет современный порядок дел в каждом уголке России. Напротив, дети теперь подрастают, напитываясь надеждами и мечтами лучшего будущего. Когда придет их черед приняться за дело, они уже внесут в него ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие.

Тогда и в литературе явится полный, резко и живо очерченный, образ русского Инсарова. И не долго нам ждать его: за это ручается то лихорадочное, мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни. Придет же он наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!

ГОНЧАРОВ «МИЛЬОН ТЕРЗАНИЙ»

Многоаспектная оценка: и анализ постановки «Горя от ума» в 1871 г. в Александринском театре — с тонкими замечаниями об игре отдельных актеров, и анализ самой пьесы как «сценического действия» — с раскрытием ее драматургической композиции, и общая эстетическая и литературно-историческая оценка произведения.

Вместе с тем в истолковании образов Чацкого и «борьбы, важной и серьезной, целой битвы», какую он ведет с косным обществом, обнаружилась присущая Гончарову прогрессивность, а в горячей защите Софьи Фамусовой, в раскрытии моральных сил и достоинств девушки, изуродованной окружающей средой, раскрылся вновь гуманизм Гончарова, его «осердеченный ум».

Горячо возражая старой критике на утверждение, будто в «Горе от ума» нет движения, нет действия, Гончаров мастерски раскрывает в пьесе «тонкую, умную, изящную, страстную комедию, в тесном техническом смысле», «комедию-интригу», комедию интимную, захватывающую Чацкого и Софью, да и Лизу и Молчалина, и гениально связанную с общественной борьбой Чацкого. «Чацкий, — писал Гончаров, — и в Москву, и к Фамусову приехал, очевидно, для Софьи и к одной Софье». «Всякий шаг Чацкого, почти каждое слово в пьесе связано с игрой чувства к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца». Диалог с Фамусовым в начале II акта он поэтому ведет в «рассеянности», «равнодушно», «вяло», весь поглощенный мыслями о Софье. Когда Фамусов в споре, в раздражении затыкает уши, Чацкий сдерживает свое увлечение и «спешит со стыдливой улыбкой вывести и его и себя из этого положения».

Гончаров в своем истолковании с ролью влюбленного юноши органически сочетает другую роль, «роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия». Эта роль — роль общественного борца. Чацкий — воин «и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и — всегда жертва». Замечательно, как высоко ставит Гончаров Чацкого-борца в сравнении с Онегиным и Печориным: «Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те — паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает век — и в этом все его значение и весь ум». «И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них все истлело. Они были даже «озлоблены», носили в себе и «недовольство» и бродили, как тени, с «тоскующей ленью». Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно».

Значение Чацкого возрастает еще больше при сопоставлении с тем обществом, против которого он борется, — «фамусовской Москвой». Противостоят два лагеря, «или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовых и всей братии», «отцов и старших», с другой — один пылкий и отважный боец, «враг исканий». Это борьба на жизнь и смерть, «борьба за существование». «Фамусов хочет быть «тузом — «есть на серебре и на золоте, ездить цугом, весь в орденах, быть богатым и видеть детей богатыми, в чинах, в орденах и с ключом» — и так без конца и все это только за то, что он подписывает бумаги, не читая и боясь одного — «чтоб множество не накопилось их». Других представителей фамусовской Москвы Гончаров расценивает не менее строго. Загорецкий — «явный мошенник, спасающийся от тюрьмы и откупающийся угодливостью, вроде собачьих поносок», Репетилов — «угораздившийся, на фоне старой, праздной жизни, кишащей паразитами, выделиться еще в тип заметного и там паразита!».

На суде Гончарова дворянская Москва обвиняется еще по одному пункту: развращающему воспитанию молодежи. Дурное воспитание Гончаров блестяще демонстрирует на примере Софьи Фамусовой. Превосходно проанализировав «сценическое действие» любовной интриги, Гончаров раскрывает и интимную драму, пережитую Софьей. Гончаров утверждает, что Софья оставалась, даже «когда Молчалин уже ползал у ее ног, все той же бессознательной Софьей Павловной, с той же ложью, в какой ее воспитал отец, в какой он прожил сам, весь его дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда и ужаса, когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью все узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!» А нет свидетелей, следовательно, все шито-крыто, можно забыть, выйти замуж, пожалуй, за Скалозуба, а на прошлое смотреть... да никак не смотреть. Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж, «из жениных пажей», станет озираться на прошлое? Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга». После катастрофы, с минуты появления Чацкого, оставаться слепой уже невозможно. Его суда не обойти забвением, ни подкупить ложью, ни успокоить — нельзя». Она не сможет не уважать его, и он будет вечным ее «укоряющим свидетелем», судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза».

Но Гончаров чужд излишнегообличительства. Воссоздав драму Софьи, Гончаров дает истинно гуманистическую оценку героине: «Вообще к Софье Павловне трудно отнестись не симпатично: в ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее и Чацкий. После него, она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами. Ей, конечно, тяжелее всех, тяжелее даже Чацкого, и ей достается своймильон терзаний». «Софья Павловна вовсе не так виновата, как кажется. Это — смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения, путаница понятий, умственная и нравственная слепота — все это не имеет в ней характера личных пороков, а является как общие черты ее круга. В собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже мечтательное. Остальное принадлежит воспитанию». И дальше Гончаров дает характеристику воспитания Софьи. «Французские книжки, на которые сетует Фамусов, фортепиано (еще с аккомпанементом флейты), стихи, французский язык и танцы — вот что считалось классическим образованием барышни. А потом «Кузнецкий мост и вечные обновы», балы, такие, как этот бал у ее отца, и это общество — вот тот круг, где была заключена жизнь «барышни». Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали они из романов, повестей — и оттуда инстинкты развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства: мечтательность, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже. В снотворном застое, в безвыходном море лжи, у большинства женщин снаружи господствовала условная мораль — а втихомолку жизнь кишела, за отсутствием здоровых и серьезных интересов, вообще всякого содержания, теми романами, из которых и создалась «наука страсти нежной». Онегины и Печорины — вот представители целого класса, почти породы, ловких кавалеров... Они и были героями и руководителями этих романов, и обе стороны дрессировались до брака, который поглощал все романы почти бесследно, разве попадалась и оглашалась какая-нибудь слабонервная, сентиментальная — словом, дурочка, или героем оказывался такой искренний «сумасшедший», как Чацкий».

Как видим, к общему осмыслению «Горя от ума» Гончаров привлекает «Онегина» и «Героя нашего времени». Он суров к Онегину и Печорину, видя в них ответственных представителей старого дворянского общества. Необходимо до конца осмыслить эту критику дворянского общества в «Мильоне терзаний». Она является превосходным комментарием к «Горю от ума».

Несомненно, что «Мильон терзаний» является самым прогрессивным документом в литературно-теоретическом наследии Гончарова.