Переводчики XVII века и развитие переводческой мысли

 

Если исключить многочисленную группу «случайных» или «разовых» (по выражению академика А.И. Соболевского) переводчиков, с одной стороны, и нескольких высокопоставленных царских приближенных (вроде Андрея Матвеева, Богданова, князя Кропоткина), для которых перевод (главным образом с польского языка) являлся своего рода увлечением, – с другой, то можно говорить о следующих представителях русской переводческой традиции интересующего нас периода.

Прежде всего это переводчики Посольского приказа, выполнявшие основную часть заказов на переводы иноязычных произведений. Традиционно результаты их деятельности в большинстве случаев получали у позднейших исследователей достаточно негативную оценку. Так, А.И. Соболевский, отмечая, что немалую их часть составляли «выходцы из Южной и Западной России, поляки, немцы, голландцы, люди с ничтожным образованием, безо всякой литературной подготовки», характеризовал их следующим образом: «Большинство из них совсем не знает литературного языка Московской Руси – церковнославянский язык, многим мало известен даже живой русский язык того времени. И вот одни переводят с польского так, что их перевод не что иное, как переписанный русскими буквами польский текст оригинала, у другого мы встречаемся то с так называемым белорусским языком, то со смешною смесью элементов церковнославянского, великорусского, белорусского и польского, у третьих такой русский язык, что читателю нужно много думать, чтобы догадаться, что говорится в иностранном оригинале»[158].

Не могло не сказаться на качестве переводов и то обстоятельство, что среди переводчиков, причисленных к Посольскому приказу, практически отсутствовала какая‑то тематическая специализация: сегодня они могли выполнять заказ по переводу учебника верховой езды, а завтра – перелагать сочинение, посвященное военному делу, – в зависимости от потребностей правительства. Вместе с тем было бы крайне несправедливо недооценивать вклад служащих Посольского приказа в культурное развитие страны. «Работники приказа оставили след во всех почти разделах литературы, особенно переводной: помимо информационных сводок («Вестей Курантов») они должны были переводить специальные научные исследования, они переводили и составляли лексиконы, они трудились над компиляциями, утверждавшими достоинство Московского Царства и правящей династии, готовили учебные пособия для членов царской семьи, переводили учительную и развлекательную литературу, участвовали в подготовке первых пьес русского театра»[159]. Именно в их среде вырабатывался тот переводящий язык, который уже в следующем XVIII столетии был узаконен распоряжением Петра I, адресованном переводчику Феодору Поликарпову: «Высоких слов славенских класть не надобеть, но Посольского приказу употреби слова»[160].

Однако при всем разнообразии деятельности этой группы переводчиков (имена некоторых из них упоминались в предыдущем разделе) одна жанровая разновидность переводной литературы – произведения религиозно‑духовного содержания – находилась фактически вне сферы их компетенции. Ею занимались уже специалисты, как правило, сами принадлежащие к духовенству.

Прежде всего следует назвать группу украинских «ученых старцев», приглашенных в 1649 г. в Москву для работы с церковной литературой и преподавания греческого и латинского языков. Первое место среди них бесспорно принадлежит Епифанию Славинецкому (ум. в 1675 г.). Знаток нескольких языков (помимо греческого и латинского в их число, по сообщениям источников, входил и древнееврейский), Епифаний после переезда в Москву вначале обосновался в Андреевском Преображенском монастыре, а позже перешел в Чудов монастырь, где оставался иеромонахом в течение 26 лет, одновременно занимаясь преподавательской и переводческой деятельностью. Репертуар последней был весьма обширен. Помимо книг различного содержания, заказанных московскими властями (сочинения по космографии, анатомии, географии и т. д.), Епифаний (составивший также греко‑славянский и латино‑славянский лексиконы) переводил и редактировал издания религиозной литературы (богослужебные книги, жития святых и др.). При этом он уделял много внимания филологической работе над текстами, что особенно заметно на примере сборника сочинений Отцов Церкви, изданного в 1665 г. и предназначавшегося для замены несовершенных с точки зрения составителя древних переводов. В 1674 г. произошло событие, которое должно было стать достойным венцом жизненного пути бывшего преподавателя Киево‑Могилянской коллегии[161]: по инициативе царя Алексея Михайловича «Священный Собор, преосвященные митрополиты, архиепископы всея великия России разных епархий благословили преводити Библию всю вновь, Ветхий и Новый Завет, ему иеромонаху Епифанию Славинецкому с книг греческих самых семидесятых переведенные»[162]. Будучи сотрудником патриарха Никона (и, кстати, пытавшийся облегчить его участь на Соборе 1660 г., впервые осудившем честолюбивого иерарха), Епифаний сам отмечал, что «грех еличейший есть нам, Словенам, Православным христианам, и укоризна, и бесчестие крайнейшее от иностранных народов… яко не имамы Библии, добре переведенныи, паще же в Святом Евангелии премногая суть прегрешения»[163]. Для реализации этого замысла «претолковник изящный Священных Писаний» (как гласила посвященная ему эпитафия) создал авторитетную комиссию из «чтецов греческих и латинских книг и писцов, добре знающих по грамматице славенстей правописание»[164] и горячо взялся за дело. Однако перевести ему удалось лишь книги Нового Завета, причем завершить их редактирование ученому старцу помешала смерть, после которой создание новой версии церковнославянской Библии приостановилось почти на полвека.

Говоря о методе, которым пользовался Епифаний при передаче иноязычного текста, позднейшие исследования акцентировали внимание на буквализме, часто затрудняющем восприятие и понимание его переводов. Эта установка, опиравшаяся на отмеченное выше убеждение в близости церковнославянского языка греческому, особенно ярко проявилась в деятельности ученика и последователя Епифания – монаха Чудовского монастыря Евфимия, переводчика трудов христианского автора III в. Дионисия Александрийского и других религиозных сочинений. В своем стремлении как можно ближе следовать за греческим оригиналом, Евтимий доходил до использования греческих слов со славянскими грамматическими элементами, частично сохранившими графику источника. Он дал и теоретическое обоснование подобного принципа: «Подобает истинно и право преводити от слова и до слова, преписывати, паче же преводити от языка на язык, яко писаша самим святии отци древнии еллинским диалектом… и не токмо речение, лежащее во Святом Писании, пременити не безбедно есть, но и само сторонное препинание, запяту или точку не на подобающем месте положити – велику творит тщету и разум Писания растлевает»[165]. Столь крайняя позиция вызывала недовольство у современников чудовского инока, настроения которых выразил – правда, уже в XVIII в. – упоминавшийся выше Федор Поликарпов, отозвавшийся об одном из переводов Евфимия следующим образом: «Книга Григория Богослова Назианзена, с прочими, иже в ней, преведена необыкновенною славянщизною, паче же рещи еллинизмом, и затем о ней мнози недоумевают и отбегают»[166]. Вместе с тем Евфимий, как и Епифаний, уделял большое внимание филологической работе над текстом, привлекая многие списки, тщательно редактируя свои переводы и снабжая их справочным аппаратом – оглавлениями и указателями.

Среди активных участников Никоновской реформы выделяется колоритная фигура Арсения Грека, прибывшего в Россию в 1649 г. (т. е. почти одновременно с киевскими старцами) и основавшего в ней школу с преподаванием латинского и греческого языков. Обвиненный в измене православию и сосланный в 1650 г. в Соловецкий монастырь, он был два года спустя возвращен в Москву по приказу самого патриарха, поручившего ему руководство «справным делом» (в обязанности справщиков входили перевод с греческого, сверка его со славянским текстом и редактирование с использованием древних греческих и славянских рукописей). После же падения некогда всесильного Никона Арсению вновь пришлось несколько лет провести на Соловках.

В лагере «латинофилов» выделяется прежде всего деятельность Симеона Полоцкого (Самуила Емельяновича Петровского‑Ситниановича, 1629–1680). Воспитанник Киево‑Могилянской коллегии, с 1664 г. живший в Москве и пользовавшийся доверием Алексея Михайловича (в 1667 г. он был назначен воспитателем царских детей), Симеон оставил сравнительно небольшое количество переводов (книгу папы Григория Великого об обязанностях пастыря, фрагменты из сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове). Особо выделяется версия «Псалтыри рифмотворной», восходящая к польскому сочинению Яна Кохановского, но представляющая собой скорее перенос иноязычного образца на русскую почву. Однако гораздо более важен его вклад в разработку теоретических проблем перевода, основной принцип которого сформулирован им в полемическом сочинении «Жезл правления» следующим образом: «Образ той прототипу своему или первообразному благо уподобляется, иже во всех частех праведне ему ответует. Сказатель же или преводитель странного языка сей есть верный, иже и разум, и речения преводит неложно, ничесо же оставляя. Греческая Святая Писания суть нам славянам прототипом, иже есть первообразное, от их же вся книги наша преводим, ничесо же прилагающе или отъемлюще, да совершенне им уподобимся. Тем же аще что в древних преводех или непризрением, или недомыслием, или нерадением оставися, добре ныне исправляется приложением»[167].

Таким образом, наиболее выдающиеся представители обеих партий – «грекофильской» и «латинофильской» – сформулировали свое отношение к принципам межъязыковой передачи, причем, как отмечала чешская исследовательница Светла Матхаудерова, если Евфимий Чудовский акцентировал внимание на том, чтобы «речение и разум» не были переменены, то Симеон Полоцкий требует, чтобы они были переведены и ничего не было оставлено.

Таким образом, «пословной» концепции перевода вновь была противопоставлена ориентация на выявление грамматического соотношения между системами исходного и переводящего языков, возрождавшая на новом этапе идеи Максима Грека[168].

О взаимоотношениях между представителями обоих течений говорит тот факт, что, подбирая себе сотрудников для предполагаемого перевода Библии и включив в их число Евфимия Чудовского, «Симеону же Полоцкому не изволи отец Епифаний (Славинецкий. – Л.Н., Г.Х.) у дела сего быти того ради, зане аще и учен бе, по‑латински точию, гречески же ниже малейши что‑либо знаше».

Вместе с тем в специальной литературе отмечалось, что сама оппозиция «грекофилов» и «латинофилов» носила в значительной степени условный характер. Так, греческая партия в лице своих наиболее ярких представителей – чудовского иеродиакона Дамаскина, Евфимия, братьев Лихудов – пользовалась и латинскими источниками. В ее среде было много людей, которых Дамаскин окрестил «пестрыми», т. е. занимавшими колеблющуюся позицию.

В этой связи можно вспомнить Кариона Истомина (1650–1717). С одной стороны, будучи монахом Чудова монастыря и справщиком Печатного двора – цитаделей «грекофилов», он не мог не разделять многие их положения. С другой стороны, в поэзии Карион Истомин выступал как продолжатель Симеона Полоцкого, а среди его переводов мы находим латиноязычные произведения – упомянутую выше книгу Фронтина о военном искусстве и сочинение Псевдо‑Августина «Книга о видении Христа», что сближает его с противоположной партией.

С такими итогами подошла русская переводческая традиция к XVIII столетию, открывшему новый этап в жизни страны, который существеннейшим образом повлиял на дальнейшее развитие перевода и переводческой мысли.

 

 

Глава 2