Недостаточность атомистической метафизики. Понятие взаимодействия

 

Оглянемся на точку отправления этих рассуждений. Три формы понятия о мире, три космологические гипотезы представились нам мыслимыми: антропоморфический теизм, атомизм и пантеизм.

Изложенное в предыдущих отделах имело в виду показать, что первая гипотеза не только не есть доказанная теория, но вообще не обладает формой научной теории. Понимание естественной и исторической действительности, находившее свое завершение в предположении разума‑строителя, планомерно составившего все целое по понятному нам намерению, вытеснено на всех пунктах более поздним пониманием, эволюционно‑историческим. И было бы простым самообманом, если бы вздумали допустить, что это воззрение, лишившись своих посылок, может все‑таки удержаться. Но что, как некоторые думают, исчезнет в свою очередь и эволюционно‑историческое воззрение, как преходящая мода, это маловероятно; оно может претерпеть еще некоторые изменения, но до тех пор, пока перевес останется за научными интересами, антропоморфический теизм не оттягает у него уже никакой области.

Теперь поднимается вопрос: которое из остающихся двух представлений заслуживает предпочтения? Что более отвечает фактам, атомизм или пантеистический монизм?

В обширных сферах господствует в настоящее время взгляд, будто материалистический атомизм есть мировоззрение, к которому принуждает нас наука, будто Дарвином устранена единственная связывавшаяся с ним до сих пор трудность; что построению мира из атомов теперь не противостоит будто бы никакого существенного препятствия. Среди приверженцев и противников Дарвина распространено мнение, будто бы предположением или последним выводом его взгляда являются ненужность божества или какого‑нибудь начала единства и объяснимость действительности из естественно‑закономерного взаимодействия частей.

Я считаю это заблуждением: учение о развитии не предполагает собой атомистической метафизики и не благоприятствует ей. Оно вообще вовсе не имеет такого тесного отношения к метафизике, как это обыкновенно предполагается; оно, как и всякое объяснение отдельных фактов, одинаково примиримо как с идеалистически‑пантеистической метафизикой, так и с материалистически‑атомистической. Решение между этими двумя формами мировоззрения зависит от более общих соображений. А эти последние, как кажется мне, не дают повода к тому, чтобы искать решения мировой загадки в атомах; напротив, со всех сторон я вижу указания скорее на другое воззрение. Я намечу те соображенияе которые имеют для меня решающее значение, не требуя признания за ними силы принуждающих доказательств. Вообще, пора бы миновать тому времени, когда думали, будто путем логических демонстраций можно вывести необходимость того или другого понятия мира. Доказательства в пользу последних воззрений на вещи сводятся в сущности к тому, чтобы показать, как факты приводят к такому‑то завершению наших попыток построения их, или как они, так сказать, сами сходятся в направлении этих воззрений.

Я предполагаю в настоящем случае результат нашего онтологического рассуждения. Последнее привело нас к убеждению, что материалистическое воззрение недостаточно для понимания действительности, что, наоборот, надо допустить, что физическому всюду соответствует или сопровождает его психическое. Сначала станем, однако, на точку зрения физического созерцания.

Напомню прежде всего, что атомы не суть данные факты или объекты; они не служат предметом действительного дли хотя бы лишь возможного наблюдения. Даны тела, или скорее – дан единый телесный мир; этот последний разлагается мышлением сначала на отдельные вещи или тела, представляющиеся единообразно движущимися или покоящимися. Тела в свою очередь распадаются на части; кусок мела разламывается на кусочки, растирается в пыль, не достигая предела делимости; качество частей остается при этом одинаковым с качеством целого. Но затем тот же самый мел разлагается и на неоднородные части, на химические элементы, известь и углекислоту, а эта разлагается опять на углерод и кислород. К атому же, как предмету, который мог бы быть показан эмпирически, нельзя подойти, однако, и этим путем. Понятие атома образовано исключительно в качестве вспомогательного понятия для построения физических и химических фактов; оно обозначает собой тот последний пункт, которого достигло до сих пор анализирующее созерцание химика.

Метафизический атомизм оборачивает теперь дело; он утверждает: конечный пункт анализа есть конец вещей, или скорее первое и абсолютное начало действительности; мир составлен из атомов, из абсолютно неразрушимых и абсолютно самостоятельных небольших телец.

Это не более справедливо, как если бы кто‑нибудь стал думать, будто буквы представляют собою первые абсолютно самостоятельные элементы, из которых составлена речь. Может быть, в голове мальчика, только что начавшего изучать латинскую грамматику, дело представляется именно таким образом: латинский язык, как и всякий другой, состоит из слов, слова из слогов, слоги из букв, а эти представляют, следовательно, действительные последние составные части, как бы атомы, из которых составлен язык. Здесь стоит только подумать, чтобы познать ложь этого представления. На самом деле существует, конечно, одна лишь живая речь; слова, слоги, буквы суть абстракции, которые как таковые не встречаются в действительности. Грамматик разделяет речь на отдельные слова и звуки; описание не может дать сразу всего целого, оно поэтому разлагает его и потом из частей постепенно производит все целое. В действительности же это происходит конечно не так: язык начался не с того, что сначала говорили отдельные звуки или буквы а, b, с, потом соединили их в слоги и слова и, наконец, слова связали друг с другом в предложения. Напротив, язык всегда существовал в действительности только в связи живой речи; лишь в грамматическом рассмотрении буквы и слова являются чем‑то существующим по себе; в большинстве же случаев буквы нельзя даже выговорить отдельно. Совершенно то же самое относится и к душевной жизни. Ведь и здесь встречается мнение, будто последняя есть нечто сложенное из представлений, ощущений, чувств, как самостоятельных элементов. И здесь такое представление нелепо; в действительности существует лишь единое целое, которое только психологией ради рассмотрения разлагается на отдельные стороны и элементы. Можно даже пойти еще далее и сказать: дана, как нечто самостоятельное, не единичная душа, а дана совокупно‑общая жизнь и уже в ней отдельная жизнь, как часть или член. В созерцании ее можно изолировать, но ее нельзя встретить в действительности как первоначально самостоятельный элемент, чтобы затем из соединения многих таких элементов составить одно целое. Так думал старый рационализм: народ есть сложение индивидуумов. Аристотель прав, однако, и здесь: целое существует прежде частей, части существуют посредством целого.

Как раз то же самое относится и к физическому миру: атом есть нечто отвлеченное, подобно букве как и эта последняя, он не встречается в действительности один и изолированно; он также не есть существующий сам по себе или способный к существованию объект, как и немая согласная. Попытайтесь, однако, представить его себе как таковой. Какой он будет иметь вид? Протяжен он, как тело? Если ответить на этот вопрос вместе с древним атомизмом утвердительно, то тотчас же вытекает следствие, что он делим. То, что протяженно, имеет части, находящиеся вне друг друга; так это лежит в самом понятии, независимо от того, можем ли мы произвести деление или нет. Но в таком случае метафизически он и не есть последнее единое существо, а является сложенным, совершенно в том же самом смысле, как и тело. Если отнять у атома протяженность и приравнять его к точке, как это делает и может делать для своих целей физика, то для материалистического метафизика, желающего сделать атом абсолютным мировым началом, поднимается стеснительный вопрос: в чем же состоит его сущность? Что такое существующая точка? Если сказать: система сил, то этим, оставляя в стороне другие трудности, у него отнимается самостоятельность. Сила действительна лишь постольку, поскольку она действует; действование же предполагает собой нечто другое, на что действуется. Без этого другого атом‑сила не может поэтому ни существовать, ни быть понимаемым. И из чего состоит пустое пространство между атомами? Если попытаться дать себе на эти вопросы какой‑нибудь ответ, то, может быть, окажется, что кантовское средство выхода, гипотеза непрерывности (по которой пространство наполнено непрерывно, хотя и с различной интенсивностью), пригодно по крайней мере хоть для того, чтобы покончить с целым рядом очень докучливых вопросов. Во всяком случае, однако, придется вынести убеждение, что как бы просто ни смотрелось дело вначале, с атомами вовсе не так легко справиться. Они весьма полезны как вспомогательные средства при построении в физике и химии, и эти последние могут определять себе это понятие так, как пригодно для их целей. Но говорить об атомах, как о данных последних самостоятельных элементах действительности, может только тот, кто, не размыслив о деле, поддается подкупающей наглядное представление аналогии: подобно тому, как стена состоит из кирпичей, так кирпич состоит, в свою очередь, из более мелких кирпичей и т. д. до тех пор, пока дело не доходит, наконец, до последних кирпичей, которые так малы, что о природе их уже и не стоит ломать себе голову.

Я напомню здесь о воззрении, обычном для метафизики Аотце: действительность принадлежит единичному лишь в совокупности вещей, на которую оно действует и действие которой оно испытывает. Обыкновенное представление думает, будто единичная вещь может быть поставляема сама по себе, независимо от ее действий. Это – заблуждение: вещь, которая не действует, – не существует; она имеет свою действительность только как член целого; действительность для нее значит – стоять в отношениях действия и страдания.

Второе воззрение, приводящее к той же цели, исходит из понятия самих действия и страдания. Обыкновенный человеческий рассудок ежедневно употребляет эти понятия, не находя в них особенных трудностей. Он представляет себе дело приблизительно так: для действия и страдания необходимы две вещи, из которых каждая имеет свою действительность сама по себе. Но теперь оказывается, что вещь, несмотря на свою самостоятельность, претерпевает изменение своего состояния, не обоснованное в ней самой; мы говорим; она испытывает влияние, исходящее извне, от других вещей. Точно так же и она с своей стороны оказывает влияние на другую вещь.

Такова издавна судьба философии: – находить камень преткновения в том, что всему свету просто и ясно, nodum in scirpo quaerere. Так и здесь она спрашивает, что же это собственно значит производить влияние? Говорят: Луна производит влияние на Землю, она притягивает к себе, например, воду океана и вызывает этим явление прилива и отлива. Что происходит здесь? Отделяется что‑нибудь от Луны, нисходит через пустое пространство на Землю, прицепляется к частям морской воды и приподнимает их по направлению к Луне? Или из Луны исходит какое‑нибудь истечение, которое, распространяясь равномерно во все стороны, наполняет и как бы обшаривает пространство и там, где наталкивается на какое‑нибудь тело, большое или малое, тотчас же прицепляется к нему и тянет его к Луне или отталкивает? Или мы должны представлять себе процесс воздействия как‑нибудь иначе? Связана ли Луна с Землей, каждая частица одной массы с каждой частицей другой, каким‑нибудь невидимым канатом или тесьмой, посредством которой одно притягивает к себе другое? И вот обо всем этом физика решительно ничего не знает. То, что она действительно говорит нам, называя волну прилива действием притягательной силы Луны, состоит в следующем: движение водных масс, называемое нами приливом и отливом, правильно наступает вместе с определенными изменениями положения Луны относительно Земли; по форме и величине оно отвечает движениям падения на земле. Совершенно также положение: все частицы массы тяготеют друг к другу – говорит не что иное, как следующее: если когда‑нибудь и где‑нибудь две массы стоят друг к другу в определенном пространственном отношении, тогда на обеих сторонах происходит зависящее от величины массы и расстояния стремление к движению по направлению к общему центру тяжести. И наконец положение: А и В находятся во взаимодействии – значит: когда А вступает в состояние а, тогда В вступает в состояние b, и наоборот. Правильная и самопроизвольная согласованность изменений на различных пунктах действительности – вот все, что мы знаем о взаимодействии.

Может быть, физик возразит: положим, что в избранных выше примерах дело стоит именно так; явления тяготения мы можем – по крайней мере пока – только описать и математически формулировать, но не объяснить; тем не менее может все‑таки настать время, когда сделается возможным также и объяснение явлений из причин.

Хорошо, допустим, что время это настало; допустим, что удалось свести непосредственное, по‑видимому, действие на расстоянии в тяготении хоть на какую‑нибудь известную нам форму действия вблизи, например, – на толчок и давление (взяв сразу последнюю цель естественно‑научного объяснения); разве узнали бы мы тогда, что происходит между участвующими в действии телами, помимо согласующегося движения?

Было ли бы устранено хотя бы само действие на расстоянии, так ненавистное многим физикам? Движущийся бильярдный шар наталкивается на другой, находящийся в покое, и передает ему, как мы говорим, свое собственное движение. Разве мы видим здесь, как переходит влияние, как перескакивает движение? Может быть, каждый атом движущегося шара прикасается к каждому атому другого и передает ему при этом свое движение? Но ведь шары соприкасаются друг с другом лишь очень небольшой частью своих поверхностей. Или, может быть, движение отделяется от каждого атома и, постоянно переходя от одного атома на ближайший смежный, странствует по направлению к точке соприкосновения обоих шаров через тело первого и потом точно таким же образом распространяется по второму, пока наконец каждый элемент движения не найдет опять атома, который он и уносит затем далее со свойственными ему направлением и быстротой? Я думаю, нет надобности развивать те чудовищные замешательства, в которых оказывается такое представление.

Упростим теперь данный случай еще более: предположим вместо обоих шаров два атома, из которых один движется, приводит в движение другой, покоящийся, посредством толчка, и затем останавливается. Видим ли мы здесь, как переходит влияние с А на В? Отделилось ли здесь, примерно, как кожа, движение с первого атома и прицепилось ко второму, увлекая его за собой? Но ведь движение не есть нечто телесное, нечто субстанциальное, что могло бы отделяться и существовать само по себе. Что же, следовательно, произошло между обоими атомами? Я думаю, что во всех отношениях наиболее подходящим было бы признаться: мы ничего не знаем; единственно, что мы знаем, это тот факт, что в первый промежуток времени происходило движение А, что оно в определенный пункт времени, в момент соприкосновения, прекратилось и что одновременно с этим началось равное ему движение В; наконец, – что в подобном случае всегда происходит подобное. О дальнейшем же как этого процесса мы знаем здесь так же мало, как и при передаче движения между двумя сталкивающимися шарами, или при небесных телах, притягивающих друг друга и взаимно определяющих свои пути. Взаимодействие есть слово, не имеющее никакого иного значения, кроме следующего: правильно соответствующее изменение. Единственное преимущество, которое имеет за собой механическая передача движения перед другими формами взаимодействия, состоит в том, что она является самой обычной и самой знакомой нам формой действия; мы сами двигаем и формируем тела посредством толчка и давления. Сама по себе она не понятнее, в своей внутренней возможности и необходимости, или в как своего процесса, – не яснее, чем всякая другая форма взаимодействия[55].

Несообразность того ложного представления о причинном отношении, по которому причина как будто толкает перед собою и вынуждает действие, еще яснее в психическом мире. Мы применяем понятие причинности и к явлениям внутренней жизни. Я вижу пейзаж моего родного края; он вызывает в сознании воспоминания из времени юношества; пробуждаются чувства грусти и тоски; возникает желание снова увидеть этот мир и быстро превращается в решение. Весь свет согласен в том, что здесь мы имеем причинную связь, – все равно, можем ли мы разложить ее на первые и неразложимые элементарные связи или нет. Верно то, что мы не наблюдаем здесь ничего подобного принуждению и необходимости, с которыми каждый элемент погонял бы перед собою следующий и как бы вталкивал его в действительность или сознание; напротив, одно совершенно самопроизвольно примыкает к другому. Верно также и то, что мы не в состоянии познать это отношение как мысленно необходимое; мы видим лишь факт: когда в таком‑то вот сознании дано такое‑то определенное содержание восприятия, тогда к нему примыкают такие‑то определенные группы представлений и чувств. А как восприятие может вызывать представление или как через представление возбуждается чувство, об этом мы решительно ничего не можем сказать более; ничего не узнают об этом и физиологи, сколько бы ни ломали они себе голову. Все, что мы знаем, это факт, что когда наступает один элемент, наступает также и другой, – или стремится наступить.

Давид Юм первый развил это воззрение о сущности причинности, и это дает его «Исследованию о человеческом уме» выдающееся положение в истории философии. В отношении причины и действия, как показывает он, самый проницательный анализ не находит решительно никакой необходимости: ни необходимости мышления, так чтобы, например, из понятия причины логически выводилось действие, – ни принуждения, посредством которого действующий элемент вынуждал бы к изменению элемент страдающий; между причиной и действием вообще нельзя показать никакого соединения, никакого внутреннего сцепления, с помощью которого связь их делалась бы для мышления необходимой. Все, что мы знаем, это правильная совместность явлений во времени. Кант держится в этом одного мнения с Юмом: содержание выражения, что между двумя явлениями существует причинное отношение, есть только их правильная совместность во времени; он не менее решительно, чем Юм, отрицает, что мышление может вывести действие из понятия причины или свести закон причинности на закон противоречия.

Впрочем, мысль эта не чужда и более старому, метафизическому направлению в новой философии. Прежде всего Лейбниц, заменяя взаимодействие между элементами действительности предустановленной гармонией, имеет в виду собственно ту же самую мысль. Переход влияний из одной вещи в сущность другой является и для него нелепым представлением; монады не протяженные существа с окнами и дверями, в которые бы могли входить «влияния». То, что действительно происходит, есть concomitance, сопровождающее соответствующее изменение: если на каком‑нибудь одном пункте действительности происходит изменение, то соответствующие изменения происходят и на других пунктах. Это представление было подготовлено окказионализмом; он не мог найти «внутренней связи» прежде всего в одном пункте, именно в отношении тела и души. Лейбниц, идя по стопам Спинозы, обобщает это воззрение; он отвергает intluxus physicus не только здесь, но и везде: все вещи самопроизвольно согласуются в своих изменениях. Иначе говоря, связь, существующая между причиной и действием, есть не случайная и частная связь, а всеобщая и существенная, соединяющая все элементы действительности; эти последние вовсе не чужды и не внешни по отношению друг к другу, а суть члены одного существа: Бог есть та связь, которая соединяет по существу все вещи; Он есть то существо, в котором все они суть единое.

В наше время вновь принял эти мысли Аотце, который и сделал их точкой отправления своей метафизики[56]. Вместе с Юмом (хотя он не ищет себе опоры в его эмпиризме) он настаивает на случайности для нашего мышления всякого причинного отношения, на невозможности показать связь между причиной и действием. Вместе с Лейбницем, которого он ценит и охотно признает за своего руководителя, он выводит из этого воззрения все же самые далеко простирающиеся следствия. Он находит, что при предположении атомизма факт взаимодействия просто непонятен и недоступен построению. Если бы действительность в самом деле состояла, как предполагает эта теория, из множественности абсолютно самостоятельных субстанций, то факт согласования ее изменений был бы просто непонятен. Если бы каждый атом, каждый элемент действительности был вещью самой по себе, по своим бытию и сущности вполне независимой, то как могло бы в таком случае происходить то, что в своей деятельности он сообразуется с другими? Тогда должно было бы ожидать, что каждый пойдет своей собственной дорогой, не заботясь об остальных.

Или, может быть, его принуждают к этому естественные законы? Но ведь эти последние суть не вне или поверх вещей, а в них; они представляют собой лишь выражение фактического образа действия последних. Их в самом деле решительно ничто не принуждает быть и действовать иначе, чем это лежит в их собственной природе. Не сила притяжения Земли и не закон тяготения удерживают Луну в ее пути вокруг Земли, но на самом деле, так сказать, ее собственная добрая воля; если б она покинула как‑нибудь этот путь и направилась по тангенциальному направлению, то со стороны Земли и закона тяготения ей не было бы за это ничего. Если она удерживает путь по кривой линии с постоянным отклонением от прямого направления к земле, то она следует в этом исключительно своей собственной природе или склонности. То же самое сохраняет свою силу всюду; естественные законы не принуждают вещей, а служат выражением их самопроизвольного образа действий. Они не объясняют, почему вещи действуют таким‑то образом, а только высказывают в общей формуле, как они действуют. Они – не разрешение загадки, а сами – загадка.

В самом деле, атомизм должен был бы, вместе с Лотце, задать себе когда‑нибудь вопрос: откуда, однако, является такое однообразие в образе действия многих субстанций, что последний может быть сведен в общие формулы? Почему каждая из них не поступает иначе, раз она имеет независимые от остальных бытие и сущность? Это одообразие могло бы навести его на другое представление. Если бы в какой‑нибудь горной долине было найдено большое количество каменных обломков, которые все обнаруживали бы совершенно одинаковые качества, то мы предположили бы, что это – обломки одного бывшего когда‑то целого. Разве в нашем случае не должно иметь силу нечто подобное же? Не должны ли части мира, кажущиеся самостоятельными, быть тоже, правда, – не обломками бывшего когда‑то целого, а живыми членами сущего единого существа?

Лотце делает этот вывод. Взаимодействие и естественная закономерность указывают на то, что элементы мирового процесса не так между собой чужды и далеки один другому, как это предполагает атомизм. Всеобщее сообразование всех их со всеми становится понятным в сущности лишь в том случае, если мы допустим, что все они – члены единого существа, одной субстанции. В органическом теле нет изолированных изменений, каждое изменение на каком‑нибудь одном пункте вызывает соответствущие изменения всех остальных частей. Так и мир представляет собой единую систему, нигде не допускающую изолированных явлений; каждое явление находится в отношении со всеми остальными, оно является частичным изменением, вызванным на данном пункте в видах общего изменения целого. Если мы вместе со Спинозой назовем это целое, Bee‑Единое, Богом, то всякое взаимодействие совершалось бы в Боге: движение на каждом пункте Его существа сочеталось бы с движением на всех остальных в единое совокупное движение.

Таким образом, факт всеобщего взаимодействия, если пойти по его указаниям и додумать понятия до конца, приводит к мысли о единстве действительности: существует только одно единое существо, с одной‑единой согласующейся в самой себе деятельностью; отдельные вещи составляют только моменты его сущности; их деятельности, определяемые взаимодействием, составляют в действительности вырезки из единого самодвижения субстанции. Или, говоря кантовским выражением: всеобщее взаимодействие в mundus sensibilis есть unitas phaenomenon, который в mundus intelligibilis соответствует unitas noumenon.

Теперь, связывая это рассуждение с результатом нашего онтологического разбора (по которому все явления в телесном мире суть указания на внутренние явления), не можем ли мы взглянуть на единство космических движений через взаимодействие как на отражение внутреннего согласия единой внутренней жизни духовного Bee‑Единого? Мы имели бы тогда воззрение, обозначаемое именем пантеизма; его можно также назвать монотеизмом в строгом смысле этого слова: существует один Бог; все, что существует, существует через Бога и в Боге.

Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, я сделаю несколько замечаний об отношении причинности и целесообразности.